й собственной  естественной  смертью. Сейчас это можно  сказать с
точностью и  уверенностью. А во-вторых,  ему повезло, что другие по его вине
не умерли раньше времени, назначенного им природой. Один случай только был у
него в жизни  такой,  с этим мужиком скользким. Но старик Полухин и на самом
страшном  суде  скажет  во всеуслышание,  что не виноват он и что все сделал
так, как положено было  сделать, поступив по  чести и совести. Он заключение
написал.  А  неприятный  мужик,  который за  ним  пришел,  прочел,  что  там
написано, вспотел,  упал в вестибюле  мешком  и все. Инфаркт миокарда  с ним
приключился обширный. И он умер прямо не сходя с  места. Наверно, испугался,
что посадят его надолго, и подумал "лучше умереть". Поэтому он умер. А не по
вине старика Полухина.

     Приходил сын. Часто  или не часто, старик  не улавливал. Но приходил. И
оставался ночевать, и жил не  по одному дню, а по несколько. Наверно, дня по
два. Придя,  сын  всегда  заглядывал  к нему и  спрашивал,  как старик  себя
чувствует, и старик, если  не спал и не был во временн`ой прострации, всегда
отвечал "ничего". А сын говорил "ну и хорошо".
     Потом сын уходил в  свою  комнату  и  оставался там. И заходил  к  отцу
только по вынужденной какой-нибудь необходимости, матери, к примеру, помочь.
Неудобно ему было почему-то - смотреть на отца в его нынешнем виде.  Его вид
неловкость в сыне вызывал, острую. Особенно если мать мыла или одевала отца,
или меняла ему  испачканное  постельное белье.  И сын сидел в своей  комнате
практически не выходя. За дверью  мать ходила босиком  туда и  сюда, гремела
посудой, шелестела  упаковками от лекарств, и они  в  ее неловких уже  руках
поскрипывали и потрескивали. В  коридоре щелкал то и дело выключатель. Вслед
за его щелканьем открывались  и  закрывались двери ванной и туалетной, и  за
ними что-то происходило. Потом  текла и  обрушивалась  вниз с шумом вода.  И
снова открывались и закрывались двери, и снова щелкал выключатель.
     Сын под  эти бытовые звуки что-то делал или не  делал ничего  у себя  в
комнате, а старику казалось, что  он проспит  и  опоздает  на работу,  и это
доставит ему лишние ненужные неудобства. Старику  казалось, что он волнуется
о сыне и его делах. Хотя и не знал старик Полухин, в котором часу начинается
у сына работа, и где он работает, и кем работает  - тоже не знал. То есть он
знал когда-то, раньше, в прошлом, но забыл за ненадобностью  это помнить. Да
и  у сына  с  тех  пор  все могло измениться.  Или  не все, а что-то. Все не
изменяется ни у кого и  никогда, поскольку самое главное - течение времени -
вообще  неизменно. И всем известная  избитая истина  на самом деле звучит не
так, как принято думать,  а иначе. "Все течет, ничего  не меняется". Вот как
она звучит.
     Волновался о сыне старик  Полухин вяло, недолго и не попадая в реальное
время суток. В основном, спросонья. Откроет глаза и вдруг скажет:
     - Аня, Алик уже ушел?
     А Аня - тоже со сна - ему ответит:
     - Спи, еще ночь. - Или: - Какой Алик? Он у себя дома.
     И  старик то ли  засыпал снова и начинал видеть старые  сны, то  ли это
были не сны, а все те же самые игры со временем, свернувшимся в круг.
     Потом,  при случае,  мать рассказывала сыну, что отец совсем уже ничего
не соображает и не может отличить день от ночи и один день от другого, а сын
ее успокаивал - что в таком возрасте бывает и хуже. Он так это говорил, лишь
бы  сказать  что-нибудь в утешение  и в поддержку матери. Не от души  он это
говорил. Потому  что занят был  другим,  занят  какой ни есть,  а жизнью,  и
смерть  на  себя  его  внимания  не  отвлекала, и  приближения  ее  пока  не
замечалось  -  если  не присматриваться  и глубоко не задумываться.  А  если
задуматься хоть как-нибудь, то, конечно, сразу почувствуешь (вне зависимости
от возраста) ее приближение, ее, громко говоря, поступь.  Но сыну нужно было
жить - каждый день, каждую ночь. Годами и десятилетиями. И он жил понемногу.
Вместо того, чтоб присматриваться и задумываться. Да еще о смерти.
