я старуху, и сказал:
     -   С  ума  сошла  бабка  бледная.  От  вида  безобразного  изобилия  и
специальных сниженных цен. - И сказал: - Я здесь работаю, состоя на  хорошем
счету как отличник боевой и политической подготовки.
     Он узнал, наверно, вчерашнюю  нищую  и  вспомнил,  как  вынимал  из нее
горстями мелкие монеты, но в своем преступлении против личности этой старухи
не сознался перед людьми и  Богом, не раскаялся и  ничем не  выдал себя. А у
нее никаких  неоспоримых доказательств на  руках не было,  и она  отстала от
Качура скрепя сердце поневоле. Были бы  у нее доказательства или  свидетели,
она  могла бы  его посадить  в места лишения  свободы,  чтоб  справедливость
временно восторжествовала - пусть  не вообще  и не везде, а лишь  в отдельно
взятом  случае.  Что  тоже  немаловажно.   Поскольку  из  отдельных  случаев
складываются их  суммы,  и тогда  общая картина справедливости изменяется  и
становится не  такой пессимистической и не такой безрадостной. Но свидетелей
практически не было. Точнее, они были - и некоторые из тех, кто Качуру вчера
в ночном баре попался, и другие,  потерпевшие  от него ранее в других темных
местах областного  центра. Но они были  врозь, а не вместе, каждый по  своей
надобности и со сдвигом во времени. А когда свидетели врозь, и ничего общего
их не  связывает в  кулак - общая  идея, допустим, или общее дело,  - от них
толку нет. А если есть, то  противоположного, вредного  направления. Так что
ничего не оставалось Сталинтине Владимировне, как молча возобновить хождение
по  переполненному  залу  склада  с  намерением  купить  еще  что-нибудь  из
праздничных  продуктов к  завтрашнему светлому дню.  Правда, она не отказала
себе в удовольствии  выкрикнуть на  весь склад,  что мол, пищу для  желудков
покупаете, а о пище для души не думаете и не беспокоитесь  нимало. Но тот же
Качур ответил ей  от имени  всех  "на себя  посмотри, старая",  и Сталинтина
Владимировна  замолчала,  оставив  свои  обвинения  при себе неисторгнутыми.
Чтобы не вышло какой-нибудь  неприятности. И постаралась смешаться с другими
людьми и не привлекать  к себе лишнего повышенного внимания и лучше никакого
внимания к себе не привлекать, так как без внимания жить спокойнее. А на нее
уже многие косо  смотрели  - и Миша с  женой, и его  битый родственник в том
числе. Тот, что не нашел днем с  огнем в складе виски и  поэтому купил много
сортов водки, еле в джип уместившейся - Миша его убедил, сказав, что русский
человек, даже если  он не русский, а новый  русский,  за  свои деньги должен
пить  только и непременно  водку - финскую,  шведскую, любую.  Но - водку. А
никакое не виски. И что виски -  это баловство и американская  провокация. И
профанация. Особенно если  оно выпивается  с содовой водой вперемешку. Мишин
родственник  провокаций (как и  профанаций) опасался и не  любил,  тем более
американских  провокаций-профанаций.  А  выпить, будучи  патриотом, в общем,
любил. Если, конечно, не в ущерб бизнесу и прочим  делам, если в выходные  и
праздничные дни  или  ночи,  неважно.  И  с  новорусской народной  мудростью
"Сделал деньги  - гуляй,  Вася"  был он не согласен  полностью. Хотя и ему в
ущерб  бизнесу выпивать  приходилось нередко. Но  исключительно в  интересах
дела. А среди этнических, чистокровных русских он в списках не  значился. Ни
среди новых, ни среди старых. Он значился украинцем. И Миша, бывая подшофе и
не  в духе  одновременно,  брал,  бывало,  его за  грудки  и  угрожал:  "Ну,
погодите! - угрожал. - Россия вспрянет ото сна!" А родственник ему возражал:
"Конечно вспрянет. Вспрянет - и  попросит опохмелиться".  За эти злые слова,
преодолевая  силу исконно родственных чувств, Миша родственника избивал - на
межнациональной почве кулаками.
