ого  учебного корпуса в  другой, накинув на
белые халаты пальто. Между лекциями. И у входа их встретила небольшая толпа.
Толпа,  шевелясь, вглядывалась  в их  лица, ища подходящие, а найдя  - орала
что-нибудь  вроде этого "Фридман"  и потрясала руками,  сжимавшими кулаки  и
газеты. Его  тогда  вычислили сразу же.  Хотя евреем  он  не  был. Во всяком
случае, никаким  евреем  никто  его не считал. И он им себя не считал  и  не
чувствовал. А нашлись, значит, такие, кто не только считал, но и ставил  ему
его  смешное,  трехкопеечное, еврейство в  вину. У него  мать  была еврейкой
наполовину. Тоже по матери.
     А  его, значит, вычислили  визуально и  без труда. Несмотря  на русскую
фамилию, имя-отчество Федор Иванович и на совершенно славянский тип. Волосы,
правда, у него вились и курчавились в молодости. По ним, видно, и определили
его принадлежность, невзирая на их русый цвет. И что замечательно, не только
тогда.  Но  и совсем  недавно. Опять  его  и его национальную принадлежность
вычислили.  На  этот раз сами евреи. Они подробно рассказывали и разъясняли,
каким  образом,  им это вычисление удалось осуществить, но  ни жена, ни  тем
более он так ничего  и не поняли. Поняли лишь, что это как нельзя кстати и к
месту. Потому что  тогда у старика  Полухина впервые случился очень  тяжелый
криз с признаками  микроинсульта. До этого у него тоже кризы  бывали,  но не
такие, а более легкие. А  тут еле он выкарабкался. И то благодаря выверенным
действиям его жены. И впервые ему понадобилась так называемая утка. А купить
ее было можно, но дорого. И они не имели материальной возможности  позволить
себе такую роскошь - и без того на лекарства много уходило пенсионных денег.
Вот тут и появились у  них  в доме евреи. Из благотворительного фонда  "Путь
милосердия". Пришли по собственной инициативе без приглашения, спросили, кто
живет  в  квартире, кто  прописан, все  осмотрели в кухне  и  в  комнатах, и
старика Полухина осмотрели  с близкого расстояния.  Жена его стала говорить,
что к  евреям они отношения не  имеют, а те ее начали наперебой укорять, что
нехорошо от  своего народа отказываться и отрекаться,  даже  если это не ваш
народ, а народ  вашего мужа.  Особенно когда возрождение еврейской культуры,
жизни  и традиций  шагает  по стране полным  ходом  и  ненаказуемо  никакими
властями. Жена старика  Полухина  Аня с этим охотно согласилась - с тем, что
нехорошо  отказываться.  А после их  ухода  она  спросила  у мужа своего,  с
которым жизнь прожила:
     - Ты что, еврей?
     Он подумал и сказал, что мать у него была наполовину еврейкой, крещеной
во втором  поколении. А  сам он, значит, тоже родителями  крещен,  будучи на
четверть евреем по  рождению, но атеистом по воспитанию в советской семье  и
школе.
     - Никогда этого не знала, - сказала жена.
     А старик Полухин сказал:
     - А если бы знала, то что?
     - Ничего, - сказала жена. - Бог с тобой.
     Не знала  же она  не  потому, что старик от нее скрывал  биографические
сведения  о  матери.  Нет.  Ничего он не  скрывал.  Просто  разговора такого
никогда у них не возникало. Матери, когда они познакомились, давно  не  было
среди  живых.  Она в сорок втором году  умерла.  В  эвакуации. Их  в Фергану
эвакуировали, работой  на  строительстве  канала  обеспечив.  А  у нее порок
сердца был врожденный. И она не выдержала жары, полуголодного  существования
и   всех  остальных   тягот  героической  мирной  жизни  военного   времени.
Родственники, с  которыми она туда  поехала,  рассказали потом Полухину, что
похоронили  ее в одеяле. Так как гроб там взять было негде. И они  завернули
ее  в ее же  одеяло и похоронили.  Он  тогда  спросил:  "Одеяло  коричневое,
шерстяное?". "Да, - ответили родственники, - коричневое".
