Александр Хургин.
   Возвращение желаний


     Короткие повести и рассказы 1998 - 2000 годов.
     © Alexander Khurgin
     Home page http://www.khurgin.liter.net
     Email: khu@liter.net
     Издатель Яков Соболевский, Днепропетровск, 2000г.




СОДЕРЖАНИЕ

     Короткие повести

     Возвращение желаний
     В песках у Яши
     И они разошлись

     Рассказы

     Тяжелым тупым предметом
     Исчезновение кресла и прочего
     Картотека
     Гуманоид
     В Арктике
     Не спас


ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

     Что с ним  происходило, старик Полухин не объяснял.  Ни в прошлом своем
не  имел  он  особенности  объяснять - никому  и ничего, -  ни  тем  более в
настоящем. Не научен он был объяснениям  предаваться и  уделять им  какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без  объяснений, самостоятельно, никому не под силу. Это каждый
в свой  срок понимает.  Или  не понимает  никогда. Не успевает с рождения до
смерти понять или  не  суждено ему бывает от Бога, не дано. Так  что  каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
     Обычно более  молодые и  крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают.  Это  когда престарелые люди выпадают  из времени  до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости  она - ее конец. Или, по  крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
     Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи.  Та же самая радость, допустим.
На Полухина моментами что-то  находило, и он  радовался непрерывно  по самым
ничтожным и  незначительным  поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно  исчерпывающе. Тем же самым. Впал  человек в  детство  и радуется, как
дитя. В  детстве  радуются,  потому  что все вокруг новое и  неизвестное,  и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны  и познания всего подряд в окружающем  мире. А в старости человек
радуется, но  совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает.  Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от  воды  в
ванной, радость пробуждения живым  и способным  встать с постели. А то и  не
способным  встать,  но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по  прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости  видеть и  - пока есть на
то  силы  и  средства  -  не  пропускать  мимо  себя  незамеченными. А  если
приходится их  искать и находить -  нужно  уметь искать и  находить.  Но это
умеют далеко  не  все  живущие. Некоторые  пробуют  искать, ищут  и  ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут,  считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И  живут  безрадостно,  думая,  что  это  соответствует  норме и  так  может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.

