как самолет, троллейбус. Разгонялся, набирая
в темноте скорость. Видно, рвался  взлететь. Но не взлетал  из-за отсутствия
крыльев, а ехал, ехал и ехал,  удаляясь в  пространстве  города и  увозя  за
собой вой своего электромотора.
     - Понимаете, - говорил под этот вой и лай Макашутин, встряхивая сифон с
напитком и прикладывая  к нему  ухо, - вся современная  критика зиждется  на
извечной мечте русской интеллигенции "об дать кому-нибудь по морде".
     - Понимаем, - отвечал Адик Петруть и добавлял: - Лей. На эту  тему надо
выпить.
     -  Тебе - не надо, - возражала Адику его бывшая  жена,  с которой  Адик
собирался  в  скором  будущем расписаться, пожениться  и, может  быть  даже,
обвенчаться в церкви, имея серьезные намерения.
     Она, распустив волосы и груди, сидела, думая об этом скором будущем. Но
нить беседы не упускала и принимала в ней посильно активное участие.
     - А я говорю, время - источник ритма, - говорил Дудко  чуть не плача, -
это  сказал Иосиф Бродский, и я с ним  согласен, как никогда  ранее  и никто
более.
     На что Адик, соглашаясь и с Дудко, и с Бродским, восклицал:
     - А помните, как мы в  детстве, отрочестве и юности  ходили рыбу удить?
Из-подо  льда зимой морозной. И  нас чуть  не унесло, а других унесло, и  их
ловили  потом в  море сетями и траулерами, борясь за их  жизни со смертью, а
также и со стихией.
     Конечно, на Адика и на слова его мало  кто обратил внимание, все только
подумали,  что  надо как-то  ему попробовать  не  наливать больше газировки.
Потому что жили они всю жизнь на Днепре, впадающем, правда, в море, но через
много  сотен  километров,  и  траулеры,  о которых предлагал вспомнить Адик,
объяснялись  лишь  неординарными  качествами  напитка,  воздействовавшими на
буйство его фантазии. Не налить же Адику было очень непросто. Так как стоило
Макашутину  прикоснуться  к  сифону, он хватал свою рюмку пальцами, тянул ее
через стол и шутил:
     - Мне - с сиропом.
     Кстати,  сироп мог бы оказаться  не пьяной  шуткой, а  интересной идеей
общечеловеческого  значения и содержания. Макашутин  это понял сразу. Потому
что если газированная водка в чистом виде вполне убивала лошадь или быка, то
газированная водка с  сиропом, надо  думать  и полагать, граничила с оружием
массового поражения. Только ждала, что до этого кто-нибудь додумается. И вот
Макашутин додумался.
     Газировать водку - тоже между прочим он додумался, а  не  кто другой. В
целях  экономии  денег  и  благодаря  наличию  в  доме  сифона  оригинальной
конструкции  с   баллончиками.  И  додумался  он  до  этого  как-то  просто,
элементарно и  без  усилий со  стороны  ума.  Дудко  сказал  однажды, увидев
вышеупомянутые баллончики:
     - А может, - сказал, - взорвем их вместо петард для шуму и смеха?
     - Зачем? -  ответил  ему  Макашутин. - Лучше  мы ими  водку загазируем.
Новый год как-никак настает. Что само по себе и не ново.
     С того  все  и началось. А начавшись,  продолжилось,  не  обойдясь  без
экспериментов и поисков. Пробовали газировать вино.  "Славянское", например,
и портвейн как белый, так и красный южнобережный.
     - Истина в вине, это же ясно, - говорил Макашутин.
     - Неясно только, как ее оттуда извлечь, - говорил Дудко.
     И в конце концов, экспериментально  решили, что вина газировать можно и
пить  их  можно.  Но  лучше  в   крайних  финансовых   случаях,  с  большого
человеческого горя и  бодуна. Ну, не пошли  вина компании. Не привыкла она к
ним  со школьной скамьи. То есть они пошли, конечно - куда они могли деться,
- но не  впрок. И разговоров после них ни о литературе, ни о  подледном лове
не получалось никогда. И бесед - тоже не получалось.
     Зато после фирменной газировки - откуда что бралось! И до такой степени
приятны и  насыщены смыслом  были  беседы Макашутина,  Дудко, Петрутя и  его
будущей  жены,  ныне  невесты,  что  без них  они не  могли уже обходиться в
повседневной духовной жизни. Говорили, конечно, о многом и о разном. Но чаще
всего, понятное дело, говорили о литературной критике, подледном лове и роли
ритма.  Эти   темы   считались  у   компании   излюбленными,   бездонными  и
неисчерпаемыми. Да таковыми они и были или, как говорится, являлись.