     И  он  говорил матери "бывает  и  хуже".  Но  он ошибался в  оценках  и
выводах. Потому что ни черта  не смыслил в том, о  чем говорил. Не смыслил и
смыслить не мог. Как никто не мог. Кроме старика Полухина. А сам он,  может,
и  мог, но  для него  все это было природным и понимания не требующим.  Он в
этом жил. То есть, конечно, доживал. Доживал свой срок, не заостряя внимания
на том, как  доживает и что по этому поводу думают другие. Он не был с ними,
не был здесь. Он здесь бывал. Время от времени.
     Наверно, это называется стоять  одной ногой  в могиле.  И  это  стояние
меняет человека, делает его другим,  неузнаваемым,  иногда - маразматиком. В
понимании молодых и здоровых, конечно. А он никакой не маразматик, он просто
отдаляется от этого мира и приближается к другому миру - миру  пустоты, миру
пространства без времени. К  миру, о  котором  ни науке,  ни  религии ничего
определенного  неизвестно. Кроме того,  что  он  другой.  Да и  это точно не
известно, и вполне возможно, что  никакого  другого мира нет  вообще.  Ни  в
природе, ни в космосе, ни за его пределами.
     И совсем  не  было  старику Полухину жаль  того,  что он  отдаляется  и
удаляется от жизни, и может быть, исчезает. Не потому, что ему не о чем было
жалеть. Всем старикам  есть о  чем  жалеть.  Если  они этого  сколько-нибудь
хотят. Нет, он уходил спокойно, так как ничто больше здесь его не  занимало.
Все у него уже случилось  и все произошло. И он это почувствовал  и осознал.
Самое важное  - это  осознать. После чего  все и вся  становится  потихоньку
чужим,   отваливается,   опадает.  И  человек  обретает   свое  одиночество.
Освобождается  от интересов, от своей бывшей  профессии,  от людей, живших с
ним рядом и вместе, отделяясь от них и отстраняясь. Они не нужны ему больше,
хотя  они  есть, присутствуют  и  помогают дожить  и  преодолеть  физическое
сопротивление доживания, неизбежное  в конце уходящей  жизни. Но все это они
делают откуда-то извне, из-за стены, из другого жизненного измерения.

     Именно  поэтому  старик Полухин  часто  не узнавал собственного  внука,
считая его  сыном. Путая.  Для  него  они  слились в  одно-единое  привычное
человеческое существо,  в продолжение  его  самого, что  ли.  Внук,  правда,
противился этому слиянию, постоянно протестовал: "Я  не Алик! Неужели трудно
запомнить?". Но  старик пропускал его  протесты  мимо себя,  никак на них не
отвечал и вниманием не  удостаивал. И в следующий раз он опять называл внука
Аликом,  то есть  именем  сына.  Не доходили  до него  никакие протесты.  От
протестов  он  был  огражден.  Чем-то  плотным  и  непроницаемым.  Возможно,
пространством, сжатым  под  воздействием  сжимающегося  времени.  Той  самой
стеной между его измерением и  их, между его временем  и временем настоящим.
Наверное, ему  полагалась эта защита. Так  как без нее он не мог бы доживать
до  конца.  Он  ведь  потерял  уже  все  свои  прежние   защитные  оболочки,
освободился  от некой кожуры.  Человек всю  жизнь в ней живет. В  кожуре,  в
обертке, и ею как-то защищается от окружающего мира и от себя самого. Обычно
это работа. Или должность. Или семья.
     Старику  не  вспоминалась  его  работа.  Только  иногда  что-то, с  нею
связанное. Или  кто-то,  имевший  к  ней  отношение.  Один-единственный раз,
ночью,  что-то  ему  почудилось,  и он стал  требовать  от жены,  чтобы  она
отправила ткань в лабораторию - немедленно.
     Жена  трясла  его  плечо,  говорила "окстись,  какая лаборатория, какая
ткань?". А  старик  повышал,  сколько  мог,  на  нее голос,  говоря,  что  в
одиннадцать  родственники приедут своего покойника забирать, а у них тут еще
конь не  валялся.  Жена  пыталась как-то  привести его в  чувства, а  он  не
приводился  и  ругал  ее за то, что  она плохо  и  халатно относится к своим
первейшим обязанностям.