     Иногда,  правда,  детское  состояние  старика  Полухина  выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво  мыслящих членов  его  семьи. То он,  лежа на  боку,  лицом  к стене,
спрашивал  у  своей  будущей  вдовы - допоздна  ли она делала  уроки,  когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы,  то говорил, что
ему  нужно сдать два  государственных  экзамена по политической  экономии  и
диалектическому материализму,  и  пусть, говорил, ему не  мешают  готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне.  Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь  из  дому,  он  вскакивал и, суетясь,  вынимал  из шкафа  костюм,
висевший  там без надобности.  Надевал его уверенными движениями, на которые
давно  не был способен, прибегал,  мелко шаркая, в кухню, садился к  столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую  ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
     - Куда ты собрался? - спрашивала она.
     - В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
     - Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
     Но  раздеться самостоятельно  он уже  не  мог, и  жена помогала ему,  и
укладывала  обессиленного в постель. А  то она заставала  его тихо плачущим.
Зайдет на  него взглянуть,  а  он  лежит на спине и плачет.  Слезы  из  глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей  на подушку.  Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
     Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в  сознании   старика  Полухина  его  собственная  прожитая  жизнь,   жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем  начале. И  он  терял  в  этом  замыкающемся,  а  может  быть,  уже  и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный  момент ему
виделось.  Не глазами  виделось,  ослабевшими  от  многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
     А  видеться  могло  ему  какое  угодно  время.  Поскольку  все  события
располагались теперь не в уходящей,  обратной, перспективе, а на окружности.
Сам старик  Полухин пребывал внутри этой временн`ой  окружности. И он  видел
то, что было на ней  в данную минуту перед его взглядом. Но в  любом  случае
взгляд его был направлен в прошлое, в  прошедшее время, в то время, которого
давно нет. В никуда,  получается, был направлен.  А  в  настоящем времени он
фактически уже не существовал. Разве  что короткими эпизодами,  перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на одевание-раздевание, еду и  хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще,  может быть,  спал он в
настоящем времени, хотя это  тоже вопрос без ясности. Когда  же его мыла или
брила  жена, когда  он  сидел,  дыша  воздухом,  на лоджии или смотрел  лежа
телесериал  -  старик Полухин отсутствовал. Здесь, в  реальном  времени,  во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем  ближе к  смерти, тем  реальнее становилось  для  него  его собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал  душой  и телом, тем реже  оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал.  Часто - для
себя  самого  неожиданно  и  зачем, неизвестно.  Он просто обнаруживал,  что
пытается  перевести  свое беспомощное  тело  в  сидячее положение, натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у  кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
     - Куда ты собрался? - говорила жена.
     - Мне надо, - говорил старик.
     - Куда надо?
     - Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
     - Зачем ты запираешься? - кричала жена.
     Но старик Полухин ее не слушал.  Он обязательно, как назло, запирался в
туалете.  Видимо,  по привычке, выработавшейся за  десятки  предыдущих лет и
автоматически безотказно срабатывавшей, управляя его движениями. Раньше, год
или два назад, он так  же запирался в ванной.  Хотя уже поскальзывался  там,
падал  и лежал  -  потому  что  сильно  ударялся и  головой, и  всем  телом.
Кончилось тем, что сын пришел и вывинтил из двери крючок.
     С туалетом в результате получилось приблизительно то же самое, то, чего
жена и опасалась. Старик пошел туда на  рассвете, когда она  спала, заперся,
сел  и  запрокинулся назад.  Он  сидел и  не мог  встать.  Сидел  и  молчал.
Собираясь с силами. А силы не собирались. Их не было. Они, наоборот, от него