     - Хорошая проза, -  говорил в ходе бесед Дудко, - это та  же поэзия, но
без рифмы, строфики, цезуры и остального.
     А Макашутин говорил:
     - Только критики этого не понимают и никогда не поймут - заразы.
     Жена Петрутя говорила  на  это обычно "да",  а  сам  Петруть  оспаривал
постулаты собеседников, говоря, что не может  быть художественной  прозы без
критики и ритма - так же, как не может быть без них подледного лова. Поэтому
оба эти вида искусства друг другу не противоречат, а сродни.
     И все бы шло хорошо и прекрасно, а, возможно, и великолепно, если бы не
побочный   эффект.   Нет,   утро   после   газировки   наступало   мягко   и
необременительно, но  вот  способность вести  беседу  и  поддерживать  ее не
употребив -  стала у  всей компании медленно, но верно истончаться.  Пока не
истончилась  окончательно. И  не то что о литературе или о  том же подледном
лове исчезла способность у них умно беседовать, а вообще обо всем и напрочь.
И они собирались - если помимо газировки - и смотрели друг на друга молча, и
впечатление  производили  сами на себя гнетущее  и  отвратительное. Особенно
Дудко и Петруть выглядели нехорошо. На них просто больно было смотреть. Хоть
на  Петрутя больно,  хоть  на  Дудко. А на  Макашутина ничего  -  можно было
смотреть. Но  он, Макашутин,  любил  не  себя  в  компании,  а  компанию как
таковую,  поэтому старался, чтобы  она была обеспечена всем  необходимым для
содержательной жизнедеятельности и времяпрепровождения.
     Старался-то он  старался, да не все от него зависело, и подвластно  ему
было не все.
     И вот  настало оно, время, когда баллончики к сифону  закончились и все
вышли. Все до единого как один. Год верой и правдой послужили и закончились.
У Макашутина они  валялись  без дела  со  старых  времен, потом  им  нашлось
достойное  применение - и  все.  А новые,  ясно и понятно, выпускают в  наше
трудное время в нашей трудной стране, но поиски мест их продажи пока успехом
не увенчались. Дудко, Макашутин и Петруть не  прекращают искать и надеяться,
надежда ведь умирает последней. Но все-таки и она умирает. А без баллончиков
водку  как газировать?  Никак ее  без  них газировать  невозможно.  И  стали
Макашутин, Дудко, Петруть и его бывшая будущая жена грустными и молчаливыми,
и  впали  в печаль  и  в  уныние,  которое  есть  грех.  Очень  их  угнетала
невозможность  поговорить  о  подледном   лове,  критике  и  роли  ритма   в
художественной прозе. Они без этого фактически себя теряли и не могли найти.
А вот  замену баллончикам - хотя  бы временную  - найти пытались. Собрались,
как обычно, у Макашутина и стали пытаться. Дудко сказал:
     - Давайте заменим газирование кипячением. На медленном огне.
     Петруть возразил, что  надо всего лишь  смешать  водку с  шампанским  в
пропорции один  к одному, и эффект будет тот же. Если, конечно, лить водку в
шампанское, а не наоборот.
     Жена Петрутя Нюся тоже возразила - в том смысле, что водка с шампанским
- это не новость, что их смешивали еще древние греки с древними римлянами, и
что это старо, как мир, и проверено временем,  но дорого,  а Петруть скорчил
ей оскорбительное выражение лица и отвернулся.
     И ни к чему не пришли Дудко,  Петруть, Макашутин и жена предпоследнего.
Ни  к  чему конкретному. Зря  просидели всю  ночь напролет  до  шести  часов
пятнадцати минут включительно.  И когда  они вышли от Макашутина на утренние
улицы  города,  женщины  в  летах уже  молча продавали  газеты и  предлагали
жаждущим подать кофе в постель. Веселенький жизнерадостный дядька желал всем
встречным всего наилучшего: здоровья и  работы.  Черный кот бандитского вида
бил рыжую кошку. Вместо того, чтобы ее любить.
     - Надо что-то делать, - сказал Дудко.
     - Надо, - сказал Петруть.
     А его будущая жена сказала:
     - Да.
     И они разошлись. В разные стороны. По своим домам и жилищам.
     Чем занялся,  придя  домой,  Дудко  -  практически неизвестно.  А  жена
Петрутя сразу поставила на газ чайник.
     Петруть подошел и заглянул в него. Чайник был полон. До самых краев.