     Но это было всего один раз и больше не повторялось. Очевидно, интерес к
работе  исчерпался  за  годы  работы.  А  теперь он  от  него  был  давно  и
окончательно избавлен. Свободен. То есть освободился он от него и избавился,
когда работать бросил. Сначала боялся бросать и освобождаться, думал, что же
я буду целыми днями делать и  чем жить, а как только бросил, так сразу его и
отпустило на волю. И он обнаружил, что без своей работы прекрасно обходится.
И что она давно уже ему не нужна.
     Сейчас  он  освобождался  и  от  всего  остального. Потому  что  и  все
остальное  становилось  так же ему  не нужно,  как  когда-то  стала не нужна
работа. Правда, оставались  кое-какие потребности  и привычки, которые  мозг
сам  воспроизводил,  на  автомате.  А  часть  потребностей  превращалась   в
привычки. Та же  потребность есть, в  смысле,  регулярно принимать пищу.  Не
чувствовал  в  себе  с некоторых  пор старик  Полухин такой  потребности.  А
привычка к еде  в нем осталась прежняя. И он  привычно вспоминал в  два часа
дня, что  нужно обедать, а в семь - что пора ужинать,  и  привычно ел, когда
жена подавала ему еду. Хотя сам процесс поглощения пищи был теперь новым для
него, а не привычным. Теперь  он не сам ел, теперь жена его кормила. Так как
он со всеми действиями,  нужными для съедания пищи, не справлялся. Не мог он
уже сидеть за  столом, зачерпывать  из тарелки суп, доносить его, не пролив,
до рта  и туда вливать. Не получалось у него все это вместе. Из-за движений,
разладившихся и  ставших  неточными. К  тому  же  руки  подрагивали,  и  суп
разливался. А если это был не суп, а что-то более густое, то все равно ложка
вибрировала в руке  и выпадала на стол,  или он  пачкал ее содержимым лицо и
одежду. В общем, жене было  гораздо проще накормить его  самой. И быстрее, и
уборки меньше.  А пользовалась она для  кормления, между  прочим, той  самой
детской ложкой, которой их сын учился есть без  посторонней помощи. Когда-то
еще  и вилка была у них такая же, как эта ложка, маленькая, мельхиоровая, но
она в течение долгих лет жизни не сохранилась.
     После еды старику становилось тяжело, и он охал, вздыхал громко, икал и
издавал все прочие, не очень приличные, старческие звуки.

     Конечно,  жена  не  знала и  не подозревала,  что она совсем  не  нужна
старику  Полухину. Она наоборот,  думала, что нужна, и была в этом абсолютно
уверена. Она же только и делала, что за ним ухаживала - стирала его пеленки,
выносила  за  ним  утку,  мыла,  брила,  убирала,  ходила   за  покупками  и
лекарствами, мерила ему давление, давала таблетки, без которых жить он давно
не мог. Когда у старика барахлило сердце, она делала ему уколы.
     Это неправильно говорят, что врачи своих близких не  лечат, передоверяя
их  здоровье  коллегам.  Не  лечат,   когда  могут  не  лечить,  имея  такую
возможность.  А  когда не  могут и  выхода  нет, то  прекрасно  лечат. И она
лечила,  оказывая ему  всестороннюю  медицинскую  помощь  и  поддержку.  Уже
несколько лет был он ее единственным и постоянным пациентом. Нет, она, как и
прежде, ходила  смотреть заболевших  соседей  и  их детей,  но  от  случая к
случаю, если  к  ней обращались  вместо поликлиники, помня, что  в активной,
трудовой, жизни она была врачом-терапевтом. А мужа своего она лечила изо дня
в  день, делая все нужное,  чтобы  не дать  ему умереть от  гипертонического
криза  или от сердечной слабости.  Она  лечила его и думала "хорошо и  слава
Богу, что он стал моим пациентом, а не я - его".
     И все равно  она  была ему больше не нужна. Если бы она ничего этого не
делала,  старик  Полухин просто умер бы и  все  - к  чему  он давно  уже был
всесторонне готов, - а так он тяжело, через силу, жил. Не уделяя своей жизни
внимания  и не  чувствуя в ней  никакой физиологической потребности. И самой
жизни тоже не  чувствуя. Она шла  себе от него  отдельно, звучала за окнами.
Дети бегали  по двору  и шумели.  Их кто-то  останавливал и тоже  шумел. "Не
ломайте  деревья, оставьте собаку,  Леша,  иди кушать". Подъезжали  какие-то
машины, хлопали их двери, играла разная музыка,  чирикали воробьи  и  другие
городские  птицы. А старик Полухин ничего этого не  слышал. Не из-за плохого
слуха. Слух у него был нормальный, а для его лет просто  хороший был  у него
слух.

