й из ветвей, и звался он Эван Макиэн. Рос он  одиноко,  людей
почти  не  видел,  воспитан  был  в  католичестве,  ибо  родился  среди  тех
немногочисленных католиков, которые остались верны Стюартам; а  очутился  на
Флит-стрит потому, что  ему  туманно  обещали  там  какую-то  работу.  Перед
статуей королевы Анны он обнажил голову, твердо веря, что это - Дева  Мария,
и удивляясь, почему прохожие как бы не видят  ее.  Он  не  знал,  что  в  их
сердцах запечатлен утешительный и неопровержимый факт: они так же уверены  в
том, что эта королева умерла, как уверен он в том, что жива Царица Небесная.
Покинув  родные  места,  он,  по  случайности,  встречал  до  сих  пор   или
равнодушных, или лицемерных людей. Если же  кто-нибудь  произносил  при  нем
одно из принятых ныне богохульств, он просто не понимал, что это значит.
   На кромке горной страны, где он  провел  детство  и  юность,  утесы  были
причудливы, как тучи, и казалось, что небеса смиренно  сошли  на  землю.  На
закате, когда смешивались зелень, золото и пурпур,  острова  и  облака  было
трудно различить. Эван жил на границе того и этого мира.  Как  многие  люди,
которые росли  рядом  с  природой  и  простой  сельской  утварью,  он  понял
сверхъестественное раньше, чем естественное. Он знал, что  платье  Пречистой
Девы - голубое, когда еще не знал, какого  цвета  шиповник  у  Ее  ног.  Чем
дальше уходила его память в сумрачный дом детства, тем ближе подходила она к
тому, что не поддается словам. Явленный взору мир лишь напоминал ему  давнее
видение. Горы и небеса были подобиями рая, звезды  -  рассыпанными  алмазами
Богоматери.
   Мирские его убеждения тоже не отличались современностью. Предок его погиб
при Каллодене, твердо веря, что Господь восстановит  на  престоле  истинного
короля. Десятилетний сын этого предка взял страшный палаш из мертвой руки  и
повесил на стену, для будущего восстания. Отец нашего героя -  единственный,
кто уцелел из их потомства,- отказался встречать  королеву  Викторию,  когда
она посетила Шотландию. Эван был таким же, как они, хотя и жил в XX веке. Он
ни в коей мере  не  походил  на  чудаковатого  и  трогательного  якобита  из
приключенческих романов; он ощущал себя заговорщиком, и дело свое  -  живым.
Долгими зимними вечерами, на арисэгских песках, он курил, размышляя  о  том,
как возьмет приступом Лондон.
   Брать Лондон он прибыл один, с сумкой на плече, вооруженный лишь тростью.
Лондон ошеломил его - не испугал, а удивил тем, что похож не на рай, и не на
ад, а на лимб. Однако увидев в  небе  собор  св.  Павла,  он  растрогался  и
сказал: "Его  построили  при  Стюартах!"  Потом,  горько  ухмыльнувшись,  он
спросил, какой памятник воздвигли себе  Ганноверы,  и,  оглядевшись,  выбрал
рекламу патентованного лекарства.
   Перед витриной редакции он остановился от нечего делать. Названия  газеты
он не увидел, а может быть - не знал такого слова. Как бы то ни  было,  сама
газета не оскорбила бы невинного жителя гор, если бы он  не  прочитал  ее  с
начала до конца, чего еще никто не делал.
   Украшением номера была статья о месопотамской мифологии. Макиэн читал  ее
бесстрастно и узнавал множество ученых фактов с той  бездумностью,  с  какой
ребенок задает вопросы жарким летним  днем,-  с  той  бездумностью,  которая
велит спрашивать снова и снова,  когда  это  утомило  тебя  не  меньше,  чем
взрослых. Улицы кишели людьми, приключений не было. Можно  было  почитать  и
про богов Междуречья; и он читал, приблизив длинное лицо к слабо освещенному
стеклу. Он узнал, что один из этих богов считался  исключительно  сильным  и
что такое представление поражает своим сходством с известным мифом  о  Ягве.