     Отец старика Полухна тоже умер. То есть погиб на мосту.  При панической
сдаче  города немцам. Пуля попала ему в живот, и он упал в воду. Его товарищ
был  рядом  с  ним  и  все  видел.  И  понес  черт отца в  военкомат. Ему до
пятидесяти лет в сорок первом меньше полугода оставалось. Мог бы и не ходить
туда, как другие не  ходили.  И без него хватало, кого на фронт отправлять и
под  ружье ставить  против танков. Но он пошел, опасаясь советских законов и
боясь  их  нарушить. Таких,  как он, в ополчение  брали  или окопы  рыть.  А
воевать более  молодых отправляли. Только не  повезло  отцу.  Не успели  они
ничего вырыть, никаких окопов. В первый же день его  воинской службы Красная
армия город оставила. И он во время ее бегства погиб.
     И жена Полухина  знала, конечно, что родители  его в войну погибли.  Но
больше ничего о них она не знала. Ни о матери, ни об отце. Не говорили они с
мужем на эти грустные  больные темы.  Поводов для таких разговоров как-то не
находилось. Если бы хоть могилы остались, тогда, может, в поминальный день и
поговорили бы о них, об их  жизнях и их смертях, а так, не с руки говорить -
ни с того ни с  сего.  И тем более расспрашивать,  если сам  человек о своих
умерших не  заговаривает. Вот жена и не расспрашивала. Чтобы лишний раз мужа
своего не травмировать и не бередить.

     А  евреи  привезли   в   скором   времени  для  старика  Полухина  утку
пластмассовую полупрозрачную, с  нанесенными на нее делениями в миллилитрах,
и  веревочную лестницу для вставания с постели, и особо устойчивую  палку на
четырех ножках. Для опоры и удержания равновесия. Хотя в тот раз после криза
старик  не остался  лежать.  Он окреп  и  еще  какое-то время сам вставал  и
передвигался по квартире, обходясь с горем пополам без подручных средств. Но
евреи фонда дальновидно смотрели вперед, в будущее. Они знали, что улучшение
будет продолжаться недолго. И привезли все вышеперечисленное, попросив  жену
Полухина  подписать  бумагу  -  что, мол,  это дается ей  не насовсем, а  на
прокат, и она обязуется вернуть все в целости и  в  сохранности, и  в чистом
вымытом виде, когда надобность  в предоставленном медицинском оборудовании у
нее окончательно отпадет.
     Помимо всего этого, громко говоря, оборудования, Полухиным стали возить
еще и бесплатные  обеды. Из трех блюд плюс салат четыре раза в неделю. Обеды
вполне съедобные. И калорийно насыщенные. Так что  их можно было растягивать
на два раза.
     Внук старика  Полухина,  узнав об обедах и  прочих  еврейских радостях,
сказал:
     - Хорошо быть евреем. Я тоже хочу.
     А сын ему сказал:
     - Сделай себе обрезание и будь. Желаю тебе большого еврейского счастья.
     Сам старик  Полухин эти разговоры  никак не воспринимал  - вроде  и  не
присутствовал при них. Он сразу к ним никакого вкуса не  обнаружил. Он после
криза,  временного  выздоровления   и  последовавшего  за  ним  постепенного
ухудшения  здоровья, стал  отстраняться от реальности  и  уходить в  себя, и
оставаться  в себе  подолгу. Наедине со своим прошлым и своим будущим, и  со
своими лицами. Хотя  большинство их  и  виделось  ему смазанно,  с минимумом
характерных черт  -  лишь бы только можно было отличить одни лица от  других
лиц, действовавших в жизни и влиявших  на нее по-своему. Пусть незначительно
или косвенно, но каким-то своим особым образом. Сейчас все  эти влияния были
отчетливо видны  и предельно понятны - как  при разборе  сыгранной шахматной
партии  понятны замысловатые ходы чемпионов и  претендентов. Но это  сейчас.
После. Когда и влияний никаких нет в  помине,  и от самих лиц  в большинстве
ничего на земле не осталось. Да и в земле не осталось. Если не  принимать во
внимание кости. Кости,  конечно, остались  практически ото всех, потому  что
они разлагаются веками, а иногда не  разлагаются тысячелетиями. Но  это  при
условии, что их не трогают и не тревожат. Чего  у нас нет и не может быть. У
нас мертвецам не дают покоя точно так же, как не дают его живым людям. Так у
нас как-то сложилось и повелось. Традиционно.