     - Зачем ты ставишь на  газ переполненный чайник? - спросил Петруть, как
спрашивал каждый вечер.
     - Не знаю, - ответила его жена, как отвечала всегда.

x x x

II.
     ЛЮБОВЬ

     Алина и Печенкин гуляли,  дыша после акта взаимной любви полной грудью.
В воздухе глупо пахло снегом и огурцами. Печенкин чувствовал себя счастливым
и легким, как дирижабль. Изо  всех  сил он старался держать свой организм  в
равновесии. Но организм  не  держался. Возможно, потому, что  Печенкину было
хорошо  и  вспоминалось  приятное.  Из  недавнего  прошлого.  Из  того,  что
произошло час или полтора назад. Например, он вспоминал, как стоя под душем,
поймал  на лету моль. Сжал ладонь и бросил  тело  насекомого  в воду.  И оно
долго плавало, расставив все крылья и  ноги, плавало по поверхности  и никак
не попадало в  сливное отверстие. И  то, что было  перед принятием душа,  он
тоже вспоминал. Местами. Естественно, наиболее приятными.
     - Снег в начале зимы и  года выглядит неубедительно, - сказала во время
этих  воспоминаний Алина,  и Печенкину  стало еще  лучше  и еще  приятнее. В
смысле, на душе. И он ответил:
     - Глупо грешить, не понимая, что грешишь. Потому что  если  понимаешь -
грех  гораздо  слаже.  Очень  просто.  Грешить  нельзя?  Нельзя.  Запрещено?
Запрещено. А запретный плод сладок и нежен на вкус.
     Такие  разговоры  Алина  и   Печенкин  вели  постоянно  и  беспрерывно.
Поскольку они не просто любили друг друга, они жили интеллектуальной половой
жизнью. Именно поэтому Печенкин говорил:
     -  Любовь  крепка,  и танки  наши быстры! - он мог  позволить себе  так
шутить.
     Прошли  мимо  магазина  "Обувь на  Ленина". Не в  смысле,  на Владимира
Ильича обувь в продаже,  а  в смысле,  магазин  на улице Ленина  расположен.
Кроме Алины  и Печенкина, на этой улице не было почти никого живого.  Только
шли впереди  красивые длинноногие девочки  и увлеченно  говорили ни о чем, а
ради поддержания светской беседы.
     Проплыла   мимо   реклама  коктейль-холла   "Сэр   Гринвич":   "Испытай
потрясающий оргазм  от вкуса всемирно известных коктейлей!" Алина посмотрела
на Печенкина,  Печенкин - на Алину,  и они  стали  смеяться, как сумасшедшие
дети.
     Тетка на паперти  храма Дружбы Народов и  Всех Святых продавала  зимнюю
зелень: лук,  петрушку  и подснежники.  А также японский фильтр для  очистки
святой воды. Толстый  пудель самозабвенно метил внутренней влагой  деревья и
кустарники, госучреждения и скамейки. За ним исподволь  наблюдала  бездомная
болонка. И видно было, как она ему завидует.
     -  Хорошо,  что  у нас есть любовь, -  сказала Алина, глядя на толстого
пуделя.
     - Любовь - это  страшная  сила, - сказал Печенкин. - Особенно  пока она
есть.
     Хотя сегодня им было все-таки не совсем, не окончательно  хорошо. Когда
они уже любили друг друга,  этажом ниже стали кричать "ой, люди, помогите" и
"ой помогите,  умирает  Митя".  Эти две фразы  повторялись одна  за  другой.
Монотонно и бесконечно, по кругу.  И конечно, это их отвлекало от  объятий и
от  сути  любви  как таковой. Тем более что  крики не прекращались долго,  а
звукоизоляция  в доме  отсутствует.  И  им было  слышно все. И  как  старуха
требовала ломать  дверь,  и как какие-то люди, видимо, соседи, совещались на
площадке, и как притащили откуда-то звонкую лестницу из металла, и как лезли
по ней на лоджию второго  этажа. Да вообще все они слышали - все подробности
и даже все мелкие детали.
     Понятно,  разговоры о  том,  что  "она лежачая", а  теперь и "он  будет
лежачим  без  сознания",  не стимулировали и  мешали любви.  Приезд  "скорой
помощи"  тоже ей не помогал. Но Печенкин с Алиной не очень на это сетовали и
с помехами мирились. Они прилагали все свои силы, в том числе и силу  своего
чувства,  чтобы  смести со своего  пути помехи и преграды. И сметали  их как
могли и как умели.
     Сейчас,   гуляя,  про  лежачую,  кричащую  "помогите"  старуху  они  не
вспоминали.  Ни Печенкин не вспоминал, ни Алина. Один раз  только вспомнили.
