подошел к ним, висящим на голой
зеленой стене. Часы показывали  девять. Что  "девять" - неясно. Девять  утра
быть сейчас не могло, девять вечера - тем более. Ну и, конечно,  вряд ли они
показывали  московское   время.  Откуда  здесь  оно?  Тем  более  что  и  по
московскому сейчас не девять. Сколько угодно, но не девять. Задавать вопросы
пьющим  чай не хотелось.  И вообще не  хотелось ничего.  Только бы  все  это
как-нибудь естественно, само собой  закончилось. Чтобы вернуться в привычную
и знакомую жизнь, в свое освоенное пространство. Там и время течет как-то не
так, как-то  иначе, хотя сменяется довольно мучительно. Но одно дело,  когда
мучительно сменяется, другое, когда мучительно течет.
     Я почувствовал, что стою перед часами гораздо  дольше, чем может стоять
перед часами  человек для того, чтобы узнать время. Нужно было возвращаться.
В  номер. И я  уже отвернулся от  стены и сделал шаг  в сторону коридора. Но
услышал звук отворяющейся входной  двери. Я  посмотрел на дверь.  Пьющие чай
тоже на нее посмотрели. Вошел человек. Мужчина. Похожий на нашего азиата, но
моложе.  Возможно  -  брат. Или не брат.  Для нашего непривычного глаза  все
азиаты - братья, похожие друг на  друга. Одет он  был обычно - весь в белом.
Голова повязана не то шарфом, не  то платком, не то полотенцем.  Лицо внутри
повязки коричнево-желтое, сухое и плоское. Как на плохом рисунке.
     На пьющих  чай никакого внимания вошедший  не обратил. Прошел мимо, как
будто их не было в помещении. А мне он сказал:
     - Ты здесь? Хорошо.
     Этот  визитер  тоже  говорил  без  акцента.  Хотя и  с  еле  неуловимой
неправильностью. Скорее южной, чем восточной.
     - Мы знакомы? - спросил я.
     - Нет, - сказал он. - Зачем?
     - Чтобы знать того, кто знает тебя.
     - Зачем?
     На этом беседа исчерпалась. У нас не было больше общих тем. Собственно,
у  нас их совсем не было. Меня, конечно, интересовала цель его появления. Но
я понимал,  что спрашивать о  ней бесполезно. Этот захочет сказать - скажет.
Не захочет - ничто его не заставит. И никто.
     - Будешь здесь ждать или пойдешь?
     Вот. Значит, сейчас я все и узнаю.
     - Ждать долго?
     Молчание. Он даже плечами не пожал. Стоял не шевелясь.
     - А куда идти?
     То же самое.
     - Где Дина?
     Никакого видимого эффекта. Никакой, самой минимальной реакции.
     Ну  нет так нет.  Я обошел его  слева и  ступил в  коридор.  Он остался
стоять. Я открыл дверь номера и вошел в нее. Дверь за собой закрыл. И запер.
     Какое-то время я ждал, что он постучит, и  мне хотелось схватить его за
горло и душить. Но он не постучал. Видимо, ушел. Решил, что я не хочу идти с
ним, а хочу ждать здесь. Если б он еще сказал, чего я должен ждать. Я, когда
знаю,  чего, и  то ждать не люблю. А  когда не знаю -  это просто тихое надо
мной издевательство,  пытка, проверка  нервов на  прочность и  на разрыв. На
такое ожидание мои нервы не годятся. Не предназначены они для таких вещей.
     Я походил по комнате - по периметру и по диагоналям. Заглянул в ванную.
Открыл кран. Теперь кран зашипел и забулькал. Из него выстрелил пучок ржавых
брызг, оставив на дне и стенках ванны рыжие пятна, пятнышки и подтеки. Затем
шипение  ослабело и  прекратилось,  иссякнув. И стало  понятно, что Дина  не
возвращается  не  потому, что церемония  до сих  пор продолжается. То  есть,
возможно, она и продолжается, но в другой форме и в другом месте. Интересно,
бывают ли у них поминки? А если бывают, то долгая ли это песня?