     Но  завтра  всеобщий -  и  русский, и  украинский  народный праздник. И
праздник  по  религиозным  канонам  и  понятиям  большой.  А каждый  большой
праздник - это не только большой праздник, это еще  и большие заботы. И если
любишь праздновать, не избежать тебе и предпраздничных забот. Которые многие
склонны   считать   приятными   и   радостными  пустыми   хлопотами.   Но  в
действительности заботы не могут радовать, они могут заботить. Они для этого
предназначены.  И того же Макашутина не могло не заботить, каким образом они
будут отмечать праздник. В условиях отсутствия газировки. Они уже склонились
к  покупке  шампанского  в  качестве  газирующего  элемента.  И  с расходами
дополнительными смирились окончательно, потому как  было у  них,  ради  чего
смириться. Теперь оставалось только  осуществить свои коллективные намерения
и воплотить  их в  существующую  реальность. Внутри  этой толпы, воплощавшей
свои  похожие  намерения,  тоже предпраздничные, но  -  свои,  гораздо более
обширные. И уйти отсюда поскорее необходимость назрела. А то  внутри толпы и
Макашутина,  и Дудко,  и особенно Адика Петрутя  начинало  мутить.  Прямо до
тошноты.  Они  из-за этого ни  в церковь  по большим  храмовым праздникам не
ходили, ни  на  стадион, ни в театр. Они как люди думающие и пьющие толпу не
воспринимали и отторгали всеми фибрами своих более или менее утонченных душ.
Потому что она их томила и утомляла, потому что,  в ней, в  толпе, пребывая,
постоянно приходилось с нею бороться и ее преодолевать. Опять же занятия для
интеллигентных людей не слишком подходящие, свойственные  и  желательные. Не
говоря о том,  что под  напором толпы  можно нечаянно упасть,  и  тогда  она
обязательно на  упавшего наступит. А толпа, имеющая  благую цель обзавестись
товарами  первой  необходимости,  в  смысле, жратвой, вообще  действовала на
представителей   мыслящей   интеллигенции  подобно   воде,  действующей   на
погруженные в нее тела.  То есть она их с силой,  как из пушки, выталкивала.
По  их  собственному  желанию,  правда.  Они  сами  жаждали  из такой  толпы
вытолкнуться, если уж  попадали в  нее ненароком, если не получалось  у  них
удержаться на расстоянии. Да  и любая толпа действовала на макашутиных и иже
с ними отвратительно. Отвращала  она их  от себя. В ней же ни поговорить  об
умном и вечном, ни пообщаться на литературные темы, ни мыслям предаться в их
беге. В  ней  - в  толпе,  значит, -  можно только покалечиться  физически и
душевно. А  когда  толпа  накапливается в  закрытом  помещении,  то  есть  в
ограниченном объеме,  это и  вовсе становится опасным  для жизни, и в такого
рода толпе легко даже бесславно погибнуть, будучи размазанным по стенам. Или
по  тем же ящикам, стоящим вдоль периметра склада  шпалерами -  как  часовые
родины.  А заразиться  в толпе заразными заболеваниями  -  совсем  уж  проще
простого, когда все дышат друг другу в лицо и из носа в нос, в упор.
     Кстати, уйти отсюда созрели уже не  только Макашутин со товарищи. Семьи
Алины  и  Печенкина  помышляли о  том  же  самом.  Дети в особенности устали
толкаться среди людей и их шагающих  ног и  дышать  тяжелым густым воздухом,
выдыхаемым многими сотнями  легких. Потому что отдельные человеческие выдохи
взмывали  вверх,  смешивались в  воздушном пространстве  склада,  и  оседали
сквозь низшие воздушные слои на пол и  на панели стен, и конденсировались  в
мелкие капли влаги, которые снова испарялись и которыми снова дышала толпа.
     Алине и Печенкину тоже надоело толкаться и  ощущать  на  себе толчки, и
таскать тяжелеющие от покупок сумки, и стоять в очередях к кассам, и вдыхать
то,   что  выдохнули  другие.  Но  они  чувствовали,  что  находятся  рядом,
невдалеке, и от этого им становилось тепло и трепетно,  и намного лучше, чем
друг от друга вдали и порознь. Нет, они понимали, что такая близость неполна
и обманчива, и при огромном скоплении народа никакая любовь - если  говорить
обо всем ее объеме  и  спектре -  невозможна.  Скопление народа к  любви  не
располагает  и условий для нее благоприятных не  создает.  Оно, наоборот, их
разрушает.  Потому  что скопления  людей  склонны  к разрушениям, а любовь -
может  происходить и  процветать в  ограниченном  пространстве, в тесноте  и
духоте, но она не нуждается в посторонних наблюдателях. Наблюдатели ей не то
чтобы претят, а не нужны. И, пожалуй, противопоказаны в любых видах.