Про Ягве Эван никогда не слыхал и,  решив,  что  это  какое-то  еще  местное
божество, с ленивым любопытством прочитал о похождениях того, первого, бога;
как выяснилось, бог этот, называвшийся Шо или, точнее, Псу, соблазнил  деву,
зачавшую героя; герой же, чье имя мы  опустим,  играл  немаловажную  роль  в
создании этического кодекса тех древних и далеких стран.  Потом  шли  другие
примеры спасителей и героев, родившихся от связи  бога  и  смертной  девицы.
Потом шла фраза, которую Эван не понял и несколько раз перечитал.  Потом  он
понял ее. Стекло посыпалось  на  плиты.  Эван  Макиэн  прыгнул  в  редакцию,
размахивая тростью.
   - Что случилось? - крикнул мистер Тернбулл.- Как вы смеете бить окна?
   - Вставай и защищайся, подлец! - отвечал Макиэн.- Есть тут шпаги?
   - Вы с ума сошли? - спросил Тернбулл.
   - А вы? - спросил Макиэн.- Неужели вы писали в здравом уме?  Защищайтесь,
сказано вам!
   Огненно-рыжий редактор побледнел от счастья. Он  вскочил  с  мальчишеской
легкостью; юность вернулась к нему. И - как нередко бывает, когда к человеку
средних лет возвращается юность - он увидел полицейских.
   Задав несколько вопросов,  служители  закона  повели  обоих  фанатиков  в
полицейский суд. С Макиэном они  обращались  почтительно,  ибо  в  нем  была
тайна, а наши полисмены, как многие уроженцы  Англии,-  и  снобы,  и  поэты.
Вопли же Тернбулла не трогали их, ибо они не привыкли слушать  доводы,  даже
если доводы эти согласны с законом.
   Привели нарушителей порядка к судье, которого звали Камберленд  Вэйн.  Он
был радушен и немолод,  славился  легкостью  слога  и  легкими  приговорами.
Иногда, по долгу службы, он гневно порицал кого-нибудь -  скажем,  человека,
побившего жену, и очень удивлялся, что жена эта сердится на него больше, чем
на мужа. Одевался он безупречно, носил небольшие усики и вполне  походил  на
джентльмена, точнее - на джентльмена из пьесы.
   Нарушение порядка и порчу  чужой  собственности  он  почти  и  не  считал
преступлениями, и потому отнесся с юмором к какому-то разбитому стеклу.
   - Мистер Макиэн! - сказал он, откинувшись на спинку  кресла,-  Вы  всегда
заходите к друзьям через окно? (Смех.)
   - Он мне не друг,- ответил Эван с серьезностью глупого ребенка.
   - Ах вон как, не друг? - переспросил  судья.-  Быть  может,  родственник?
(Громкий смех.)
   - Он мой враг,- отвечал Эван.- Он враг Богу.
   Судья выпрямился и едва удержал пенсне.
   - Прошу вас, без... э... выражений! - торопливо сказал  он.-  Причем  тут
Бог?
   Эван широко открыл светлые глаза.
   - Бог...- начал он.
   - Прошу вас! - строго сказал судья.- И вам не  стыдно  говорить  о  таких
вещах на людях... э... в полиции? Вера - частное дело, ей здесь не место.
   - Неужели? - спросил житель гор.- Тогда зачем они клялись на Писании?
   - Не путайте!  -  сердито  поморщился  Вэйн.-  Конечно,  мы  все  уважаем
присягу... да, именно уважаем. Но говорить в публичном месте о  священных  и
глубоких личных чувствах - это безвкусно!  Вот  именно,  безвкусно.  (Слабые
аплодисменты.) Я бы сказал, нескромно. Да, так бы я  и  сказал,  хотя  и  не
отличаюсь особым благочестием.
   - Это я вижу,- заметил Эван.