     Я снова разделся и снова лег. Если лежать на спине без подушки и совсем
не  двигаться,  жару переносишь легче. Правда, в голову начинает  лезть черт
знает что.  Какие-то  истории из  прошлого,  не к месту смешные, а  главное,
никак не  связанные с жарой,  Диной, Яшей и  прочей Азией. Не связанные ни с
кем и ни с чем сегодняшним...
     В раннем детстве у меня была нянька. Баба Даша. Огромная бабища с ногой
сорок третьего размера. Родители работали на две ставки. Что  такое  ясли, в
поселке  тогда  еще не знали. Когда я не хотел  спать, баба Даша не пела мне
колыбельных  и не  баюкала. Она говорила:  "Спы, а  то  я тоби зроблю!" И  я
моментально засыпал...
     ...К  поезду шли  довольно поздно. По какой-то длинной темной улице.  Я
понял,  что  до  вокзала  не дотяну. Зашел  за угол  и  облегчил себе  душу.
Облегчил  и   только  после  этого  огляделся.  Оказалось,  что  я  стою  на
центральной улице города - неплохо освещенной и довольно людной...
     Господи,  что  за  чушь?  Что  за  черт?  Мне  только  детско-юношеских
воспоминаний не хватает  сейчас для полного и окончательного счастья. Именно
сейчас. Господи, Господи. Однажды к Пасхе я отправил Гене Львову телеграмму:
"Христос воскрес Берлин". И тут же  получил ответ: "Воистину Львов". Получил
и еще  раз  убедился  в совершенной неудобоваримости наших  с  ним  фамилий.
Особенно моей. По ее поводу шутили все, кому не лень и кому лень. Еще первая
моя свадьба началась с объявления того же Гены Львова: "Вы присутствуете при
взятии Берлина, - пауза, - в мужья".  И все подхватили эту сверхоригинальную
мысль  и  бросились радостно  без  удержу  шутить: "Берлин пал",  "Берлин не
выдержал  осады".  Я  уж  не  говорю  о том,  что все  возможные конферансье
изгалялись  не покладая  рук во всех клубах  и  домах культуры нашей великой
области, равной (это между прочим)  Швейцарии:  "Поет  Берлин!  Не  весь,  а
Игорь." И  тому подобное. Я давно не обращаю на это внимания, как не обращаю
его на то, что ударение в моей  фамилии ставят не туда. Ударение в ней  - на
"е", а не на "и". И если  бы конферансье знали про трудную жизнь Ахматовой и
слышали что-нибудь про Исайю Берлина, они бы ставили ударение правильно.  Но
они,  естественно,  не  слышали. Ну, да ладно. Я  и  сам  узнал  о моем этом
однофамильце не слишком давно. Что жить мне ни в какой степени не мешало. Не
страдал  я  от своего  незнания и от  знания  - не страдаю.  А  вот один мой
знакомый  в  советские  времена очень из-за  своей фамилии  страдал.  Причем
фамилия у него была  не Рабинович,  не  Кацнельсон и даже не  Блюменфельд, а
наоборот  - Ярусский. Нормальная в  общем фамилия.  Если бы этот Ярусский не
менял  место работы по два раза в году. И выглядело это так. Приходил  он  в
отдел кадров, начальник говорил: "Фамилия". "Ярусский". Начальник пристально
смотрел на  его  семитский  нос  и такие же глаза и говорил: "Подождите вы с
национальностью.  Фамилия".  "Ярусский,  - говорил  знакомый.  -  Понимаете?
Я-рус-ский". И так далее. Короче, "Авас" Жванецкого чистой воды.