     И значит, люди, отоварившись по своим силам  и способностям и устав  от
пребывания в тисках  толпы, уходили  один за другим, на их место приезжали и
приходили  другие  люди, и они тоже теснясь  скупали еду,  тратили  не жалея
деньги   и   время,   толпились   какие-то  десятки   минут   интенсивно   и
целенаправленно  или  просто толпились  от  безделья и  тоже рано или поздно
уходили кто куда, каждый по своему собственному назначению.
     И  уже  казалось,  что  так будет продолжаться  всегда и вечно, и конца
этому круговороту  людей на складе не будет  ни сегодня, ни вообще. И больше
всех  нам так казалось, мы-то пребывали внутри  склада и толпы безвыходно  и
постоянно. И в  какой-то  момент сильно начали  уставать  не так физически и
морально, как  духовно. И Коля, увидев нашу усталость  или почувствовав свою
собственную, даже работу  оставил самовольно в  разгаре и задумался о чем-то
сугубо личном и сокровенном. А выйдя из состояния задумчивости, сказал: "Как
вспомню, что Гоголя Николая Васильевича Колькой звали -  так  прямо нехорошо
делается". И еще он сказал:
     -  Настало  время народных  забав и шуток, щас передохнем весело,  -  и
исчез куда-то, видимо, за пределы территории.  И буквально минут через  пять
после его исчезновения  выбежал на  эстакаду сам хозяин склада, тот, который
Гойняк, и стал вещать истошным голосом в мегафон, что прошу соблюдать полное
олимпийское спокойствие и порядок и в строгом соответствии с  вышеупомянутым
соблюдением  прошу покинуть  помещение  склада на  безопасное расстояние сто
метров, поскольку в нем, может быть, заложена бомба разрушительной силы.
     Ну,  как и следовало ожидать,  всю застигнутую  этим  сообщением  толпу
сдуло с территории в течение трех минут. Многие, кто расплатиться  не успел,
покупки свои бросили не  сходя с  места на пол: с неоплаченными покупками не
выпускали никого, а жизнь все-таки  дороже покупок. А еще через десять минут
приехали откуда ни  возьмись минеры с милицией, безошибочно повязали Колю  и
уехали, сказав "продолжайте работать в установленном  порядке, никакой бомбы
тут нет и быть не может, это мальчик пошутил на год  лишения свободы условно
плюс штраф".
     И  инцидент  моментально исчерпался  и забылся,  и  смена  одних  людей
другими очень быстро, хотя и постепенно, восстановилась за счет естественной
прибыли все  новых  и новых покупателей  из  города  с его  окрестностями  и
благодаря  их такой  же  естественной убыли. И  в  этой смене людей прошел в
конце концов день,  и быстро наступил вечер. И с ним -  окончанье  работы. И
толпа, слава Богу, схлынула и рассосалась бесследно, не причинив ни себе, ни
людям,   ни   складским   производственным   площадям   каких-либо   видимых
повреждений. И склад опустел. Практически подчистую. И по его пыльным гулким
помещениям   пролетел  ветер.  И  все  разошлись.  Многие  разошлись,  чтобы
праздновать,  а, например,  Адик Петруть разошелся (по ложной тревоге, Колей
поднятой), чтобы праздновать и вместе с тем  лечить свою  пострадавшую ногу.
Но что интересно, все покупатели, придя домой и выложив  покупки из сумок, и
рассмотрев их и  потрогав руками, с удовлетворением подумали: "Вот на что мы
не зря  и  не напрасно  потратили полдня  своей  единственной  быстротекущей
жизни!" - и пожалели об утраченном времени. Хотя и поздно. Те же, кто ничего
не покупал, и тратил заведомо не деньги, а  время, о  нем не  пожалели, они,
наоборот,  порадовались,  что смогли как-то  от  него отделаться и что  его,
бесполезного времени, осталось у них на много часов меньше, чем было.
     А  склад  заперли.  На  все  замки.  И сигнализацию чувствительную,  от
японского  производителя,  включили.  На  всякий,  как  говорится,  пожарный
случай. И она будет включенной до тех пор, пока завершится еще не начавшийся
праздник, и люди его отпразднуют,  поглотив приобретенные в складе продукты,
и заживут опять - заживут так, как жили прежде, но может быть, что  и лучше,
потому что обогатившиеся хозяева склада станут за них молиться.


