и разберет. Восток - дело темное. Особенно
если смотреть на него с запада. Или - с северо-запада. Так точнее.

     Я  лег на постель  и  стал ждать  возвращения Дины. Ждать  лежа  всегда
удобнее. А здесь  все время приходилось чего-то  ждать. И мы ждали,  не зная
даже, чего ждем, ждали в неведении. С самого начала.
     Ордынец  оставил  нас  у порога  гостиницы. Дал  денег, сказал  "живите
зидесь"  и ушел  по пустой  иссохшей  дороге,  треснувшей вдоль. Мы  вошли в
гостиницу, и я спросил у Дины:
     - Сколько мы тут пробудем?
     - Сутки, - сказала Дина. - Или двое. Я не знаю.
     -  Хорошо, - сказал я, - возьмем номер на  два дня. Все равно деньги не
наши и их хватит.
     Мы подошли к стойке.  Я протянул паспорта сонной дежурной. Она  скосила
на  них  глаза и начала  что-то прилежно,  по-ученически,  писать  на  серой
шершавой  бумаге.  Потом из-за ширмы появились  еще  две  сонные  в морщинах
женщины,  и  у  нас  произошло   с  ними  объяснение  насчет  двухместных  и
двухспальных номеров. Потом мы заплатили названную дежурной сумму и получили
ключ. Никто у нас не спросил, на сколько  мы приехали. Это я сообразил уже в
номере. И сразу поделился  своим  соображением с  Диной. Но  она не  придала
этому факту никакого серьезного значения. Она сказала, что устала, как давно
уже не уставала, и что хочет лечь. Я  тоже хотел лечь.  Не меньше Дины. И мы
легли.  И быстро уснули. А проснулись  от духоты и  жары. Солнце поднялось и
накалило  стены, остывшие  за ночь,  и спать  стало невозможно. В такую жару
человек просыпается от жара своего собственного дыхания.
     Сначала  мы просто  лежали, истекая потом.  Лежали, пока я не додумался
открыть  дверь в  коридор. Но через пять  секунд  прибежала дежурная и стала
кричать "виселю",  свирепея от собственного  крика. Дверь  пришлось закрыть,
потому что от  ее воплей стало еще жарче,  и я  весь покрылся  испариной. Мы
разделись  донага  и  приняли вялый несвежий душ.  Одеваться не стали.  Хотя
прийти к  нам могли в любой момент. Дина легла, даже не вытершись, в  каплях
воды на коже, я вытерся, и быстро об этом пожалел. А  вставать еще раз и еще
раз  идти  в душ  не  хотелось  смертельно.  Потому  что  вообще не хотелось
шевелиться. И  так  мы  лежали в жаре и в медленно идущем  времени, лежали и
ждали чего-то - чего-то, что обязательно должно произойти не сегодня завтра.
Не знаю, как у Дины, а мое ожидание довольно быстро стало тоскливым, и тоску
я ощущал  какую-то  незнакомую и неясную. Видимо, неясность объяснялась тем,
что это была тоска по  будущему. По самому ближайшему будущему, от  которого
неизвестно, чего можно и нужно ждать.
     Наконец, Дина сказала:
     - Ты обратил внимание, что совершенно не хочется есть?
     Я обратил. В последний раз мы ели в самолете.
     - Интересно,  они о  нас забыли? -  сказал я.  - Может, спросить у этих
теток, как найти нашего ордынца?
     Дина повернула голову  на подушке,  повернулась сама. Ее глаза и  соски
смотрели теперь прямо на меня. Она сказала:
     - Ты знаешь, как его зовут?
     - Не знаю, - сказал я.
     - И я не знаю.
     Действительно, ни я, ни  Дина не поинтересовались, с кем  имеем дело, с
кем  и за чей счет летим в самолете, живем в гостинице. Приехали в пустыню с
чужим подозрительным человеком, с каким-то криминальным типом. Никому ничего
не сказав  дома. Никого не предупредив. И кто знает,  что у этих  азиатов на
уме?
     - Ладно, - сказала Дина. - Подождем еще. В крайнем случае, уедем.
     - Ты уверена?
     - Нет.
     - Давай выйдем в вестибюль. Там хоть можно дышать.
     Мы  оделись и вышли  из своего номера.  Прошли по  коридору и заняли  в
вестибюле два кресла. Те, что стояли вокруг низкого косолапого столика прямо
посредине помещения. Портье посмотрела  на  нас нехорошо. Но,  возможно, мне
это   показалось.  В  таких   непонятных  ситуациях   поневоле   становишься
мнительным.
     Посидев минут пять, я встал и подошел к стойке.