   - Итак, вернемся к нашему... инциденту,-  сказал  судья.-  Смею  спросить
вас, почему вы разбили стекло у своего достойного согражданина?
   Эван побледнел от одного лишь воспоминания, но отвечал просто и прямо.
   - Потому что он оскорбил Божью Матерь.
   - Я вам сказал раз и навсегда! - крикнул мистер Кэмберленд Вэйн,  стукнув
по столу.- Я вам  сказал,  что  не  потерплю  здесь  никаких  выражений!  Не
надейтесь меня растрогать! Верующие люди не говорят о своей вере где попало.
(Аплодисменты.) Отвечайте на вопрос, больше мне от вас ничего не надо.
   - Я и отвечаю,- сказал  Эван  и  слегка  улыбнулся.-  Вы  спросили,  я  и
ответил. Другой причины у меня не было. Иначе я ответить не могу.
   Судья смотрел на него с необычайной для себя строгостью.
   - Вы неправильно защищаетесь, мистер Макиэн - сурово промолвил он.-  Если
бы вы  просто  выразили  сожаление,  я  счел  бы  этот  инцидент  пустяковой
вспышкой. Даже теперь, если вы скажете, что сожалеете о...
   - Я не сожалею,- прервал его Эван.
   - Видимо, вы не в себе,- сказал судья.- Разве  можно  бить  стекла,  если
кто-то думает иначе, чем вы? Мистер Тернбулл вправе выражать свое мнение.
   - А я - свое,- сказал шотландец.
   - Кто вы такой? - рассердился Камберленд Вэйн.- Вы что, владеете истиной?
   - Да,- сказал Макиэн.
   Судья издал презрительный смешок.
   - Честное слово, вам нянька нужна,- сказал судья.- Уплатите 10 фунтов.
   Эван Макиэн сунул руку в карман и вытащил довольно странный кошелек.  Там
было 12 тяжелых монет. Он молча отсчитал десять и молча положил две обратно.
Потом он вымолвил:
   - Разрешите мне сказать слово, ваша милость...
   Почти зачарованный его механическими движениями, судья не то  кивнул,  не
то покачал головой.
   - Я согласен,- продолжал Макиэн, опуская кошелек в глубины кармана,-  что
бить стекла не следует. Но это лишь начало, как бы пролог. Где бы и когда бы
я ни встретил этого человека,- и он указал на Тернбулла,- через десять минут
или через двадцать лет, здесь или в далеком краю, я буду с ним  драться.  Не
бойтесь, я не нападу на него, как трус. Я буду  драться,  как  дрались  наши
отцы. Оружие выберет он. Но если он откажется, я ославлю его  на  весь  мир.
Скажи он о матери моей или жене то, что  сказал  он  о  Матери  Божией,  вы,
англичане, оправдали бы меня, когда бы я его избил. Ваша милость, у меня нет
ни матери, ни жены. У меня есть лишь то, чем владеют и бедный, и богатый,  и
одинокий, и тот, у кого много друзей. Этот страшный мир не страшен мне,  ибо
в самом сердце его - мой дом. Этот  жестокий  мир  добр  ко  мне,  ибо  там,
превыше небес  -  то,  что  человечней  человечности.  Если  за  это  нельзя
сражаться, то за что можно? За друзей? Потеряв друга,  я  останусь  жив.  За
свою страну? Потеряв ее, я буду жить дальше. Но если бы эти мерзкие  вымыслы
оказались правдой, меня бы не было - я бы лопнул, как пузырь. Я не хочу жить
в бессмысленном мире. Так почему же  мне  нельзя  сражаться  за  собственную
жизнь?
   Судья обрел голос и собрался с мыслями. Самый вызов  сильно  удивил  его,
остальные же фразы принесли его туманному уму немалое облегчение, словно  из
них следовало,. что человек этот, хотя и ненормальный, не так уж  опасен.  И
он устало рассмеялся.
   - Не говорите вы столько! - сказал он.- Дайте и  другим  вставить  слово.
