представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
     После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал  вместе с
маскарадом  окончен,  что  четыре  дня  прошли, и  что Ивеко-КРАЗ уже где-то
недалеко  и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая  на  их стыках,
приближаясь.
     Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
     - Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная.  -  А  то  я до
конца рабочего дня убрать не успею.
     - А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
     Горничная протянула мне ключ:
     - Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
     Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
     -  Спасибо  вам,  -  сказала  горничная.  -  А   то  никто  комнаты  не
освобождает.
     - Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
     - В плавках.
     - А я без.
     Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи  ползли тяжело и низко.  Но
не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь  них безбожно
палило  солнце.  Я  вошел в воду как можно  быстрее, чтобы не щекотать  себе
нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша.  Размеренно, на выдохе двигая
конечностями,   не  борясь  с  волнами,   а  наоборот  -  используя  их  для
собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по
ее  склону.  Так, без усилий, я  отплывал  все  дальше  от  берега.  Я  могу
держаться  на  воде  очень долго.  Не бесконечно, но долго. И я  держался. И
понял, что не вернусь.
     Я не собирался тонуть, я же не  идиот и не Мартин Иден, но  и уезжать в
шестнадцать  ноль-ноль я не собирался. Пропади оно все пропадом. Что угодно,
только  не   этот  чертов  Ивеко-КРАЗ,   набитый  узниками  и  ветеранами  и
развивающий  бешеную  скорость движенья. Пусть уезжает без меня. Я  не  хочу
обратно, в  дерьмо,  в  нелюбовь, в грызню. Я  хочу остаться.  Денег  у меня
маловато, но ночи сейчас  теплые, спать можно и на пляже. Кошка же там спит.
Ем  я совсем мало, без разбору и что придется.  А  вещи оставлю в корпусе. У
той же, допустим, горничной. Она отказать не должна. Она девушка добрая.
     Я  плыл и жалел, что оставил  на суше  часы. Они водонепроницаемые, и с
ними я мог бы вернуться, скажем,  к половине шестого. А так, сколько я здесь
барахтаюсь - час, два или три  - никак не определить. И далеко ли я заплыл -
тоже  что-то неясно. Берега  нигде не  видно. Вокруг только  море.  Чистое и
прозрачное. Значит. Наверное. Далеко.


НЕ СПАС

     Раньше  Игорь  Семенович  считал и  был  уверен,  что  по  его  фамилии
определить  ничего  невозможно.  Относительно  происхождения и  национальной
принадлежности. Он  думал, что фамилия  у  него  никакая,  в том смысле, что
нетипичная и нехарактерная. Швецкий. Не от слова "швед", конечно, а от слова
"швец". Портной, значит. И имена у  родителей его были,  ничего конкретно не
говорящие. Отца вообще, как Буденного, звали - Семеном  Михайловичем, а мать
тоже имя  интернациональное носила: Инна Мироновна.  То есть, возможно,  при
рождении назвали их не совсем такими именами и отчествами, в 1918-м и 1920-м
годах. Тогда у многих еще  сохранилась народная традиция и привычка называть
детей  более откровенно и  по-своему.  Но те метрики  и другие удостоверения
личности не сохранились  во времени,  и в паспорта  внесли им имена-отчества
вышеупомянутые. И в  свидетельствах о  смерти те же  имена  значились. И  на
памятнике. Игорь Семенович  общий им  памятник поставил на двоих.  Поскольку
всю жизнь они вместе  прожили, одной семьей, в одной квартире. И со смертью,
значит, ничего у них не изменилось. Об этом Игорь Семенович позаботился. И о
себе одновременно -  тоже он  позаботился. Потому что на  одну могилу ходить
все-таки удобнее, чем на две в разных местах. Тем более ходил он к родителям
своим часто.  Особенно  если по сравнению  с другими.  Во-первых, на  дни их
рождения ходил. Во-вторых, на день смерти. Они в один день умерли. Не вместе
и сразу. Нет, умерли они в разные годы. Но оба пятого сентября.