     Кроме сына  и внука, приходила иногда парикмахерша. Она жила в соседнем
подъезде, и  ее  приводила жена. Стригла парикмахерша за  полцены  - сначала
жену, потом старика Полухина. Парикмахерша подрабатывала  в  свободное время
нелегально, втайне от  хозяйки близлежащего  салона и государства. Чтобы  не
платить  ему  сумасшедших  налогов  и  как-нибудь кормиться  и одеваться,  и
воспитывать подрастающую дочь.
     Стригся  старик  Полухин  охотно.  И, бывало, жалел,  что  парикмахерша
приходила редко, а работала  быстро, и что волос  у  него на голове осталось
непростительно мало. Потому справлялась она  с прической старика Полухина за
десять минут максимум. А  жену  стригла минут пятнадцать. И, уходя,  сто раз
говорила спасибо. За  то, что дали  ей заработать и  принести в семью лишнюю
пятерку.
     После стрижки жена  всегда вела старика  мыться.  Сначала сажала его на
край   ванны,  потом  сдвигала  на  поставленный  в   ванну  табурет,  потом
перебрасывала внутрь ванны его ноги. Отдыхала  с  минуту и начинала мыть.  И
мыла тщательнее,  чем  обычно, чтобы  от  состриженных волос не чесалось его
тело. После мытья она так же ступенчато извлекала старика Полухина из ванны,
и  он ложился на свой диван и отдыхал. Чаще всего - спал на спине с открытым
проваленным  ртом. А проснувшись, опять отдыхал. Уже  ото  сна.  В  глубокой
старости сон  тоже  утомляет тело, а если не  утомляет,  то отнимает  тепло,
сковывая не только мозг, но и суставы, и мышцы. И их трудно  бывает  вывести
из неподвижности - чтобы они как-нибудь действовали, позволяя при надобности
целенаправленно  передвигаться. Если  не в  пределах квартиры,  то хотя бы в
пределах постели.

     Всякий  раз   с  появлением  в  доме   парикмахерши  старик  радовался,
взбадривался  и  чуть  ли не  возбуждался.  Стрижка  его всегда молодила как
внешне, так и внутренне. Даже когда молодить его было ни  к чему. По причине
реальной,  имеющей  место быть,  молодости.  В  этой  своей  молодости  и  в
пришедшем за ней зрелом возрасте он посещал одну  и ту же  парикмахерскую на
углу улиц Маркса и  Базарной, и стригся у  одного и  того  же старорежимного
мастера. До его смерти стригся. С регулярностью один раз  в месяц. И знал, в
какой день недели  он работает, а в какой выходной, и  что отпуск ему дают в
начале июля, знал.
     Звали  мастера дядя Ефим.  Именно так  его все и звали -  без отчества,
фамильярно. И свои, и чужие. Дядя Ефим спрашивал: "Стрицса,  брицса, молодой
человек?"  А  старик  Полухин  -  тогда  еще не старик -  ему  отвечал: "Как
обычно".  Имелось в виду, что постричь его нужно коротко, после чего побрить
и приложить  к  лицу  два-три  горячих  компресса.  Сколько  стоило  все это
незабываемое  удовольствие до войны, старик Полухин не помнил - с цифрами он
всегда  был не  в  ладу,  - а  в шестидесятые годы  -  помнил с точностью до
копейки:  стрижка под "Венгерку" полтинник и бритье  тридцать копеек. Старик
Полухин  давал дяде Ефиму  рубль,  и  тот ему говорил  "очень благодарен". И
слегка наклонял себя  в  копчике.  Раньше, кода он был не  рядовым советским
парикмахером,  а  совладельцем цирюльни,  дядя Ефим  вместо "очень"  говорил
"премного".  Но  Полухин  этого  "премного"  уже   не  застал.  По  понятным
историческим причинам.
     А как-то придя стричься, он не обнаружил дядю Ефима на рабочем месте. И
оказалось, что тот  не  выходной, не  на  больничном  и  не в отпуске, а  на
Сурско-Литовском кладбище.
     Полухин вошел и спросил:
     - Где дядя Ефим?
     А ему ответили:
     - На Сурско-Литовском кладбище.
     Ответили невыразительно и буднично, без отрыва от работы. На месте дяди
Ефима какой-то рыжий молодой человек работал. Он и ответил. И никакой скорби
или уважения к факту недавней человеческой смерти в свой ответ не вложил. Ни
интонацией, ни чем другим.