     Однажды внук принес из школы человеческий череп в хорошем состоянии.  С
нижней челюстью и  со всеми  зубами. Сказал  "я его выварю,  внутрь лампочку
заведу  и  на письменный стол поставлю. Для кайфа". Старик Полухин как раз в
гостях у  них оказался - у  сына  с внуком. И он молча отнял  череп у внука,
отвез на кладбище  и  закопал  в  ограде  у  старшей сестры,  недавно сбитой
насмерть машиной - в 1991-м году, двадцать пятого августа.  Она видела плохо
и торопилась - боялась речь Ельцина победную пропустить по телевизору. Ну  и
выскочила  на дорогу.  Так,  что  водитель  ничего  не  мог  предпринять. Ни
затормозить,  ни отвернуть.  Это  и  все  свидетели  подтвердили, и расчеты,
проведенные специалистами из ГАИ.
     А взял внук череп в новом  парке культуры и отдыха молодежи. Их учителя
отвели туда на школьной практике, деревья в  воспитательных целях  сажать  -
вот там они на эти залежи черепов и наткнулись. В футбол ими играли класс на
класс по олимпийской системе, веселились.
     Парк как раз  по старому кладбищу был разбит, на пологом склоне оврага.
В  соответствии  с  планом  реконструкции  и  развития города.  И  тех,  кто
составлял такой  перспективный  план, понять нужно. Город многие десятилетия
разрастался  быстро  и стремительно. И людей со временем умирало все больше,
потому  что  все  больше  рождалось.  Из-за  этого  городские  кладбища жили
недолго. Лет пять-десять на них хоронили, потом двадцать пять - не хоронили,
а  потом их сносили с лица земли  и  разбивали на их месте парки и скверы, в
которых деревья принимаются и растут очень хорошо и даже буйно. Причем парки
- это  еще в лучшем случае. Бывает, что на  месте снесенных кладбищ стадионы
строят, и на них соревнуются и играют в футбол спортсмены, свистят и орут, и
матерятся болельщики. Или новые жилые  массивы возводят на бывших кладбищах,
микрорайоны  со  всеми бытовыми удобствами. И  люди  там живут буквально  на
костях  других  людей,  рожают на них  детей, растят  их сколько  успеют,  и
умирают. И  что будет с их собственными костями, не могут себе вообразить ни
точно,  ни приблизительно,  ни примерно.  Да и  вряд  ли на этом вопросе  не
жизни, а смерти  сосредоточивают  свои повседневные мысли. Максимум, на  чем
они   их  сосредоточивают,  это  на  собственных  похоронах.   Желание  быть
похороненным  "по-людски"  с  музыкой  и  поминками, то  есть с  почестями и
скорбью -  одно  из  самых  распространенных и самых  последних человеческих
желаний.  Часто -  самое последнее. И оно может держаться до последнего, как
говорится, вздоха. А  вернее - до  последнего выдоха. Когда уже все,  в  том
числе простейшие, мерцающие  желания  -  вроде выйти  на улицу, посмотреть в
окно, погладить  кошку - перестают  всплывать в мозгу. И старику Полухину до
какого-то  момента тоже  это  желание было не чуждо  и оно  его не  то чтобы
слишком волновало, а занимало в мыслях свое определенное место.
     И старик Полухин подзывал жену и говорил ей. Жуя слова и буквы:
     -  Ты  сними, -  говорил, - деньги с  книжки  - пускай  дома будут, под
рукой. На всякий случай.
     Жена говорила:
     - Какие деньги? Лежи себе, спи.
     А старик говорил:
     -  Да,  деньги  не снимай, сними  проценты.  С той  книжки,  что  мы  в
семидесятом году открыли, тринадцатую зарплату получив.
     Он  говорил  это и тут  же забывал, переключаясь на  что-то другое, а у
жены  портилось настроение,  и она  напоминала  сыну при  первом же  удобном
случае,  что отец совсем плохой, что угасание происходит прямо  на глазах, а
денег,  если что,  у нее  ни гроша,  и даже нового  белья  на  смерть ему не
приготовлено. Сын морщился, выражал свое недовольство темой, говорил "ладно,
отстань, случится - найдем денег  на белье. Чего  раньше времени дергаться и
волноваться?". Мать  отставала,  но  ответом  сына бывала недовольна.  А сын
думал - неужели она не понимает, что не могу я прийти к  кому-либо и сказать
"дай денег  на похороны  отца". Не  могу,  потому что он обязательно спросит
ради приличия "а когда похороны?", и что мне отвечать? "Отец еще жив"?