     К слову,  то  же самое продолжалось и в Израиле, куда Ярусский уехал от
всех начальников  всех  отделов  кадров  всего  Советского  Союза.  Прямо  в
аэропорту, где принимали репатриантов, его попросили назвать  фамилию,  и он
ее  назвал: "Ярусский". "Чего вы тогда к нам приехали? - обиделась служащая.
- Сидели  бы в своей  любимой России". И  снова ему пришлось  объяснять, что
"Ярусский" - это фамилия такая. Еврейская...
     И может быть, он объясняет это по сей день, если, конечно, еще жив и не
додумался сменить свою обманчивую фамилию хотя бы на фамилию жены...

     ...Кажется,  я все-таки  уснул  и сколько-то времени  проспал. Сколько,
определить невозможно. То  ли пятнадцать минут, то ли час.  Вообще я неплохо
ориентируюсь во времени. Какие-то  внутренние часы у меня  есть. Но, похоже,
что  в  чужом  пространстве они не работают. Я давно подозревал, что время и
пространство связаны между собой довольно крепко. Не представляю, как, и чем
- тоже  не представляю,  но связь  эта существует. Потому  что  чувствуется.
Может, это и не весомый аргумент. Для  кого-то. А для меня -  вполне. Я могу
даже  закон  природы сформулировать:  все,  что чувствуется  - существует. А
чувствуется если не все, то почти все. Правда, не всеми. И не всегда. Сейчас
мне кажется, что  я  не чувствую  ничего.  Атрофировался у  меня чувственный
аппарат. Надеюсь, что не  навсегда. Хотя положение такое, что чувствовать, в
общем, и нечего. Кроме возможной, надвигающейся на нас опасности.  Но я и ее
не  чувствую. Мои умозаключения никак  во мне не отозвались.  Остались чисто
теоретическими  умственными  предположениями. Вернее  -  пока  остались. Что
будет через час, я не знаю. И опять же не чувствую.
     Стук  в дверь. Кто это может стучать? Гостиничные входят не  только без
стука,  но и без  предупреждения.  Дина  стучать  не  станет.  Значит, опять
какие-нибудь идиотские загадочные в своей бессмысленности гости.
     Но  нет,  под  дверью  стоит  портье.  И  поза  у  нее  почтительная  -
бумерангом.
     - Тилифон. Вас, -  говорит она.  В голосе все то же почтение. Этого еще
не хватало.
     Я понимаю, конечно, что теоретически  мне могут позвонить.  Но кому это
понадобилось?  Иду к телефону. Трубка лежит на боку и  шипит. Прижимаю  ее к
уху.
     - Алло.
     -  Это  я, - говорит Дина.  Слышимость  -  ужасная. Как  сквозь летящий
песок. - Ты меня слышишь?
     Я говорю:
     - Слышу.
     - Никуда не уходи, - кричит она. - Жди.
     - Я жду.
     Шипенье в трубке сменяют короткие гудки. Сильные и чистые. И слишком уж
частые.  Кладу трубку  на место.  Стою.  Портье  стоит  у  меня  за  спиной,
поскольку я перегородил собой проход в барьере. Я поворачиваюсь к ней лицом.
Она отодвигается в сторону, уступая мне дорогу.
     Что  ж она меня так зауважала?  Что  произошло и что она  знает такого,
чего не знаю я?
     - Как дела?
     Портье делает еще полшага назад и, улыбнувшись, застывает.
     - Что  ж вы за люди такие,  - говорю я. -  То "виселю", то  улыбаетесь,
будто с цепи сорвались.
     Портье  не двигается. Она в неподвижности. Тогда двигаюсь я. Двигаюсь и
иду к себе, бормоча "жди, жди, а я что делаю?"
     В  моей комнате  стоит  какой-то  пацан.  Стоит и  смотрит  на  меня  с
напряжением.  Задрали! Как сюда  попал  -  непонятно. То  есть  понятно, что
изнутри гостиницы.  Где-то он  тут  был,  и когда  меня  позвали к телефону,
вошел.