     - Где у вас поесть?
     - В бюфет.
     - Это где?
     - Више.
     Я сказал портье спасибо и спросил, когда похороны.
     Она сказала:
     - Не знаю похороны.
     - Яша, - сказал я.
     - Не знаю Аиша, - сказала она.
     Значит, получалось,  что  на сколько дней мы приехали,  она знала, а  о
похоронах не знала. Я вернулся к Дине и сказал:
     - Что-то здесь не так.
     - Да ладно, - сказала Дина и встала.
     Мы поднялись в буфет.
     Никого. И мне показалось,  что,  кроме нас, в гостинице никто не живет.
Что гостиница пуста. Что в ней попросту некому жить, потому что никто  сюда,
в эти пески, из внешнего мира не приезжает.
     Я постучал по стойке. Появилась буфетчица,  и у меня зарябило в глазах.
Наверно, от ее платья.
     - Воды, - сказал я.
     Она дала нам воду с витрины.
     - Из холодильника нельзя? - спросил я.
     На это буфетчица не ответила ничего.
     Пыльную зеленую бутылку я открыл черенком вилки, валявшейся  на стойке.
Стаканы  взял с  подноса. Буфетчица проследила  за  моими  самостоятельными,
самовольными, действиями.  Проследила  молча  и без  всякого  интереса. Даже
должностного. Наплевать ей было на вилку. И на нас - наплевать.
     Воду  мы  пили  так долго,  как  только  можно. Чтобы растянуть иллюзию
занятости хоть чем-то. Когда ты  чем-то занят, меньше задаешь себе вопросов,
на  которые не можешь  ответить.  Правда, и меня, и, я уверен, Дину  занимал
всего один  вопрос.  Нам нужно было знать, когда состоится то, ради чего нас
сюда привезли. И когда мы сможем вернуться из  этой  во всех смыслах пустыни
домой. Я захотел  домой, как только сел  в самолет, и он начал выруливать на
взлетную полосу. А  уж здесь  с первой минуты я как  на иголках танцую. Хотя
мог бы спокойно отдыхать, например, в ванне - и горя не  знать. Но что можно
делать,  если  у тебя  беспокойный  и  неуравновешенный характер, если любая
смена  обстановки  воздействует на  нервы. А  обстановка  меняется всю жизнь
постоянно.  Правда, одно дело, когда эти  изменения привычны  и происходят в
каких-то  известных рамках,  в  знакомых границах, и другое дело, когда  все
смутно, неожиданно и  непредсказуемо.  Тут  я сразу начинаю чувствовать себя
жертвой.  Чего и  кого жертвой - неважно, просто жертвой. А поведение жертвы
отличается  ошибочностью. То  есть жертва совершает  множество  неисправимых
ошибок, что  и делает ее в конечном счете  жертвой.  Кстати,  одну  ошибку я
допустил  даже  в  определении  насущных  наших  вопросов.  Потому что  Дину
волновал не один вопрос, как я думал, а два. Дина хотела знать, от чего умер
Яша. В  сорок  один год, конечно, умирают своей законной смертью. Мало ли на
свете  подходящих  для  этого  дела неизлечимых болезней.  Но Дина  в  Яшину
болезнь почему-то не верила. Она перебирала в голове самые различные, в  том
числе  довольно  фантастические  варианты, а вариант  тяжелого заболевания с
летальным исходом даже  не  рассматривала.  К  сожалению, задать свой вопрос
Дина никому не могла. Некому было его задать. Разве что мне.
     Допив бутылку до конца, мы встали и спустились вниз.
     - Может, выйдем, прогуляемся? - это было мое предложение.
     - Давай, - согласилась Дина.
     Мы  вышли и сразу поняли,  насколько  дикое предложение я выдвинул. Нас
обдало горячей волной, ошпарило, сбило дыхание!
     - По-моему, мы попали в кипящий суп, - сказал я.
     - Вечно ты со своими метафорами лезешь, - сказала Дина.
     И она сделала шаг  с крыльца и пошла по  дороге. Я пошел следом. Мы шли
туда, куда ушел ордынец. То есть  мы шли в том же направлении. Наверно, Дина
надеялась  его  встретить. А я надеялся  выжить. И не схватить солнечный или
тепловой удар. Дина  по  какому-то наитию взяла  из  дому  свою  белую шаль.
Сейчас  она повязала ее  вместо платка на голову  -  так, чтобы  защитить от
лучей  и  лицо  тоже.  На  моей  голове не было ничего. К тому  же я недавно
постригся. И солнце било мне прямо по черепу.