     После такого  разговора  сын  обычно  не  оставался,  а  уходил,  и  не
появлялся  дольше обычного, звоня, правда,  по телефону. Потому что ему тоже
негде  было  взять денег, чтобы  собрать достаточную  сумму на предстоящее в
скором времени событие,  и  это  его  в  собственных глазах  унижало,  и  он
старался не  думать о своей неспособности. Он  бы  и не думал о ней, но  ему
внушили когда-то походя, посредством правильного  воспитания, что похоронить
своих родителей  есть не  что  иное как  долг, и  каждый человек его  обязан
неукоснительно выполнить. Если жизнь  идет по заведенному  порядку, и у него
есть  по отношению к  кому выполнять этот  долг.  Потому  что  бывает  и все
наоборот, вопреки жизненному  замыслу. И родителям приходится хоронить своих
детей, хотя  они  делать  этого  не должны.  Для родителей  это  не долг,  а
несчастье и горе. Такое горе,  какого и злейшим врагам желать не  принято. И
недаром родители почти никогда не оставляют могил своих детей, никуда от них
не  уезжая. Даже  тогда, когда  жить  в  их  близи  становится почему-нибудь
невыносимо. Дети  - уезжают от могил родителей, и далеко уезжают,  в  другие
страны, а родители - нет. Или крайне редко уезжают. Когда уж совсем деваться
некуда и мало от них что зависит.
     Конечно,  сын  не  снимал  с  себя  и понимал свою ответственность.  Но
понимать  - мало и недостаточно. А  все другое было не в его скромных силах.
Не смог он  к новым требованиям и реалиям приспособиться, не смог найти себя
и верный образ жизни на сломе эпох и формаций. Да  и не искал, упрямо твердя
"я, не  что-нибудь, между  прочим, я  ракеты  конструировал дальнего радиуса
действия,  которые  в  космос  летали,  и  чего  это  я  должен   к  реалиям
приспосабливаться и себя насиловать?  Реалии завтра изменятся,  и  с  чем  я
опять останусь? Наедине с собой".
     Единственное, что он сейчас прикидывал - это, у кого можно  будет денег
одолжить на  длительный  срок без процентов.  Прикидывал,  кто из старых его
знакомых друзей, имеющих сегодня средства и возможности, дать способен, а  к
кому  и обращаться смешно.  И выходило, что людей, на которых  он мог как-то
рассчитывать и  надеяться, немного -  не  каждый второй и не каждый пятый. И
все-таки  они есть, надежные  более или менее люди.  Что  уже хорошо в таких
условиях  и  в  такой  ситуации.  Многим  вообще  не  на  кого  надеяться  и
рассчитывать,  а уж помощи  ждать и подавно не  от  кого. Ни  в какой момент
жизни, даже в самый критический и тяжелый.
     А когда его собственный  сын напоминал  ему, хамя, что он  мог  бы, как
другие, настоящие  отцы с  большой буквы,  зарабатывать много  или  хотя  бы
достаточно денег, чтобы  давать ему на простейшие карманные расходы и на то,
чтоб  он с девушкой сходил в кафе  поесть  мороженого,  сын старика Полухина
ничего  не отвечал, а шел к  родителям и оставался там на ночь,  а  если это
была, допустим, пятница - то и на выходные дни. Иначе бы он ругался со своим
сыном и доказывал ему, что не  должен  человек  сам себя ломать из-за добычи
денег и что зарабатывать -  еще не значит жить, и что  он сам уже взрослый и
тоже  мог бы  что-нибудь заработать, хотя  бы на  себя, хотя бы на дорогу  в
институт и на завтраки.  И что другие молодые люди не клянчат у родителей на
девушек и мороженое, а работают и учатся одновременно, и ничего страшного, и
одно другому у них не мешает.

     Нет,  все-таки  круг времени старика Полухина  был не совсем правильным
кругом.  И  видимость в  разных точках окружности была разной. Наихудшая - в
том  месте,  где  хвост, окончание, захлестывалось  за детство -  за начало,
значит, и  одно время  - а именно время детства - накладывалось  на другое -
время старости  и приближения  смерти.  Здесь  старик Полухин вообще,  можно
сказать, ничего  не  видел. Хотя, возможно,  потому не  видел,  что  в  этот
конечный  временной  отрезок  ничего  с ним  и  не  происходило,  а  то, что
происходило вокруг, проскакивало сквозь  старческое сознание, никак в нем не
задерживаясь и  не отражаясь. Поэтому старики  и не помнят  того, что было с
ними вчера. Нечего им помнить - вот они и не помнят.