ТЯЖЕЛЫМ ТУПЫМ ПРЕДМЕТОМ

     Они  пришли  и  повели  нас. В  квартиру  напротив. То  ли  в  качестве
свидетелей,  то  ли  в  роли  понятых.  А  возможно,  и  по другим  каким-то
милицейским соображениям.
     Привели в кухню. Жена впереди, я - за ней.
     - Смотрите, - сказали они.
     Мы посмотрели.  Ничего  такого, из  ряда вон. Грязь, паутина,  объедки,
лужица спекшейся крови и несколько бурых следов ног. Видно, кто-то неуклюжий
влез в эту лужицу  ботинками, когда она была еще свежей, и натоптал по всему
полу.
     - Грохнули кого-нибудь? - спросил я.
     - В реанимации, - сказал человек в бесцветном плаще на меху и  добавил:
- Пока.
     - Кто? - спросил я.
     - Павел Скороходов из сто тридцатой.
     - А его - кто?
     - Пятаков, жилец квартиры. Тяжелым тупым предметом.

     Это  было с неделю назад.  А  сегодня  - обычный день. Самый что ни  на
есть. Я работаю.  Кошка Нюська умывается  так,  будто зализывает раны. Время
идет незаметно,  скользя  от двери  к окну,  и  там,  за  ним, исчезая.  Оно
проходит  мимо в шаге от моего  столика и даже тени не отбрасывает. Не знаю,
как  кого,  а меня  время,  не отбрасывающее тени, всегда раздражает.  Своим
пренебрежением к свету.  Свет должен падать правильно на все, и  все обязано
вести себя  в свете  соответствующим образом. Время в том  числе. Потому что
свет, а не время - это основа основ. Я, работая акварелью по глине, знаю это
лучше других. Глина не  терпит неверного или слабого освещения. Сильного она
тоже не терпит. А пишу я на глине всевозможные  миниатюры и образки.  Сейчас
их  много продают  на  улицах, рынках, в киосках  и художественных  салонах.
Монастыри,  церквушки,  лики.  Дева  Мария,  Бог-Сын,  Бог-Отец,  митрополит
Криворожский  и Нижнеднепровский Алексей. Размером с ладонь и меньше. Они на
дереве бывают выполнены, на  картоне  и на глине. На глине - это мои. Я сдаю
их мелким оптом дилеру, что меня кормит, поит и одевает. И не  меня  одного.
Так  как  у  меня  есть  семья.  Дочь  среднего  школьного возраста  и  жена
бальзаковского.  Правда, жена тоже работает,  уставая как собака и  прилично
зарабатывая.
     Еще  я  делаю   кувшинчики  в  украинском  народном  стиле.  Называется
"глэчыкы".  Не для  хозяйственных  нужд  и  потреб, а  для  общей красоты  и
оживления домашнего интерьера. Они маленькие такие, мои глэчыкы,  все разных
цветов и покрыты глазурью. Их хорошо на полку поставить или на телевизор. Но
сейчас  я делаю не их. Сейчас жены и дочери нет дома. Они ушли утром. Жена -
на  работу,  дочь  - в школу.  И я поставил свой  раскладной  столик посреди
комнаты. Так, чтобы свет падал  из  окна  слева  и  чуть  сзади. Это  лучший
вариант для зимы. А впрочем, и для лета тоже.
     Справа на  столике у меня краски, кисти,  вода. Слева  - готовые  после
обжига  формы. Одна форма  стоит в  штативе, и я пишу на  ней Преображенский
собор.
     Кстати,  я  никогда  не гоню  халтуру и на  обороте формы  ставлю  свою
фамилию. На всех копиях. Хотя я не копии делаю. Если говорить строго. Я пишу
одно и то же десять, скажем, или пятнадцать раз. Только освещение  меняю. То
есть я задумываю какое-либо освещение, представляю его всесторонне  у себя в
голове  и переношу на  глину. А собор пишу тот  же самый. Или там церквушку,
иконку, лик.
     Иногда  я  пишу с репродукций и  открыток,  иногда из головы, иногда  с
натуры.  Сейчас  я пишу  шпиль  звонницы  Преображенского  собора  в осеннем
пейзаже. Освещение - сквозь тучи.
     И тут звонят в дверь.
     А я во время работы не открываю никому. Чтобы не мешали. Поскольку план
у меня  напряженный, а времени рабочего мало. С полвосьмого до двух днем и с
одиннадцати до часу вечером. А в час я ложусь спать.
     Ну и: звонок звонит - я не открываю.
     Он - звонит, я - не открываю.
     А он - звонит.
     - Да что же это такое? - негодую я. - Кому там неймется?