(Смех.) На мой взгляд, ваши доводы - чистейшая чушь. Во избежание дальнейших
неприятностей я вынужден,  просить  вас,  чтобы  вы  помирились  с  мистером
Тернбуллом.
   - Ни за что,- сказал Макиэн.
   - Простите? - переспросил судья, но тут раздался голос потерпевшего.
   -- Мне кажется,- сказал редактор "Атеиста",- я и сам  могу  уладить  наше
нелепое дело. Этот странный джентльмен говорит, что не нападет на  меня.  Он
хочет  поединка.  Но  для  поединка  нужны  двое,  ваша   милость.   (Смех.)
Пожалуйста, пусть сообщает кому угодно, что я не хочу  драться  с  человеком
из-за месопотамских параллелей к мифу о Деве Марии.  Не  беспокойтесь,  ваша
милость, дальнейших неприятностей не будет.
   Камберленд Вэйн с облегчением рассмеялся.
   - Как приятно слушать вас! - сказал он.- Хоть отдохнешь... Вы  совершенно
правы, мистер Тернбулл. Стоит ли принимать это всерьез? Я рад, я очень рад.
   Эван вышел из суда шатаясь, как больной. Теперь он знал, что нынешний мир
считает его мир чушью. Никакая жестокость не  убедила  бы  его  в  этом  так
быстро, как их доброта. Он шел, невыносимо страдая, когда  перед  ним  встал
невысокий рыжий человек с серыми глазами.
   - Ну,- сказал редактор "Атеиста",- где же мы будем драться?
   Эван застыл на месте я  повял,  что  как-то  ответил,  только  по  словам
Тернбулла.
   - Хочу ли я  поединка?  -  вскричал  свободомыслящий  редактор.-  Что  ж,
по-вашему, только  святые  умеют  умирать  за  свою  веру?  День  и  ночь  я
молился... то есть молил... словом, жаждал вашей крови, суеверное вы чучело!
   - Но вы сказали...- проговорил Макиэн.
   - А вы что сказали? - усмехнулся Тернбулл.- Да нас обоих  заперли  бы  на
год! Если хотите драться, причем тут этот осел? Что  ж,  деритесь,  если  не
трусите!
   Макиэн помолчал.
   -Клянусь вам,- сказал он,- что  никто  не  встанет  между  нами.  Клянусь
Богом, в Которого вы не верите, и Матерью Его, Которую вы  оскорбили,  семью
мечами в Ее сердце и землею моих предков, честью  моей  собственной  матери,
судьбой моего народа и чашей крови Господней.
   - А я,- сказал атеист,- даю вам честное слово.


   Глава III

   ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ

   Под золотым куполом  вечернего  неба  самый  ничтожный  закоулок  казался
прекрасным.  Темную  улочку  Сент-Мартинс-лейн  вымостили  золотом;  витрина
ломбарда  сияла  так,  словно  здесь  и  впрямь  парили  те   милосердие   и
благочестие, которые померещились сентиментальным французам;  книжная  лавка
самого скучного  и  пошлого  пошиба  заиграла  ненадолго  истинно-парижскими
красками. Однако самым прекрасным был крохотный магазин  между  ломбардом  и
книгами, который и в прочее время отличался красотой. Витрина  его  сверкала
бронзой, серебром и звездами самоцветов (по-видимому, фальшивых), ибо  здесь
разместил  свои  товары  торговец  древностью,  антиквар.  Впереди,   словно
решетка, стояли потемневшие шпаги, за ними еще  темнее  поблескивали  старый
дуб  и  старая  сталь,  а  наверху  красовались   причудливые   предметы   с
тихоокеанских островов, предназначенные не то для убиения, не то  для  варки
врага.
   Но романтичней и  пленительнее  всего  было  то,  что  обе  двери  стояли
открытыми, и сквозь  них  виднелся  садик,  обращенный  вечерним  солнцем  в
золотой квадрат. Ничего нет прекрасней на свете, чем  смотреть  сквозь  арку
дома, словно небеса - нетленная комната, а солнце - сияющая лампа.