     Я сказал об этом Дине и о том,  что мой череп может не выдержать - тоже
сказал. Она тут  же выполнила  поворот  налево,  толкнула  дверь  и вошла  в
магазинчик. Я вошел за ней. Как на привязи.
     -  Тюбетейку,  пожалуйста, - сказала  Дина продавцу с  оплывшими желтым
жиром глазами. - Посветлее.
     Продавец положил  на  прилавок три  тюбетейки. Дина выбрала  среднюю  -
самую большую - и нахлобучила ее мне на макушку.
     - Сувенир, - сказала она и расплатилась с продавцом.
     - Куда мы идем? - спросил я на улице.
     - Прямо, - ответила Дина.
     - Давай вернемся.
     Молчание.
     Наверно,   она  все-таки   знала,  куда  идет.  А  если  не  знала,  то
чувствовала. Потому что мы встретили нашего ордынца.  Хотя больше  никого не
встретили. Ни одного человека. Ни единого. В это время суток нормальные люди
на улицу не выходят.  Будь они хоть  азиаты, хоть кто. В такую жару  хороший
хозяин собаку во двор не выгонит.
     Дина  не стала  затягивать беседу.  Она не стала  даже здороваться. Она
сказала:
     - Ну?
     - Ище ниет, - сказал ордынец.
     - Когда? - сказала Дина.
     -  Я  скажу,  -  пообещал ордынец,  похлопал себя  по карману и  достал
деньги.
     -  На,  -  сказал он и хотел  уже пройти мимо нас, но я  схватил его за
руку.
     - Как тебя найти, если понадобится?
     Он  посмотрел на мои сжатые пальцы  и  легко, плавно вынул из  них свою
руку.
     - Ни нада искать, - сказал он. - Ни панадабится.
     И исчез в какой-то щели между домами.
     Запоминать место его исчезновения смысла не имело.
     - Слушай, - сказала Дина, - он опять дал нам четыре сотни.
     - Долларов?
     - Их.
     - И опять не сказал, как его зовут. Может, уедем?
     Дина  не ответила.  Она  повернула  обратно  и  пошла  впереди меня. По
совершенно пустому, мертвому городу. К гостинице.
     - Успеем, - сказала Дина минут через  десять ни к селу ни к городу. И я
стал  думать  о том,  что прожил с ней  двенадцать  лет,  прожил хорошо, как
говорится,  в  любви  и в согласии, а  знать ее  как  следует, не  знаю. Я и
раньше,  случалось, замечал,  что наступает  некое  мгновение,  и с ним Дина
начинает  жить отдельной от меня, своей жизнью. Живя в это  же самое время и
общей  жизнью со мной.  В  эти периоды я  переставал понимать ее, переставал
чувствовать. И сейчас явно наступил именно такой период. Что у нее  на  уме,
чего она ждет от этих похорон, зачем  они ей? Я не мог понять. Ну что и кому
могло дать  ее присутствие, ее участие в погребении  - здесь, в этих горячих
песках?  Кто платит ей за  ее присутствие? И ведь неплохо платит. А по нашим
заработкам и  меркам - так очень даже щедро. Может, Яша  стал тут у них баем
или беем? Или ханом? Хан Фельдман. Смешно, конечно, но не очень.
     Хотя,  с другой  стороны, если он принял ислам, то и имя у него  должно
было  поменяться. Стал  же когда-то Кассиус  Клей Мохаммедом Али. Эти ребята
зовут Яшу не то Аиша,  не то Айша. Наверно,  это и есть его  новое исламское
имя. А отчества у него теперь,  видимо, нет. Впрочем - и его самого нет. Или
еще есть? И  его  нельзя хоронить. Заживо, надо надеяться, не  хоронят  даже
здесь.
     - Слушай, а может, твой Яша жив? Пока что.
     Дина остановилась на пороге гостиницы и обернулась.
     - Сама об этом только подумала. И тип этот сказал "умрет". Помнишь?
     Я-то помнил.  Я  все прекрасно и подробно  помнил. И мне все больше эта
история не  нравилась. Это же триллер какой-то на  нашу  голову.  А  я  и по
телевизору их  терпеть не могу,  не то  что  в  собственной,  единственной и
уникальной  жизни.  Поэтому меня  больше  устроило,  если  б  это  оказалось
розыгрышем. Ну, допустим, Яша действительно разбогател в этих  песках, как в
сказке,  а жить  тут  ему явно  скучно и не  интересно. Ни  тебе, театра, ни
пивной -  мерзость.  Вот он  и  вспомнил  о своей жене.  Дина  же  ему самая
настоящая законная жена. Не  по законам шариата, конечно, но все-таки. А  со
мной  она,  выходит,  прелюбодействует,  изменяя  мужу и  повелителю.  Целых
двенадцать  лет прелюбодействует еженощно. За редкими  исключениями. Такими,
как сейчас. Хотя исключений этих было в нашей жизни немного. Мы же и дома, и
на работе всегда  вместе, всегда, так сказать,  под боком и под рукой. И что
интересно, до сих пор друг другу не осточертели.  Как нам это удалось - я не
знаю, и Дина - не знает.