     Ну,  и обязательно  весной, когда земля подсыхала, приходил к родителям
Игорь Семенович. Чтобы убрать  грязь, за зиму скопившуюся,  цветы  посадить,
то, се.  Да  и так заходил  он,  без  повода  и  причины.  Когда  настроение
соответствовало.  Что тоже  случалось чаще,  чем  хотелось бы.  А по  аллеям
походит,  посмотрит  на  черных ворон и  собак  кладбищенских  - свободных и
независимых  существ,  которые, правда, все равно о смерти  напоминают,  - и
легче вроде жить, какое-то время.
     Он даже с удовольствием  некоторым  по кладбищу гулял, Игорь Семенович.
Как  по  парку  культуры  и отдыха. Памятники разглядывал, то,  что живые  о
мертвых на камне пишут, читал.  А кроме  того он выяснил,  что на  кладбище,
точно так же можно своих знакомых встретить, как и на улицах  города. Только
в  городе встречаешь тех, кто еще жив, а  на кладбище - тех,  кто уже мертв.
Таким образом он директора своей школы встретил, Сотника Ивана Демидовича, и
доктора Юрия  Рябова, маму  в самом конце  лечившего,  и  своего однокашника
Леньку  Гусева,   который  был  живее  всех   живых  в  группе,  здоровее  и
жизнерадостнее.
     И в общей сложности  двенадцать лет ходил сюда Игорь Семенович время от
времени,  и  все  было тихо,  спокойно,  как подобает,  несмотря на  нервную
политическую  обстановку в стране. А потом, значит, началось  и  пошло с год
назад вразнос, как по маслу.
     Пришел он новой весной к родителям, смотрит, а памятник на земле лежит.
Навзничь. Не  разбит, не  осквернен  ничем, но - на земле.  Игорь  Семенович
подумал,  что,  может,  упал он. Сам  по себе,  без человеческого участия  и
умысла. Ну, земля поползла под воздействием снега и талых  вод.  Земля же на
кладбище жирная, скользкая  - вполне могла поползти.  И в  тот,  первый раз,
Игорь Семенович нанял рабочих местных, могильщиков, и они за некоторую  - не
малую, но приемлемую - сумму восстановили памятник на прежнем месте. Сказав,
что теперь будет стоять, не хуже, чем  у Ленина - никуда не денется. А через
неделю буквально Игоря  Семеновича  что-то  как  в бок толкнуло.  Он ехал  в
троллейбусе  - по работе  ему надо было  - и  неоправданно  ничем  вышел  на
предпоследней  остановке.  А не  на последней, как полагал по ходу дела и по
логике вещей.  И пошел по асфальту. Дошел до  кладбища, до могилы добрался -
опять памятник лежит. На боку. И через обе фотографии краской зеленой полоса
проведена. Жирная полоса. Прямо по лицам. Справа налево и наискось. А внизу,
почти у самого основания, написано: "Ха-ха-ха".
     Ну, тут, конечно, деваться Игорю Семеновичу стало некуда и все он понял
как есть. Понял, что имеет дело с актом вандализма так называемым - о них  в
газетах  не  раз  писали. Он  это  еще и потому  понял, что осмотрел  другие
памятники  и могилы,  те, которые вблизи располагались, в радиусе  обзора. И
все они, если хоть  намек какой-нибудь содержали  на происхождение покойника
нечистокровное,  были  как-нибудь  испорчены. Или  той  же краской памятники
расписаны нецензурно, или куски от них  отбиты, а на одной фотографии усы  к
лицу  кто-то пририсовал  -  опять  же зеленью  ядовитой  - и окурок  к губам
приклеил.  А  лицо  и памятник,  и могила, само  собой  разумеется - женщине
молодой принадлежали, в родах умершей.