   Два шотландца, зашедшие к антиквару, выбирали долго, но  не  торговались.
Интересовали их только старинные шпаги. Хозяин разложил перед ними все,  что
у него было, и они выбирали, пока не нашли двух шпаг  совершенно  одинаковой
длины. Но и после этого они не успокоились -  проверяли,  остро  ли  острие,
взвешивали  шпаги  на  руке,  сгибали  их  кольцом  и  смотрели,   как   они
выпрямляются.
   - Вот эти ничего,- сказал один из них,  невысокий  и  рыжий.-  Заплачу  я
сразу. А вы, мистер Макиэн, объясните, в чем дело.
   Высокий шотландец подошел к прилавку и  сказал  четко,  но  сухо,  словно
выполнял обряд:
   - Мы доверяем вам нашу честь, сэр. К несчастью, за нами гонится полиция и
мы спешим. Спор ваш очень серьезен, и решить его можно только  дуэлью.  Если
вы позволите нам занять ненадолго ваш садик, мы будем весьма...
   - Вы что, напились? - очнулся хозяин лавки.- Дуэль! Да еще у меня в саду!
О чем это вы поспорили?
   - Мы спорили о вере,- все так же четко отвечал Эван.
   Толстенький антиквар развеселился.
   - Забавно! - сказал он.- Убить человека ради веры! Я, знаете ли,  понимаю
под верой человечность, порядочность, уважение к личности...
   - Простите,- сказал Тернбулл,- ломбард тоже ваш?
   - Э-э... собственно, да,- ответил антиквар.
   - А та лавка? - спросил атеист, указывая в сторону не  всегда  пристойных
обложек.
   - Моя,- отвечал антиквар.- Ну и что?
   - Прекрасно! - закричал Тернбулл.- За человечность я теперь спокоен,  она
в надежных руках. Как и порядочность. Жаль только, что я собирался  говорить
с вами о чести. Что ж, драться мы будем, и у вас в саду. Тихо! Скажете  хоть
слово, пеняйте на себя.
   И он коснулся острием шпаги пестрого жилета.
   - Мистер Макиэн,- деловито сказал он,- свяжите его и заткните ему рот.
   Антиквар слишком перепугался, чтобы  кричать,  но  боролся  храбро,  пока
Макиэн связывал его, затыкал ему рот и клал его на пол.
   - Через полчаса он высвободится,- сказал уроженец гор.
   - Да,- отвечал уроженец равнины,- но один из нас будет уже мертв.
   - Надеюсь,- откликнулся Макиэн.
   - Идемте в сад,- сказал Тернбулл, крутя рыжий ус,- Ах ты, какой вечер!
   Макиэн молча взял шпагу и пошел в сад. Дуэлянты вонзили в  землю  клинки,
вспыхнувшие белым светом, сняли пиджаки и жилеты, и даже разулись. Пока Эван
Макиэн произносил несколько фраз по латыни, Тернбулл  демонстративно  курил,
но сразу отбросил сигарету, когда его противник  замолк.  Однако  Макиэн  не
шевелился, глядя куда-то вдаль.
   - Куда вы смотрите? - спросил Тернбулл.- Вы видите там полицию?
   - Я вижу Иерусалим,- отвечал Макиэн.- Я вижу  щиты  и  знамена  неверных.
Простите. Сейчас начнем.
   И он отсалютовал шпагой, а Тернбулл насмешливо или  нетерпеливо  повторил
его движение.
   Клинки зазвенели  громко,  словно  колокол;  и  в  то  же  мгновение  оба
шотландца поняли, что шпаги - как обнаженные стальные нервы.
   Обычно Макиэн казался рассеянным, но это не была  апатия  тех,  кому  все
безразлично; это была отрешенность человека, которому на  всем  свете  важно
лишь одно. Именно потому рассеянность его  сменилась  такой  живой  яростью.