     Кстати, если я ничего не путаю  и не преувеличиваю, и если  память  моя
мне не очень изменяет, то по их  этим шариатским законам и правилам, женщине
за супружескую измену полагается как минимум смерть и чуть ли не виселица. И
тому безбожному подлецу, с кем  она мужу  в свое удовольствие изменяла  - то
есть,  значит,  мне  - полагается  то  же самое  за  умышленное  соучастие в
преступлении  против  мужа.  Все  это  полагается,  по-моему, публично,  при
скоплении народа  на какой-нибудь центральной площади. Чтоб  другим, значит,
неповадно было и  боязно,  чтоб  у  них кровь стыла во всех  жилах при одной
только мысли об измене и прелюбодеянии.
     Может, они для этого нас сюда и привезли?  Чтоб своих не казнить. Мы же
для них чужие, да  еще  неверные.  То есть кандидатуры  подходящие.  В конце
концов -  а  почему бы и нет? Дело богоугодное  и, значит,  нужное.  Не нам,
правда, нужное, но это ладно.
     Выслушав мою версию, Дина сказала:
     -  У тебя богатое воображение. Верней  - оно у тебя  больное.  Гриппом.
Яша,  конечно,  гад,  но  он интеллигентный  человек.  С  высшим, и кажется,
университетским образованием.
     - Образование - не помеха, - сказал я. А Дина сказала:
     - Между  прочим, на тебя  они не рассчитывали, билет вначале  был у них
один, для меня. Ты - сам напросился.
     И мы вошли в гостиницу, в холл, в коридор,  потом в свою комнату, потом
в  ванную,  потом в ванну.  Только прохлады ради. Ни за  чем другим. Вода  в
кране,  слава Аллаху,  была. Мы с удовольствием помыли  друг  друга, и  Дина
сказала:
     - Как-то странно мы себя здесь ведем. По-братски.
     - По-моему, мы никак себя не ведем, - сказал я.
     - Это-то и странно.  Тебе  же  тоже безразлично  мое присутствие тут, в
ванне?
     - "Тоже" - хорошо сказано... тоже...

     Но тогда хотя бы была вода. Да и Дина - была. Со мной. В одной ванне. Я
ее видел, прикасался к ней, был с ней - в смысле, рядом, и она у меня  была.
Сейчас  у меня  не было ни Дины,  ни  воды.  И я теперь уже не знаю, что мне
нужно больше - чтобы пришла Дина или чтобы пошла вода. Нужно и то, и другое.
И лучше, если немедленно. Не медленно, а быстро.
     И  конечно,  когда тебе  нужно  одно,  получаешь ты  совершенно другое.
Вместо воды и вместо Дины пришла сонная дежурная портье. Она открыла  дверь,
вошла и сказала не мне, а стенке: "Ки вам пиришли".
     - Кто? - спросила не стенка, а я.
     - Я.
     Мимо  портье  в  дверь  протиснулся очень  большой пыльный человек.  Он
улыбался, оседал  и  кивал головой. Как  фарфоровый болванчик. Когда  я  был
совсем  маленьким,  такой  болванчик  стоял  на  сооружении  из  дерева  под
названием "сервант" и  покачивал блестящей хрупкой головенкой - от шагов, от
сквозняка, от звука голосов. Мама очень его любила, любовалась им, всем  его
показывала.  Этот,  пришедший,   кивал  головой   по   собственной   воле  и
собственному  желанию.  Кивал и задавал идиотские вопросы. И не ждал, пока я
на них отвечу. Он говорил:
     - Ну как вам у нас - хорошо? - и: - Как вы  себя чувствуете - не жарко?
- и даже: - Как жена, как дети?
     Говорил этот болванчик  без всякого акцента. Хотя то,  что он  говорил,
можно было и не говорить. Но самое интересное произошло через две минуты. Он
покивал, поулыбался, повернулся и ушел. Осторожно прикрыв за собой дверь. До
свидания он мне не сказал.
     А я сказал:
     - Бред какой-то.
     И подумал:  "Может, это у меня галлюцинации  от жары начались? Может, я
все-таки перегрелся под белым солнцем пустыни?"