     Я открываю и вижу - кому. На пороге стоят:
     Милиция в количестве трех человек. Планшеты, погоны, кокарды, плащ;
     Техник-смотритель ЖЭУ. Фуфайка, норковая шапка, кефир;
     А также Владимировна в галошах и женщина с вялым лицом.
     - Почему не открываете? - спрашивает милиция.
     - Я работаю, - отвечаю я.
     - Работают на фабриках и заводах, - говорит милиция.
     - Слушаю, - говорю я.
     -  Лучше бы  вы слушали, -  говорит милиция,  - когда напротив дерутся.
Итак, что вы слышали?
     - Ничего.
     - Так и запишем.
     Милиция  поворачивается,  толпится и,  вздымая  пыль  грубой  форменной
обувью, уходит. И  обещает вернуться,  когда ей  будет надо. Пыль колышется,
втягиваясь  с лестничной клетки в  квартиру, а  техник-смотритель ЖЭУ просит
электрофонарь.
     Оказывается, она здесь отдельно от милиции, по случайному совпадению  с
ней во времени.
     -  Показатели счетчика, - говорит, - пришла зафиксировать. Последние. -
И говорит: - Тут у вас напротив квартиру обменивают.
     Я даю ей фонарь.
     Она перекладывает кефир из правой руки в левую. Берет фонарь.
     - Как обменивают? - говорит  вялая  женщина. - Напротив муж  мой  живет
бывший. Он всю жизнь на мартене проработал, а хозяйке вперед уплатил. Она же
сестра ему родная. Хозяйка.
     - А  мне-то  что?  - говорит  техник.  -  По  документам  эту  квартиру
обменивают. На равноценную в том же районе. Дом восемь на дом шесть.
     Она  ставит  кефир  на  площадку.  Светит  фонарем  в окошко  счетчика.
Возвращает фонарь мне горящей лампой вперед.
     Я ее тушу, сдвигая поводок выключателя ногтем.
     Техник записывает показания  счетчика на  тыльной  стороне ладони синей
шариковой ручкой, берет кефир и уходит.
     Женщина  с  вялым лицом напрягается и, вдохнув  полную грудь все еще не
осевшей пыли, начинает причитать.
     -  Он  всю  жизнь на  мартене, - гундосо воет она, -  а  они подонки  и
алкоголики. Посадили его. Ой, помогите мне и спасите.
     Техник-смотритель останавливается  на  лестнице  и слушает  ее,  прижав
кефир к фуфайке предплечьем правой руки.
     Я  и Владимировна тоже  слушаем,  а  моя кошка  пугается  ее стенаний и
забивается под диван. В самый недосягаемый угол.
     - Я могу вам помочь? - спрашиваю я.
     Она смолкает на миг, смотрит этот миг на меня и снова кричит подвывая:
     - Ой, люди, спасите.
     - Не кричите, - говорю я. - Кошка пугается.
     Это действует.
     Она умолкает на полуслове. Идет к двери напротив. Отпирает  ее и за нею
скрывается. Потом выглядывает в щель и говорит:
     - Ковер вынесли.  Телевизор  на запчасти  разобрали  и  продали. Пиджак
сняли. Теперь  посадили его,  а он на мартене всю жизнь  - пять грамот,  три
благодарности.
     Ее лицо становится вялым вдвойне, и она захлопывает дверь.
     Остается Владимировна, все это время молчавшая. Она говорит:
     - Я Галя. Ты меня не бойся.
     Ей семьдесят семь лет, у нее маразм и катаракта.
     - Я не боюсь, - говорю я.
     А она говорит:
     - Надо с дедом идти в банк. Деньги получать в сумме. А платочек украли.
Ворвались, - говорит, - и украли платочек. Сволочи.
     Владимировна обращает слепые глаза  к  свету. Свет исходит от кухонного
окна. Она смотрит поверх  меня на этот свет, смотрит внимательно - как будто
к нему принюхивается. Наконец, говорит:
     -  Тут у меня поднизом много  всего надето. - Она  трясет  над галошами
подолом не то платья, не то халата. - А платочек украли.
     Я вспоминаю, что ни дочь, ни жена никогда в жизни не носили платков.
     - У меня нет платка, - говорю я.
     - А ты поищи, - говорит Владимировна. - В шкафах.
     - У меня только моя шапка, - говорю я. - Не дам же я вам свою шапку.
     - А я туда - и назад.
     Но я твердо решаю шапку сохранить. Шапка у меня