Противник отбивал удары, но нападать не  мог.  Эван  становился  все  легче,
спокойней и проворнее.
   Тернбулл был уже на  грани  гибели,  как  вдруг  Макиэн  остановился.  Из
благородства, а может от .удивления, остановился и он.
   - Что это? - хрипло спросил Макиэн.
   Из темной лавки слышался странный звук, словно по полу тащили чемодан.
   - Он разорвал одну веревку и ползет  сюда,-  отвечал  Тернбулл.-  Скорее!
Надо кончить, пока он не вынул кляп.
   - Да, скорее! - крикнул  Макиэн,  и  клинки  скрестились  снова;  но  тут
раздался крик:
   - Полиция! На помощь!
   Эван не остановился бы, если бы не увидел, что  редактор  глядит  куда-то
поверх его плеча. Он обернулся; арка была темна, ибо  в  двери,  ведущей  на
улицу, стояли люди.
   - Надо бежать,- сказал Тернбулл,- Делайте, как я.
   Он схватил одежду и башмаки, лежавшие на  траве,  взял  в  зубы  шпагу  и
перелетел через  изгородь.  Через  три  секунды  ноги  его,  прикрытые  лишь
носками, ощутили камни мостовой. Макиэн прыгнул за ним, тоже в носках, держа
в зубах шпагу, в руке - одежду.
   Они очутились в пустом переулке, но улица была близко, и по ней  двигался
сплошной поток кэбов и машин.
   Именно в  эту  минуту  один  кэб  проезжал  прямо  перед  ними.  Тернбулл
свистнул, как уличный мальчишка; Эван уже слышал голос за стеной.
   Кэб  свернул  в  переулок.  Однако  вид  возможных   пассажиров   охладил
профессиональное рвение кэбмена.
   - Поговорите с ним,- шепнул Тернбулл, отступая в тень ограды.
   -  Нам  нужно  на  вокзал  Сент-Панкрас,-  сказал  Макиэн  с   явственным
шотландским акцентом.- Да побыстрей!
   - Простите, сэр,- проговорил кэбмен.- Можно спросить,  что  это  с  вами,
сэр? Откуда вы взялись?
   Голос за стеной произнес тем временем: "Поддержите меня, я взгляну".
   - Друг,- сказал Макиэн,- если тебе очень нужно знать,  откуда  я  взялся,
так и быть, знай: из Шотландии. Из Северной, заметь. Открой-ка дверцу.
   Кэбмен засмеялся. Голос за стеной говорил: "Вот  так,  вот  сюда,  мистер
Прайс". Из тени ограды вылез одетый Тернбулл (жилет он оставил на мостовой),
и решительно полез сзади на верхушку кэба.
   Макиэн ни в  малой  мере  не  понимал,  чего  он  хочет,  но  послушание,
унаследованное от воинов, подсказало ему, что вмешиваться не надо.
   - Дверцу открой,- повторил  он  с  торжественностью  пьяного.-  На  поезд
спешим, понятно?
   Над оградой показался шлем. Кэбмен его не видел, но подозрения его еще не
рассеялись.
   - Прошу прощения, сэр...- снова начал он, когда Тернбулл,  словно  кошка,
прыгнул на него сзади и осторожно спустил его на мостовую.
   - Дайте мне его шляпу,- звонко сказал он.- Берите мою шпагу,  садитесь  в
кэб.
   Сердитое  красное  лицо  показалось  над  оградой.  Кэбмен   приподнялся.
Тернбулл стегнул лошадь, и кэб помчался по улице.
   Он промчался по семи улицам и четырем площадям,  и  только  у  Мэйда-вейл
возница заглянул внутрь и вежливо позвал:
   - Мистер Макиэн!
   - Да, мистер Тернбулл,- откликнулся тот.
   - Надеюсь,- сказал редактор,- вы понимаете, что мы нарушили  закон  и  за
нами гонятся. Я немного изучил ваш характер, но все же спрошу