     Естественно,  мои  вопросы остались без  ответов  точно так  же, как  и
вопросы моего недавнего гостя.

     Нет, конечно, измена Яше,  шариат и прочие страсти по  исламу - все это
было  чепухой. Это  я  начитался газет. Или телевизора насмотрелся. Что  еще
хуже и вреднее. Для зрения и для психики. И воображение от телевизора вполне
может пострадать,  в  смысле  стать  излишне  богатым.  А  лишнее  богатство
воображения, как и  любое  лишнее богатство, к добру не приводит - наоборот,
оно  приводит ко  злу.  Если  бы  они  хотели нас  использовать  в  качестве
исходного материала для образцово-показательной казни, они бы, как  минимум,
не позволили нам жить самим без присмотра в гостинице и не  тратили денег на
наше содержание. Привезли бы, заперли и никаких забот. Никакой возни,  и  не
надо опасаться,  что мы смоемся. Не надо за нами следить. Хотя и так за нами
никто не следил. Всю неделю мы были любезно предоставлены сами себе и почему
не уехали - сказать трудно. Дина чего-то упорно  ждала, не  совершая никаких
резких движений, и я ждал вместе с ней.
     Кстати, казнь  в  лучших традициях средневековья  - не  единственная из
гипотез, пришедших  мне  на  ум.  Оказалось,  что  я  большой  специалист по
гипотезам - Дина  сказала "гипотезер". Почему бы им не  потребовать  за  нас
выкуп - подумал я. Жаль эта красивая гипотеза отпала еще быстрее предыдущей.
Во-первых, можно было найти кого-то  поближе, а во-вторых, какой и с кого за
нас  можно  взять выкуп? Нет такого  дурака,  который  согласился бы за наше
освобождение что-нибудь заплатить. Его  нет  в  природе,  нет  нигде,  ни  в
северном полушарии, ни в южном. Не родился еще такой человек, в смысле такой
идиот. Даже обидно.  Ведь  действительно  выходит,  что  мы,  симпатичная, в
общем-то  пара, два неплохих человека - никому по-настоящему не нужны.  Наша
жизнь и угроза  ей всем до лампочки. И никто не захочет расстаться со своими
паршивыми  деньгами из-за и  ради  нас.  Потому что вообще  никто никому  не
нужен. А сейчас  даже и  я Дине не нужен.  Судя по всему. Надеюсь,  что  это
временно. И вынужденно. Поскольку на нее навалилось неожиданное и непонятное
горе. Как ни крути, а смерть мужа, пусть и фиктивного, это смерть близкого -
или, может быть, близко знакомого -  человека.  Я думаю, если  бы Яша  тогда
скоропостижно не смылся, Дина и сегодня жила бы с ним в полном согласии и ни
о ком другом не мечтала и не помышляла. Но он смылся.

     Теперь его хоронили. Во всяком случае, нам так сказали.  Своими глазами
покойника я не видел, не имел, как  говорится, чести и счастья -  держась от
него подальше.  Дина тоже его в лоб  не целовала  и как  следует  не видела.
Только издали.  Вообще  к  носилкам никто по-настоящему близко не  подходил.
Кроме  тех, кто  их  нес. Каким-то  странным образом  живые  были  постоянно
отделены от мертвого  некоторым расстоянием. Что дало мне повод подумать - а
не  умер  ли Яша от чего-нибудь очень инфекционного и заразного. Кроме того,
я, конечно, подумал - что, возможно, это  и не Яша, возможно, под  его видом
инкогнито  хоронят другого покойника. Но  это предположение вообще  уже ни в
какие ворота не  лезло, годилось для американского кино, и я его отбросил за
непригодностью и несуразностью.
     А сейчас вот не возвращается Дина. Задерживается. Черт меня дернул уйти
без  нее  в  гостиницу.  Главное,  я  не  посмотрел  уходя  на  часы,  и  не
представляю,  сколько прошло  времени - двадцать  минут, тридцать, сорок?  Я
решил засечь  время хотя бы сейчас,  хотя  бы  с опозданием.  Поднял  руку к
глазам.  Часов  на руке не было. Ну да,  очевидно, я снял их перед  тем, как
идти в ванную. Я поискал часы на столе, в карманах. Часов не  было нигде. Но
возможно,  их не было вообще. Возможно, я забыл их  дома. Да нет,  не забыл.
Были на мне  часы и в аэропорту, и в гостинице. Я помню,  что были. А теперь
их  нет.   Неужели  эти  гостиничные   тетки  еще  и  поворовывают  по  мере
возможностей? Или это не тетки?
     Часы есть в холле. Я вышел из комнаты и