уходили и его покидали. И  он сидел, потея, полупровалившись в  унитаз, пока
жена не почувствовала неладное.
     Ее сознание даже сквозь  сон следило за стариком. Наверно, она боялась,
чтоб он  не умер во сне. А то говорят - повезло человеку счастливо  умереть.
Уснул и не  проснулся. А кто это  знает, что не проснулся? Что  умер во сне,
под  защитой  сна. Жена склонна  была думать,  что  это окружающие, близкие,
спят, когда человек умирает. А он умирает как положено, без льгот. Встречает
свою  смерть один  на один, в полном отсутствии  посредников  и адвокатов. И
может быть, Бог умышленно делает так, чтобы все остальные - пока посторонние
и  непричастные  -  спали  без  задних  ног. И  не мешали  своим  неуместным
присутствием  и  мельтешеньем, и  чтобы  не стали  невольно  посвященными  в
последнее таинство жизни раньше  времени. А некоторых Он  усыпляет, чтоб нос
свой не  совали, куда не  надо,  из чистого бездумного любопытства,  или  по
другой  какой-либо  причине  отодвигает   подальше.  И  многие  доживают  до
старости, так ни разу  смерти  и не увидев воочию,  а  увидев  только  обряд
погребенья. И они  приходят  или  приезжают к  началу этого обряда  и всегда
произносят одну  и ту же глуповатую фразу: "Ну как же так, еще позавчера был
жив человек, а сегодня его хоронят?".
     Короче говоря,  сонное сознание  жены все  отмечало. До  мелочей.  И уж
точно  отмечало,  если  он вставал. И она всегда ругала  старика  в  его  же
интересах, мол,  куда тебя  несет? У тебя  утка  есть. Но старика охватывало
неуправляемое, дикое упрямство, и он говорил:
     - Мне надо.
     И  тогда  ничто не  могло его  остановить.  Ни доводы,  ни  ругань,  ни
уговоры.  Он в затмении  вставал  и, двигая по полу слабые,  неподнимающиеся
ноги, шел к своей цели из последних сил.

     Жена открыла глаза,  увидела, что старика нет на месте, встала, подошла
к туалетной двери. Спросила:
     - Что ты там делаешь?
     - Застрял, - ответил старик.
     Жена подергала дверь.
     - Откинь крючок.
     - Не могу.
     Она еще подергала и поняла, что и  она не может. Вышла в  кухню,  взяла
тонкий нож. Попробовала поддеть крючок ножом. Не получилось. Дверь прилегала
к выступу косяка, и нож насквозь не проходил.
     - Ты давно там? - спросила жена.
     - Давно.
     - Почему не звал?
     Молчание. Тишина.  Не слышно ни  одного  звука. Ни дыхания, ни сопения,
ничего.
     Конечно, очень давно он там сидеть не  мог.  Она спит чутко, и несмотря
на сон, слышала,  как  он выходил. И организм ее был в  готовности начеку. И
когда старик  не вернулся в предполагаемый момент, мозг дал ей знак и поднял
на  ноги. К сожалению, не сразу, как обычно  -  потому что очень она  устала
накануне и спала крепче,  чем спит всегда.  Значит, минут десять он  мог там
сидеть. Для него десять минут - это много.
     Жена посмотрела на  часы.  Около  пяти.  Она влезла  в  халат  и вышла.
Позвонила в дверь напротив. Сосед - водитель чего-то рейсового - рано уходил
на работу  и спать был не должен. Дверь не открыли. Она  позвонила еще раз и
вспомнила, что вчера была  суббота, сегодня воскресенье.  А  по  субботам  и
воскресеньям соседи на так называемой даче вкалывают. Витамины выращивая  на
зиму экологически чистые. Жена старика подумала и позвонила в  другую дверь.
Светка  открыла.  Заспанная  и недовольная.  У нее дачи  нет.  Жена  старика
сказала:
     - Извини. Гена дома?
     - Гена ушел.
     - Куда?
     - От меня ушел.
     Светка, наконец, проснулась. Произнеся эту фразу.
     - А зачем вам Гена?
     - Туалет открыть.
     - Какой туалет?
     Светка, еще  не  поняв,  что  произошло  и в  чем  суть дела,  зашла  в
квартиру. Подошла к нужной двери. Подергала за ручку.
     - Надо сорвать крючок, - сказала жена старика.
     Светка дернула как следует, и дверь распахнулась.
     Старик  Полухин  почти  лежал  на  унитазе. Головой опираясь  на  белый
сливной  бачок. И протягивал  одну  руку.  Ноги были стреножены трусами и не
касались пола.
     - Чего это он? - сказала Светка.
     - Спасибо,  -  сказала жена  старика Полухина. И  Светка  пошла  спать.
Обожая утренний сон.
     -  Ну что, доходился? - жена взяла старика за  руку, потянула  на себя,
поставила вертикально и повела к дивану. Его  ноги пошатывались и дрожали. -
Надо ему. На унитазе ему надо умереть. Для красоты всем в пику.