     Я стоял и ждал. Ничего не спрашивая. Он  тоже молчал.  Наконец, выдавил
из себя:
     - Иди-от...
     -  Что? - я  возмутился и  собрался выкинуть  этого  пацана  за  дверь.
Несмотря  на то,  что понимал - это  может  оказаться себе  дороже. Но пацан
напрягся еще сильнее и снова выдавил:
     - Идди-от...
     Выдавил, замахал головой - в  смысле "нет-нет-нет" -  и выпалил: -  Иди
отсюда.
     - Куда? - спросил я. - И зачем?
     Пацан сказал:
     - Нне ззнаю. Я пппредупредил.
     Да, веселые похороны. Мир  приключений  прямо.  Идти мне  отсюда  было,
конечно, некуда.  Куда я  мог уйти? Один. Без Дины.  Никуда  не мог. Значит,
оставалось не обращать на этого заикающегося пацана внимания. И на слова его
изуродованные - тоже не обращать.  Забыть. И ждать. Дина ведь сказала - жди.
Специально звонила, чтобы сказать одно слово. Зачем-то  же она  это сделала.
Поэтому,  естественно,  будем  ждать.  И никаких  заик. Никаких приглашений.
Никаких  вопросов-ответов с предупреждениями. Я отодвинул заику  рукой,  как
предмет, и он отодвинулся. Теперь можно было лечь. И я лег. Лицом к стене.
     Пацан постоял, понял, что я никуда не собираюсь,  и ушел. В коридоре он
свернул не  к выходу, а совсем в другую сторону. В глубь здания. К торцевому
окну  с  кондиционером.  Видимо,  там  был еще  какой-нибудь выход.  Черный,
запасной или аварийный. Или, может быть, где-то там имелось незакрытое окно.
В каком-нибудь чулане. Или в подсобке. Через которое этот пацан и просочился
в гостиницу.
     Теперь  началось  самое нехорошее. И единственно возможное: вынужденное
ничегонеделание. В расчете на кривую, которая так или иначе вывезет. Правда,
вывезти она может туда,  куда не надо. Или надо, но не тебе.  Это я понимал.
Только  понимать -  иногда ничего не  означает. Поколения и поколения  наших
людей  надеялись  на эту проклятую кривую,  как на Бога.  И, что  интересно,
кривая их не подводила. Или подводила, но редко. Так редко, что об этом и не
помнит никто.  Потому  что мы зла не помним.  Мы  помним только, что  кривая
красной линией проходит через всю нашу жизнь. И то не всегда.
     А  с другой стороны - что мне еще  оставалось делать? Кроме как  ждать.
Бегать по  этому безлюдному  городу, состоящему  на девяносто  процентов  из
горячей пыли и похожему на мираж? Бегать и искать, куда девалась Дина? И где
скрывается бывшая похоронная процессия? Или хотя бы наш - вот он уже и нашим
для меня стал - азиат-абрек-ордынец? Но и сидеть здесь, в номере без  воды и
воздуха,  в  полном  непроницаемом  неведении  тоже  не   хотелось.  И  было
невмоготу. Видимо, поэтому я  вышел в холл. Прошел по  прохладному коридору,
постоял, глядя на администраторшу  с  чашкой  чая  у  губ, и  сел в  жесткое
кожаное  креслице.  Оно - пыльное и просиженное  - стояло в углу. Отсюда мне
был виден и вход, и администраторша, и коридор вплоть до двери моего номера.
То есть, конечно, нашего номера. Нашего с Диной. Более того, в окно я  видел
довольно длинный кусок дороги.  Зачем мне нужно было все это видеть, держать
в  поле зрения, под  наблюдением  - точно не знаю. Зачем-то,  наверно,  было
нужно. Может быть,  просто из-за моей нелюбви к  неожиданностям.  Я не люблю
даже,  когда со мной  здоровается человек, если  я до  этого  не  успел  его
заметить. Поскольку получается, что  я-то его не видел,  зато  он меня видел
прекрасно.  И,  возможно,  наблюдал  за  мной   какое-то  время  исподтишка,
рассматривая и делая какие-нибудь свои выводы и заключения.