     А  Полухин  от  неожиданности  его  ответа  растерялся.  Сказал  совсем
невпопад "извините, я попозже зайду" и ушел.
     С тех пор он стригся где вздумается и у кого придется, и своего мастера
не имел до самого вот этого времени, когда уже не  он ходил к парикмахеру, а
парикмахер ходил  к  нему по особому  приглашению.  И ему не вспоминалось ни
одно парикмахерское  лицо, которых много прошло перед  ним за  жизнь.  Кроме
лица  дяди Ефима. Его лицо как раз вспоминалось отчетливо.  Свое собственное
так не вспоминалось, а его - вспоминалось. Почему-то.

     Вообще, люди в полухинских воспоминаниях фигурировали в виде  контуров,
силуэтов,  наборов  каких-то  особых  и  неважных  примет. А  четких,  сходу
узнаваемых  лиц  в  них было не много. И  по какому принципу отобрала память
эти, а не другие лица -  загадка и тема  для  ученых-геронтологов. Но  не по
значимости в прошедшей жизни - это точно. И не потому, что старик Полухин их
не любил или любил.  Если  бы  по  этому принципу память действовала, он  бы
вообще неизвестно кого в ней сохранил. Немногих он любил в жизни. И не любил
совсем  немногих. Потому что и  некого было ему любить или  не любить. Разве
что самых своих родных и близких. А так,  вокруг, кого он мог любить? Или не
любить. Да еще так, чтобы как-то по-особому помнить.
     Пожалуй,  наиболее  прочно  засели  в его  памяти кричащие  лица. Лица,
которые  кричали на него. Например, лицо старшины-фельдшера в  госпитале.  И
то, как это лицо в самом начале войны орало: "Разжирел! В строй его!".
     Его  призвали  в самом  начале, в июле,  аннулировав  год  назад данную
отсрочку.  Но  непонятно  и  нелогично  -  призвали  и  повезли,  может,  по
сохранившейся с мирного времени инерции и разнарядке, не туда. Повезли не на
запад,  а  на  восток,  в  глубокий,  можно  сказать,  тыл.   На  границу  с
дружественной Монголией.  И они там, человек пять, напились известки. Ночью,
после бесконечного  марш-броска  по голой выгоревшей  степи,  наткнулись  на
бочку. Жажда к тому времени мучила всех страшная, до сухости в кишках. Фляги
давно опустошили. Ну, они и  набросились на первую попавшуюся жидкость. Пока
распробовали, что это не вода, было поздно. Оно,  конечно,  с первого глотка
стало понятно, что вода  плохая, не  питьевая и пахнет какой-то гадостью, но
что они  пьют  известь,  поначалу не разгадал никто.  И эта выпитая известь,
может быть, оставила старика Полухина в списках живых. Потому что он попал в
госпиталь,  правда,  в  палату  смертников,  откуда  обычно выходили  вперед
ногами, а  полк  его погрузили в вагоны и  на запад  повезли, опомнившись. И
сразу с колес на передовую линию фронта бросили. Там он и остался, в  полном
своем личном составе. А Полухин счастливо выжил, один из  всех, кто  извести
хлебнул. Потом его тоже на запад отправили, но уже не в самое пекло. И он не
погиб, даже служа в артиллерии на конной тяге, под  Сталинградом. Только всю
жизнь  последующую с желудком  и кишечником маялся. Периодически. Колиты его
донимали, гастриты и тому подобные заболевания желудочно-кишечного тракта. И
лицо того фельдшера  - тоже донимало временами.  Во сне, допустим, снилось -
как он кричал ему, еще лежачему, "разжирел".
     Да, кричащие  лица  действительно  застревали  в  памяти прочно.  И  то
застревало,  как именно они кричали, как  распахивали рты,  как  темнели  от
напряжения, как  ворочали  меж  зубов языками.  Мелочи, значит,  застревали,
штрихи к портретам. Даже если кричали эти портреты из толпы.
     Чаще других ему виделось лицо, орущее  в  окружении сотни  таких же лиц
"Фридман,  сколько ты  душ загубил?".  И не  так все лицо  он видел, как его
красный глубокий сухой  рот. И орал рот эти слова не кому-то,  а именно ему.
Старик  Полухин не знал,  почему  это  было понятно. Но это  было понятно  и
несомненно. Они переходили из одн