     А начало,  раннее  детство, наоборот, очень  часто  им  вспоминается  и
видится все  лучше и лучше, так вспоминается, как за всю жизнь не виделось и
не вспоминалось.  Иногда - вспоминается впервые. Поскольку  в молодом и ином
возрасте  человек  помнит  свое детство  далеко не  с  начала, и к  тому  же
обрывками, где  перемешаны собственно  воспоминания и рассказы родителей.  В
старости же, перед окончанием жизни, детство в мозгу часто восстанавливается
-  у  кого  в  полном  объеме,  у  кого  -  в  отдельных,  но многочисленных
подробностях.  Зачем  нужно   человеку  это   восстановление,   почему   оно
происходит? Может быть, чтобы он приблизился  вплотную ко времени, когда его
еще  не  было  на  этом  свете,  а  приблизившись, вошел в  то время  своего
несуществования там же, где из него  вышел. Чтобы временной вход совместился
с временным  выходом, и они стали бы чем-то  одним.  Может быть, после этого
приближения и  сквозь  знакомый  выход  легче  возвращаться туда,  откуда ты
пришел, туда, где тебя уже не будет. Не будет никогда.
     Или это здесь тебя  не будет? А не вообще. Если  так, то уходить должно
быть совсем легко. Поскольку тогда речь уже не об уходе, а о чем-то, похожем
на переезд.  Или переход.  Очень  дальний,  но  все-таки  переход.  В другое
пространство,  другое качество, другое физическое состояние или  измерение -
это все равно. Человеку не так важно, где быть, ему важно быть. Он, конечно,
не  сразу  понимает  это,  он  к этому  пониманию постепенно  подступает,  в
результате почти всей своей жизни.  Но в конце концов, подступает, приходит.
А  придя,  он  видит,  что и  "как"  быть -  тоже  не столь важно. Он просто
перестает  принимать это "как"  в  расчет и  во внимание.  За  редкими,  уже
упомянутыми где-то выше,  исключениями.  Когда сквозь  пелену  существования
прорывается,  допустим,  радость.  Ощущение радости.  В  остальное  время  -
одно-единственное, цельное ощущение: ровное и слабое ощущение существования.
Хотя,  никакое оно не  ровное, оно слабеющее,  то  есть  оно  сходит на нет.
Незаметно,  тихо,  но  неизбежно  сходит,  из  существования  превращаясь  в
несуществование, из бытия - в небытие.
     Естественно, что все другие, местные и локальные, ощущения ослабевают и
уходят  раньше.  Старый  человек  лишается их,  часто  доставляя  неудобства
близким  и  окружающим.  Потому что вместе с  ощущениями он теряет -  именно
теряет  - и  стыд. Стыд нужен только тогда, когда имеет значение, как и  что
думают  о человеке  другие  люди.  Старику  Полухину  давно  было совершенно
безразлично, что о нем думают, и люди для него значения не имели. Потому что
они были вне. А все, находящееся вне - его  уже не касалось. Его не касалось
и многое  из  того,  что было внутри  него.  В  нем по-прежнему  происходили
какие-то  жизненные  процессы,  но сознание их в  себе не  запечатлевало,  и
значит, они происходили  бессознательно. Ясно,  что  стыда  он  из-за  этого
безразличия  и  этой  невольной  бессознательности  лишился. Так  же,  как и
чувства  брезгливости,  и многих  других  чувств, свойственных ему  ранее, в
течение жизни. Правда, чувства оживают во  время воспоминаний, но  их нельзя
назвать  чувствами  в  полном   смысле   слова,   их  скорее  можно  назвать
воспоминаниями о чувствах, тенями чувств.
     Понятно, что долго так,  без  чувств, жить  нельзя.  Слишком  медленное
умирание бывает так  же  мучительно, как  и  слишком медленное  рождение. Но
слишком медленным оно бывает не очень часто. И без чувств  живут недолго. До
тех  пор,  пока не  уйдут все - даже самые сильные - чувства.  По-настоящему
сильные, а не те,  которые сильными  считаются по  недоразумению. То есть не
пресловутая любовь здесь имеется  в виду, а, скажем,  боль. Раковые больные,
страдавшие  от  страшной,  невыносимой