Вместе,  но  каждый сам по  себе, независимо.  И вспомнили они, как  кто-то,
пытаясь ее  унять, четко  сказал:  "Спасти можно тонущего!  А умирающего  на
девяностом  году  жизни  -  спасти нельзя.  Потому  что от  смерти  спасти -
нельзя!".
     - Как хорошо, что у  нас есть отдельная квартира  для любви, -  сказала
Алина Печенкину.
     -  Несмотря  ни  на  что! -  сказал  Печенкин,  и они ощутили  счастье,
переходящее в истерику.
     - Зайдем куда-нибудь, - сказал от счастья Печенкин.
     - Зайдем, - сказала Алина.
     Они зашли в кафе "У Кафки".  Сели за столик в углу. Подошла официантка.
Лицо - как у "Девушки  с веслом". На огромной круглой груди огромный круглый
значок с надписью "Хочешь? Спроси у меня - как!". "Да, - подумал Печенкин, -
у нее есть чем стать на защиту нашей родины". Подумал и сказал:
     - Кофе. Два! - официантка взглянула на сидящего Печенкина сверху, через
грудь. - Двойных, - сказал Печенкин.
     Официантка ушла, а Алина сказала:
     - Аппетит  у меня что-то  ухудшился. Борщ ем, только когда голодная.  А
так - нет.
     Потом они долго  и не торопясь  пили кофе. Наблюдали, как он остывал, и
ни о чем не говорили.  Хотя и думали. "Бессмысленное времяпрепровождение,  -
думали они,  - бывает иногда настолько приятным, что обретает глубокий смысл
и, значит, становится полезным".
     После  кофе в кафе  они  снова  гуляли.  По  стылой  холодной  слякоти.
Чавкающими осторожными  шагами. Ведь под  слякотью -  лед и  скользко. Можно
упасть на спину, удариться головой и умереть.
     - Как ты  думаешь, - спросила  Алина, - что будут делать лежачие старик
со старухой?
     -  Лечиться,  лечиться и  лечиться, -  ответил  Алине  Печенкин. -  Как
завещал  великий  Гиппократ.  Или,  возможно, это  завещал  Эскулап.  Что  в
принципе одно и то же.
     - Не завещали они ничего  такого,  - сказала Алина. - Это я заявляю как
фельдшер.
     - А кто завещал? - сказал Печенкин.
     - Не знаю, - сказала Алина.
     - Но кто-то же завещал, - сказал Печенкин. - Не мог не завещать.
     Они обняли друг  друга  и  поцеловали.  И постояли,  слившись в  едином
порыве и в общем французском поцелуе. После поцелуя он пошел к себе, а она -
к  себе.  Разошлись они то  есть по  жилищам  в  соответствии  с пропиской и
постоянным  местом  жительства их семей и  их самих. И даже  успели к ужину.
Алина успела  ужин  приготовить  и  подать  мужу своему  Петру  Исидоровичу,
совместно  с  ним  нажитым детям Саше и  Наташе,  а также матери  мужа  Анне
Васильевне Костюченко.
     Когда они уже  сидели  за столом, в дверь дико позвонили. Пришел сосед.
Он  все время забывает или  теряет ключ  от собственной квартиры, приходит и
говорит:  "Можно  пройти?"  Обычно  он бывает глубоко нетрезв. Лет ему около
шестидесяти. Алина волнуется:
     - Вы упадете.
     - Та не, - говорит сосед. - Я, как мартышка, перескочу.
     И перескакивает с балкона на балкон.
     После соседа ужин  продолжался без  приключений  и перерывов. Пока  сам
собой не закончился.
     А  Печенкин успел  прямо  к  накрытому клеенкой столу.  Сел, начал есть
венскую  сосиску с хреном и  вдруг неожиданно для  себя и для окружающей его
семьи  громко, как бы это поточнее выразиться, ну, в общем  - испустил  дух.
Семья положила вилки и посмотрела на Печенкина.
     - Может, это давление? - сказал Печенкин и смутился.
     В  подъезде   кто-то   чихнул  три  раза  кряду.   Кто-то  вскрикнул  и
громко-громко зевнул. Кто-то открыл почтовый ящик. И закрыл  его, скрежетнув
металлом  о металл.  Газанула машина и уехала. Собрался  дождь. Но не пошел.
Что ему помешало, неясно. Видно, тайна сия великая есть.

x x x

III.
     ВЕЧЕР

     Шли по улице. Просто - шли и все. Шагали ногами по асфальту. Из-под ног
вылетали брызги. И обрызгивали всех без разбора.