     И  почувствовал  Игорь  Семенович  в  себе  злобу,  и  понял,  что  она
поднимается, и что он начинает  борьбу не на жизнь, а на смерть. Вернее - за
смерть. Чтобы право смерти для матери своей и отца отстоять, право на вечный
покой.  Правда,  с кем  он собирался  вести борьбу, было  ему не известно. С
невидимым противником, с фантомами. И не  с ними самими, а с результатами их
деятельности.  Выследить-то  такого  противника  невозможно.  Разве   только
поселиться на  кладбище,  на  ПМЖ. Но  тут -  всему свое время и свой час. И
раньше этого часа  никто на кладбище  переселяться  не должен, и  стремиться
туда - не должен. И  Игорь  Семенович не стремился. Он  только  понял, что с
рабочими договариваться об установке памятника - неэффективно. Никаких денег
не хватит с ними договариваться. Да и кто даст  гарантию, что не они же сами
памятники  и валят? В целях  получения дополнительного  левого заработка. От
мужчин  с такими лицами и с такой профессией можно ожидать  чего угодно. Они
посреди смерти работают, ежедневно, их проблемы  и чувства живых людей давно
не  интересуют.  Их  только  свои собственные проблемы  интересуют:  чтоб не
стеснять себя в еде и в питье, а также в средствах передвижения и проведения
досуга вне территории кладбища.
     На всякий случай и для очистки совести, Игорь  Семенович все-таки зашел
к ним, сказал, что над мертвыми кто-то глумится и  издевается беззастенчиво,
мол разве это допустимо? А они сказали ему:
     - Мы ничего, - сказали, - не знаем. Мы ж на ночь тут не остаемся жмуров
охранять. И нам, - сказали, - за это не платят.
     Можно было бы, наверно, еще в милицию обратиться, но Игорь  Семенович о
таком варианте  и  ходе  даже не подумал.  Не пришла ему милиция в голову. А
сделал  он, значит, вот что.  Он себе у соседа,  лет пять  уже без  перерыва
пьющего,  автомобиль купил.  То есть не автомобиль, конечно,  а  "Запорожец"
старого  образца. За сто долларов сосед ему этот "Запорожец" с дорогой душой
продал. Причем в отличном состоянии. Руки-то у соседа хорошие были, когда не
пил он. И у самого Игоря Семеновича тоже руки откуда надо росли. И не боялся
он,  что машина старая и в эксплуатации ненадежная - поскольку вполне мог  с
нею  совладать своими силами  и своим  умом. А к  машине  он докупил  лом  с
лопатой, растворитель и цемент. Задние сидения  вынул, все это туда сложил и
там  оно находилось. Всегда. И  каждую  неделю,  в  воскресенье,  стал Игорь
Семенович по одному и тому же маршруту на своем "Запорожце" горбатом ездить.
Приедет  с утра, поставит памятник  в вертикальное положение, зацементирует.
Если краской он испачкан - растворителем  краску  смоет. Посидит, покурит  и
уезжает  отдыхать  после трудовой недели.  А в следующее  воскресенье  опять
едет. И опять то же самое делает. Делает и думает:
     -  Я все равно упрямее  вас, гадов, -  и:  -  Только  бы, -  думает,  -
памятник не разбили и не уничтожили или - что еще хуже, не украли. А если, -
думает, - попадетесь мне по какой-нибудь  счастливой оплошности, убью я  вас
ломом  или  лопатой, в зависимости от  того, что под рукой окажется.  Убью и
даже о добре и зле при этом не задумаюсь.
     Короче,  долго  он  так  ездил.  Всю весну  и все  лето,  и  всю  осень
дождливую, и все начало  зимы. Как  на работу ездил. И понял в конце концов,
что  на свое  терпение зря он  надеялся и полагался и  что  не такое  уж оно
железное,  и вполне может  лопнуть. А  главное, неясно,  что  делать,  когда
терпение все-таки не выдержит - жить продолжать или чем-то иным заняться.