     Но  сейчас я занял  выгодную позицию. И  она  - позиция в смысле -  все
неожиданности  исключала.  Правда,  я   не  очень  понимал,  как  смогу  это
использовать. При  пущей необходимости.  Кольт,  что  ли, успею выхватить из
штанов вовремя? Так нет у меня ни  кольта, ни "Вальтера", ни даже "Макарова"
захудалого. Да и стрелять  я умею больше теоретически. В  тир,  помню,  меня
приятели затащили. На  гастролях не то в городе, не то в  поселке  каком-то.
Где тир  был единственным постоянно действующим  развлечением граждан. Так я
чуть  мужика  этого не грохнул. Того, что пульки и ружья выдает. А ни в одну
мишень как ни старался, как ни целился - не попал.
     В общем, я сидел в своей выгодной, выигрышной позиции, не зная, зачем в
ней сижу,  и мечтал простыми одноклеточными мечтами.  Вид  эти  мечты  имели
приблизительно такой: Дина. Вода. Аэропорт. Дом. Дождь, плюс пятнадцать. Эти
мечты пролетали сквозь  меня, улетали куда-то и, полетав, возвращались снова
- и снова пролетали сквозь. Кстати, я поймал себя на том, что они -  мечты -
не мешают мне держать в поле  своего зрения все,  что  в  него  попадает. Не
мешают вести наблюдение. И за входом, и за дверью номера, и за портье,  и за
дорогой. Они  - не мешают мне. Я - не мешаю портье. Которая  тоже не  просто
пьет чай. Ее  глаза  я постоянно вижу  над ободком пиалы. И она тоже смотрит
как  на меня,  так  и  в  окно,  на дорогу.  И  за дверью  она  наблюдать не
прекращает  ни на миг. Разница между нами  только в одном -  она  знает  или
предполагает,  что  может увидеть,  я - понятия  не имею.  Так как  для меня
происходящее чуждо, непонятно и необъяснимо. То есть объяснить  мне все было
бы  можно, и  я  бы  все  понял  -  я ж в  конце концов не дурак и  не идиот
какой-нибудь  конченый. Но никто этого делать не собирался. А сам я ни в чем
разобраться не  мог уже потому  только, что не знал, в чем именно нужно было
мне разбираться. От меня все было скрыто, все невидимо. И ощущение это не из
приятных. Когда ты понимаешь  и  даже наверняка  знаешь,  что  где-то  рядом
происходит нечто. А что и где происходит,  и насколько это для тебя важно, и
чем чревато - ты не можешь себе представить просто потому, что не можешь.

     Наконец,  мое  сидение в  узком кресле увенчалось успехом.  Настоящим и
безоговорочным успехом, я бы сказал. Ради него можно было и  посидеть.  Хотя
что  изменилось  бы,  если  б я  не сидел здесь, а лежал в номере?  Наверно,
ничего.
     Но я сидел.  И увидел  Дину, идущую по  дороге. Увидел  первым. Шла она
быстро,  пыля шагами. Портье тоже  ее увидела,  сняла  трубку и что-то в нее
сказала. По-моему, даже не набирая номер.
     Дина  вошла  в  гостиницу.  Я  уже  встал и  встречал  ее у двери.  Она
скользнула по мне  взглядом и, не останавливаясь и не  сбавляя ход, прошла в
коридор.  Я,  понятное дело,  проследовал  за  ней, говоря  "где ты  была?",
"сколько можно ждать?" и тому подобное.