     На земле  лежал снег. В снег  шел  дождь.  Вернее, шел  дождь со снегом
наперегонки. Снег был легче и белее дождя. Зато он тонул в  дожде, и в лужах
тоже тонул. Несмотря на лужи, холодало, от чего мерзли зубы и уши.
     Следом не отставали от нас ни на  шаг мужчина и  женщина.  Они говорили
между собой. Женщина говорила: "Да нет, звонок был  какой-то. Но сорвалось".
А мужчина говорил: "Ну как всегда".
     Встретился мальчик с дворовой собакой  на  руках. Собака выглядывала из
отворота пальто и не  лаяла. Сидела послушно. Боясь людей, которых шло много
по случаю часа пик  или, другими словами, ввиду окончания трудового рабочего
дня.  Они,  эти люди, шли целевым назначением.  С  работы к себе домой. А мы
тоже шли, но цели никакой не имея и тем более не  преследуя, шли ниоткуда  и
никуда. Пока не дошли  до старухи. Старуха  побиралась  и просила милостыню.
Мешая народу идти:
     - Завтра  праздник, граждане, - повторяла она, стоя на тротуаре по ходу
людского  потока, и  голос ее  был  не  только хриплый, но  и  скрипучий.  -
Поздрав-ля-ю.
     Качур  толкнул старуху, и старуха упала в мокрое. Качур порылся в ней и
вынул какие-то деньги.
     -  Крутая  старуха, - сказал  он  и  стал пересчитывать мелочь.  Мелочи
оказалось  много  и она  не пересчитывалась.  Люди  обтекали нас,  Качура  и
старуху,  стремясь сесть в  общественный транспорт как  можно  раньше и  как
можно  удобней.  Троллейбус размахивал сорвавшимися с проводов рогами. Мы  и
другие следили за движениями рогов. Следили и думали: "Порвет провода или не
порвет?  Или  порвет?"  Здесь же, в  тесноте  и  обиде  стояли в  очереди за
пассажирами  маршрутки. Волнуясь -  хватит ли  на  всех.  Но пассажиров  все
прибывало. И маршрутки радостно загружались, уезжая одна за другой.
     Девки-зазывалы сорванными голосами орали:
     - "Правда", Калиновая, Образцова. Проезд пятьдесят копеек.
     - Левобережный-три, два места. Проезд пятьдесят копеек.
     -  В человеке все должно быть, - сказал Басок. - И глотка, и печень,  и
глаза, и зубы.
     Он  заразительно  захохотал.  Но  никто  не  заразился.  Коля  вошел  в
телефонную будку и куда-то коротко позвонил.
     - Поехали, - сказал он, и мы сели в маршрутку.
     Качур   ссыпал   старухину  мелочь   в  ладонь  водителю.  Несмотря  на
приклеенную  к  стеклу   категорическую  бумагу:  "Обилечивание   пассажиров
производится в режиме самообслуживания".
     - Сдачи не надо, - сказал Качур.
     - Куда едем? - спросил Басок.
     - Неважно, - сказал Шапелич.
     Куда-то приехали. Вышли. Шли вдоль домов и им поперек.
     - Это моя родина, - сказал Шапелич. - Малая. Я тут жил. После того, как
родился.
     - Тогда веди, - сказал Коля.
     - Куда? - сказал Шапелич и повел.
     На пятиэтажном доме  болталась вывеска "Молоко". И стрелка: "В подвал".
Спустились.  В подвале вместо  молока обнаружился ночной  бар. В  баре гулял
народ. Пьяный и веселый.  Нагулявшись, он вылезал из подвала на свет Божий и
снова  падал  обратно. По неосторожности  и  по  пьянке.  Вернулись  наверх.
Постояли.
     Минут пять  из бара  никто не выходил.  И на поверхность не поднимался.
Потом многие вышли  и поднялись. Качур поймал двоих. Потом еще двоих.  Потом
еще одного. Он в строгой очередности наносил пойманным прямой удар в голову,
вынимал из  тел  деньги, а  тела опускал  на  асфальт. Басок и Шапелич  вяло
пинали их ботинками, мы с Колей - не пинали.
     - В Нигерии живут нигеры, - говорил пиная Басок, -  в Намибии - намибы,
в Австралии - австралы, а вы - дебилы.
     Воздух потеплел, и уши в нем больше не мерзли. Мы сняли шапки и глубоко
вздохнули.  Но  тут  снова похолодало,  и шапки пришлось  надеть на  прежнее
место.
     В бар вошли в шапках и заказ