     И тогда стал Игорь  Семенович думать. Тут  же,  на  скамейку  присел  и
думает.  И придумать ничего не  может. Так бы он, наверно, ничего стоящего и
путного  и не придумал, если бы не ворона. Которая, как в страшном кино,  на
кресте сидела. Уселась и сидит, значит. Головой вертит то вправо, то  влево.
Вот она и натолкнула Игоря Семеновича на эту мысль нестандартную. Вернее, не
она, а то, на чем она  сидела. Крест имеется в виду  кладбищенский, вот что.
Обыкновенный деревянный крест.
     И позвонил Игорь Семенович  шефу, и  попросил на завтра отгул. А завтра
поехал он  к ребятам на завод, где раньше, еще при советском строе, работал,
и заказал им крестик небольшой изготовить - из нержавейки. Ребята заводские,
конечно,  удивились - зачем ему это понадобилось, -  но крестик сделали, без
вопросов.  Прямо  в  присутствии  Игоря  Семеновича.  Сантиметров пятнадцати
высотой крестик, не больше. И денег не взяли. По  старой памяти и дружбе и в
знак солидарности всех трудящихся. Игорь Семенович сказал им большое спасибо
от всего  сердца и поехал с крестиком своим на кладбище. А дома он еще дрель
в  машину  бросил  ручную,  коловорот  по-старому, и  сверло,  каким  кафель
сверлил, когда в ванной комнате ремонт делал.
     Приехал -  памятник стоит. Не  успели еще с ним расправиться  со вчера.
Ну,  Игорь Семенович  достал коловорот, сверло в  патроне зажал  и  сверху в
памятнике    отверстие    просверлил   вертикально.   Довольно   легко   оно
просверлилось,  в так называемой мраморной крошке.  А  в  отверстие он  влил
цемента  разведенного и крестик туда же  вставил.  И в "Запорожце"  посидел,
пока цемент схватываться  начал.  А после он решил еще посидеть - подождать,
чтоб застыл цемент достаточно крепко.
     Он так думал себе, Игорь Семенович, когда все эти действия  производил:
"Родители  меня, -  думал,  - за  этот крест  не осудят, поскольку  не  были
верующими  при  жизни,  не  успев  дожить  до  свободы   и  открытости  всех
вероисповеданий  без разбору. А  Бог,  если  он, конечно,  есть,  тоже  меня
поймет.  И,  возможно,  простит при  случае. Потому  что не  может же он  не
понять, что я это не ради себя делаю, а ради родителей своих. Чтобы дали им,
наконец,  заслуженный покой. А  то при  жизни они  его  в  глаза не видели и
сейчас не видят. Разве это справедливо и по-божески?"
     И всю последующую неделю Игорь Семенович даже  злорадствовал наедине  с
собой втихомолку. Представлял себе,  как подходят эти сволочи к могиле, а на
памятнике -  крест. Они смотрят на него, смотрят друг  на друга и уходят. Не
солоно, как говорится,  хлебавши. И ехал он в следующее воскресенье на своем
"Запорожце", веселясь внутренне и насвистывая.  Хотя на кладбище,  веселясь,
нормальные люди не ездят.
     А  когда приехал  и  вышел  из  машинки  своей,  морально  и  физически
устаревшей,  и  к могиле  вплотную  приблизился,  веселость  его  истаяла  и
иссякла. В один фактически миг.  Потому  что памятник теперь не только лежал
на земле, но и разбит был что называется в мелкие дребезги. И крест, в грязь
втоптанный, рядом валялся.
     Не защитил он,  значит, родителей  Игоря Семеновича. Не спас.  Наверно,
потому не спас, что все  против фантомов этих бессильно. Все и все. Даже Бог
бессилен. Еврейский  Бог, христианский... Оба  бессильны. Что понятно,  если
вдуматься, и объяснимо. Ведь  оба они есть один и тот же, всеобщий, единый и
неделимый  Бог,  Бог,  подаривший нам,  людям,  как  образ  свой, так и свое
подобие.