     В номере Дина прекратила мои вопросы, сказав:
     - Игорь, спой что-нибудь, - затем сняла с плеча сумку, которой раньше у
нас  не  было, быстро собрала по комнате вещи, осмотрелась  - все ли  взяла,
снова повесила на плечо новую, не нашу сумку - и сказала: - Пошли.
     Я взял нашу сумку, и мы пошли.
     Паспорта уже лежали на стойке. Увидев нас, портье подвинула их пальцами
к краю, к нам поближе. Дина на  ходу смахнула паспорта в карман, оставила на
стойке ключ и толкнула  ногой дверь. Боковым  зрением я  увидел, что  портье
опять сняла трубку телефона.

     У  гостиницы  стояла желтая потасканная "Нива" с работающим мотором. Мы
сели на распоротые  сидения, и  машина,  пробуксовав,  тронулась с места.  И
началась   совершенно   сумасшедшая  езда  в  нетронутом  никакими  дорогами
пространстве.  Наш ордынец гнал "Ниву" по диким песчаным просторам, психовал
и бормотал себе под нос какие-то слова, похожие на птичьи ругательства.
     В аэропорт  мы  приехали вовремя. До начала регистрации  оставалось еще
полчаса.  Побродили. Выпили  у  стойки чаю. Улетели спокойно, без эксцессов.
Сумку, которой  у нас раньше не было, Дина несла на плече, прижимая локтем к
телу. Ее никто не  проверял - ни там, ни у нас. Ордынец улыбался и махал нам
рукой до последнего, пока самолет не повернулся к нему железным хвостом и не
покинул взлетное поле. Вернулись домой. А дома Дина сказала:
     - Давай договоримся сразу. О поездке забыли навсегда. Ладно?
     - Ладно, - сказал я.
     А что я мог  сказать? Ни-че-го. Помнить-то мне фактически было  нечего.
Кроме самого факта  нашего  с Диной  пребывания  в  песках. Все  происходило
где-то рядом, поблизости. Не  у меня  на глазах. Без  моего участия. Да и не
знал я,  что именно происходило  и происходило ли что-нибудь  вообще.  Я жил
неделю в неведении. А неведение помнить  трудно. Неведение - плохая пища для
воспоминаний.  Ощущения  же быстро  притупляются,  забываются,  уходят.  Или
искажаются прошедшим и продолжающим проходить временем.


И ОНИ РАЗОШЛИСЬ...
     (ЧЕТЫРЕХЧАСТНЫЙ ТРИПТИХ)

I.
     ГАЗИРОВКА

     Еще совсем недавно свой культурный праздничный досуг они проводили так:
сидели  за круглым  столом и  пили  газированную водку. И дико  наслаждаясь,
пьянели - вчетвером при одной  бутылке. То есть эффект газировка производила
поразительный. Вернее  - поражающий. Или  нет - потрясающий  она производила
эффект.  Вот как  нужно  сказать, чтобы было правильно,  и  трезво  отражало
реалии  в  их  полном  задушевном  объеме.  Потому  что  газированная  водка
потрясала основы и представления  обо всем.  Хотя, несмотря  на убойную силу
напитка, пили  они  подолгу, по три-пять часов подряд. Так  как,  во-первых,
делали  это   интеллигентно,  очень  маленькими,  чуть   ли  не  игрушечными
рюмочками, а во-вторых, они же не просто пили и все. Они -  умно беседовали.
О  литературной  критике,  зимней  рыбалке и ее  последствиях.  А также -  о
льдинах и дураках, о клеве в лунную ночь и о значении ритма в художественной
прозе.
     На  улице в это время  лаяла какая-нибудь собака. Или пес. Или  пес его
знает, кто лаял. Но лаял громко. Может, рыбы хотел.
     Петарды разрывали воздух в куски, что-то празднично символизируя.
     Пролетарии  всех стран соединялись с безработными, выпивали в складчину
и шли к  победе  коммунистического труда по  улицам и площадям, по городам и
весям, рядами и колоннами.
     А где-то  в отдалении выл,