     То,  что старик  Полухин не звал ее  и  не просил помощи,  больше всего
обижало жену.  И злило. Потому что  ее злило  все обидное  и непонятное.  Ну
почему  он молчал, почему не крикнул? На крик-то, пусть слабый и короткий, у
него хватило бы сил. Может, из своей вечной, идиотской скромности:  не хотел
будить  и беспокоить. Может, из  упрямства,  не менее  идиотского и не менее
вечного. А может, и вообще не понимал он, что с ним происходит. Ночью у него
голова работала совсем плохо. Еще хуже, чем днем.
     А  если скромность,  так она и  в более молодые годы  жену до белого  и
всякого иного каления доводила. Бесило ее, что жил он в доме как-то  бочком,
стараясь никому не помешать, никого не тронуть, не задеть. В стороне от всех
он жил. Или не в стороне, а в сторонке. На работе не боялся никого и ничего,
стоя всегда на своем, как  пень. А вне работы и должностных обязанностей,  в
домашней уютной  обстановке, его узнать было нельзя. Вроде  чужое место он в
жизни занимал и ждал, что придут и сгонят его  в любую минуту с  позором. Он
же за  всю их совместную жизнь поесть ни разу не попросил. Всегда она у него
спрашивала:
     - Есть хочешь?
     А он всегда отвечал:
     - Не очень, - или: - Успеется.
     И надо было  понимать, что  он голоден, как собака, потерявшаяся неделю
назад.
     - А сказать ты не можешь? - возмущалась жена. А он говорил:
     - Ну, ты же занята.
     Она  когда-то давно, давным-давно,  незабываемый  эксперимент  провела.
Ради спортивного интереса. Не предлагала ему весь выходной день есть, с утра
до  ночи. Думала "попросит - дам". Не попросил. И спать собрался ложиться ни
разу не евши. Конечно, она дала ему ужин, но кричала на него, и плакала.
     -  Я не служанка, -  кричала,  - и в мой супружеский долг не входит еду
тебе  по часам подавать. Хочешь -  попроси. Или сам  возьми. Холодильник  на
замок не запирается.
     Но ничего этот ее экспериментальный демарш, конечно, не изменил. И крик
ее не изменил, и плач.
     А  после  случая с крючком - когда его не  стало, когда вырвала  его из
стены Светка  - старик  Полухин  все же  смирился  со  своей прогрессирующей
немощью и с настойчивыми требованиями жены,  стал себя как-то контролировать
и  в туалет ходить без настоящей надобности прекратил.  Стал  ходить в  свою
утку,  которую  до  этого старался  как  мог игнорировать. А если нужно было
другое,  звал жену  и говорил одно слово "проводи". Или сам  шел, держась за
стену и спеша, чтобы успеть дойти. И еще реже после случая с крючком стал он
выходить из своего времени  в общее. Только по крайней надобности  выходил -
как в общий коммунальный коридор из своей комнаты.
     И он понял и осознал значение слов "в мое время". Он и сам произносил в
жизни эти слова многократно и неосмысленно - мол,  вот в мое время было так,
а не так, как сейчас. Но то, что у него есть свое время, по-настоящему понял
он  лишь недавно. И у каждого человека оно есть - время, которое принадлежит
только  ему,  а  другим  не  принадлежит.  Но  в  старости  это "мое  время"
становится  безраздельной  собственностью,  попадает  во   власть  человека,
прожившего  его поминутно от рождения до текущих и истекающих дней. Наверно,
поэтому  старику  Полухину  легко  вспоминалось  все  -  из  любого  отрезка
прошедших   лет.  То  есть  не  вспоминалось.  Виделось.   Что   лишний  раз
подтверждает  гипотезу  о  замкнутости  личного  человеческого  времени,   о
временн`ом круге старости.
     Когда время, идя вперед, уходит и  остается сзади, а ты, родившись и до
определенного  возраста  - тоже  идешь  вперед, шагая в  ногу  со  временем,
прошлое  от тебя все  удаляется и удаляется и,  значит,  вспоминать  его чем
дальше,  тем труднее. Потом  ты  останавливаешься  и  уже никуда не идешь, а
стоишь  в  ожидании. И тогда время  - твое время - не может идти как прежде,
поскольку получится, что оно  тебя бросило и пошло  без тебя. Кстати,  общее
время  так и поступает. А твое время не может тебя бросить, и оно  перестает
идти   вперед   и  уходить,  оставаясь  сзади,  и  начинает  обходить  тебя,
закругляться, окружать. Пока не превратится в круг с тобою в центре. И таким
образом все  события,  все дни,  какие ты  прожил, оказываются, как уже было
сказано, на  окружности, на  одинаковом от тебя расстоянии,  все в  пределах
видимости, в  пределах досягаемости. Мало того, они становятся  все  ближе к
тебе - потому что замкнувшись, круг начинает сжиматься. И когда он  сожмется
окончательно и превратится в точку  -  ты умрешь, потому  что ты и  есть эта
самая  точка, и деваться  тебе из нее  некуда. Нельзя  убежать  из точки. Из
точки можно только одно - исчезнуть.
     Возможно, старик Полухин все это  стал понимать и не столько понимать -
понимают это в общем-то все, - сколько осознавать. Осознавать не отвлеченно,
не в общем и целом, а применительно к себе. И все остальное, его окружающее,
перестало  для него быть  и существовать.  Потеряло всяческий смысл  и живой
интерес.  Старик стоял в центре  своего  круга  и наблюдал за его  медленным
коловращением,  понимая, что  стоит  в центре воронки,  и она  неспешно  его
засасывает. Так, во всяком случае, ему представлялось.
     Но он не испытывал  никакого страха перед надвигающейся бесконечностью,
и других тому подобных  страхов  -  не  испытывал.  Он,  скорее, играл своим
кругом,  развлекался,  останавливая  взгляд на  каком-нибудь  его  отрезке и
получая  этот  отрезок -  отрезок  ушедшего несуществующего времени - в свое
безраздельное пользование и распоряжение. Правда, не совсем в безраздельное.
Как-то старик Полухин попробовал  увидеть один незначительный эпизод  своего
детства  не так, как было  в реальности  прошлого, а по-другому.  Специально
попробовал его изменить.  И ничего у старика Полухина  не получилось. Эпизод
на  одном  и  том же месте заклинивало,  и он возвращался  в свое  начало. И
старик Полухин, Полухин-ребенок, мальчик, все убегал  и убегал  от  страшных
дворовых  мальчишек  в  фуражках,  а  она  стояла  у  подъезда своего  дома,
всхлипывала,  теребила ленту и видела, как он вместо  того, чтобы героически
принять  неравный бой, бежит,  мелькая ногами.  И по щеке  у нее  замедленно
катилась слеза. И подкорректировать, подправить позорное бегство,  просто  в
своем воображении, в своей памяти подправить, не мог старик Полухин. Хотел -
и не  мог. И случай, когда мужик тот скользкий свалился в вестибюле на пол -
вспоминался неизменно,  со  словом  "инфаркт"  в финале,  и  никак  по-иному
увидеть его не удавалось. С другими эпизодами все выходило точно так же. Они
не поддавались  корректировке и  правке,  а  повторялись в  одном  нерушимом
окаменевшем  варианте -  так и  никак иначе. Видимо, прошлое  все же  нельзя
изменить.  Даже не имея корыстных,  далеко идущих  целей, даже для себя, для
собственного маленького удовольствия - когда никто об этом и не  узнает. Оно
- прошлое - не терпит над собой никаких  манипуляций, противится изменениям,
а  тем, кто  пытается  его изменить  насильственно -  как-нибудь обязательно
препятствует. Или и того хуже - мстит. Прошлое может быть мстительным. Если,
конечно,  ему  как  следует  насолить или  же  хорошо, основательно,  в  нем
нагадить.
     Впрочем, это никак  к старику  Полухину не относится.  С прошлым у него
все более или менее  в порядке. Так, видно, ему посчастливилось. Больше, чем
другим его ровесникам,  жившим с ним рядом  плечом к плечу. Посчастливилось,
во-первых, потому что он, в отличие от них, до  сих пор  продолжает  жить  и
умрет  свое