безусловно, решающую роль сыграл ее голос--приятного
тембра,  очень женственный  и вместе с тем весьма решительный, ей не хватало
лишь  некоторой  доли  фанатизма.  Зато  для  достижения  внешнего  сходства
пришлось  потрудиться--у  настоящей  Катрин  Блийнер  лицо было  значительно
полнее,  круглее,  да  и была  она  на  десять лет старше. Вероятно,  именно
поэтому возвращение  прежней  внешности поразило меня больше  всего именно у
Симоны.
     Итак,  нас  приняли  за  руководство  давно   исчезнувшего  блока.  Для
миллионов телезрителей мы были всесильными  вождями, которые призывали народ
действовать, сулили  победу и разжигали ненависть.  Несколько месяцев подряд
нам  показывали кинохронику  с  участием  тех  людей,  в  роли  которых  нам
предстояло выступать, чтобы  мы не  допускали  ни малейших отклонений  от их
стиля поведения и  манеры держаться.  Школили нас  сурово, за нами постоянно
следил неусыпный глаз компьютера, и за малейший сбой или ошибку  начислялись
штрафные очки. Нам  не рекомендовалось выходить из роли даже в короткие часы
отдыха, тем  более что мы  уже не  могли избавиться от измененной внешности.
Когда  входишь  в  образ,  процесс  этот  настолько  захватывает  тебя,  что
затрагивает не только внешние проявления--иногда  я  ловил себя на том,  что
усвоил даже образ мыслей Рихарда Валленброка, даже его  манеру аргументации;
с  одной  стороны,  это меня  радовало, с  другой--смущало. Оказавшись перед
телекамерами и микрофонами  с заготовленным  для меня текстом выступления, я
забывал, что накануне учил его; у меня появлялось такое чувство, будто это я
сам  принимал решения,  приводившие  в движение людей  и технику, будто  я и
впрямь  действовал  по собственному замыслу и плану, охватывавшему буквально
все, вплоть до верований и религии.
     С  моими  коллегами  дело обстояло  точно  так  же. Мы почти  постоянно
находились под чьим-то присмотром-- если нас не донимал режиссер,  то опекал
охранник,-- однако  в  хаосе последних недель  все  чаще  возникали моменты,
когда нам хотелось  поговорить друг с другом наедине и откровенно. Возможно,
причина  была в том, что в отличие от людских масс, к которым  обращены были
наши  возвышенные  речи, сами  мы отнюдь  не были  убеждены  в  правильности
политических и военных  доктрин правительства.  Наверное,  иначе  и быть  не
могло,  ведь вся наша деятельность была,  в  конце концов, жульничеством. Со
временем  мы начинали  понимать все больше  и  больше.  Вожди  находились  в
каком-то  тайном  и безопасном месте. Там же, где выступали  мы --  будь  то
встреча  с  народом, запись  на  телестудии или  на  радио,--даже всемогущая
секретная  служба не гарантировала  нам абсолютной  безопасности. Слишком уж
много людей  принимало  участие в таких мероприятиях,  так  что  приходилось
опасаться  покушений,  подброшенных  бомб,  ядовитых  газов,  противник  мог
прибегнуть  к любым средствам,  чтобы  парализовать  руководство, уничтожить
центр  связи.  Прошло  немало времени, прежде  чем  мы  поняли,  для чего мы
понадобились,  но  к этому  моменту  война уже  достигла  той  стадии, когда
опасность  грозила  всем без исключения, всем,  кто находился  на территории
военных  действий,  а этой территорией стала уже  вся Земля.  Мы  и сами  не
знали, где находится "большая четверка"; об этом известно  было  лишь узкому
кругу лиц, а они, разумеется, молчали.
     Конечно, мы  не  были  большими  политиками,  нам не дано  было творить
историю, изменять мир. Однако с  нас  нельзя снять и часть той вины, которую
несла "большая четверка". В конце концов, на нас, пусть даже это совершилось
помимо  нашей   воли  и  в   течение   лишь  нескольких  часов,  лежала  вся
ответственность за происходившее.
     Каждый из  нас по-своему решал для себя  эту  проблему. Если отойти  от
роли было трудно по тем или иным причинам, то Эллиот, например, пускал в ход
иронию  в  качестве  средства  защиты.  Я говорю  "Эллиот",  потому что  имя
Джонатан звучит для меня слишком непривычно. Он,  скажем, устраивал для  нас
нечто вроде домашних концертов, где,  изображая президента, доводил эту роль
до гротеска. При этом он произносил официальные речи, только в его устах они
звучали  иначе--забавно  и вместе с  тем страшно. Тем не менее он  постоянно
подчеркивал, что в целом согласен с решениями президента. Несмотря на то что
они обрекали на смерть множество  людей не только в  рядах противника, но  и
среди   соотечественников,   Эллиот   верил,  что   решения   эти  диктуются
обстоятельствами-- необходимостью защищать свою жизнь.
     Что же касается Эйнара, то он со всей определенностью давал понять, что
далеко  не  так  предан  режиму,  как  все  мы.  Он  был  единственным,  кто
осмеливался критиковать решения правительства, а иногда--разумеется, в самом
узком  кругу--даже  предлагал  какие-то  альтернативы;   впрочем,  они  были
ненамного лучше. Мне казалось, что это бунт не столько против правительства,
сколько против собственного подневольного состояния. Что же до  политических
взглядов,  тут  он был,  как  и все мы, типичным продуктом  того воспитания,
которое  все мы получили начиная с  дошкольного возраста, и,  как я понимаю,
сегодня   оно  было  ориентировано   именно  на   такое   развитие  событий,
увенчавшееся в конце концов мировой войной.
     Да, теперь я могу посмотреть на те события со стороны, могу разобраться
в себе самом. Со  стыдом должен признать, что я позволил использовать себя в
дурных  целях и никак этому  не  противился. Да,  у  меня были  сомнения, но
угрызений совести  я  не  испытывал. Я  много думал над этим,  но ничего  не
решил. Меня терзало чувство  беспокойства, неуверенности, но  я объяснял его
тем, что  меня заставили  играть  совершенно  не  подходящую  для меня роль.
Почему  я не  остался среди  тех,  кто, сознавая  всю  опасность для  своего
благополучия и жизни, берется лишь  за  то, что  ему по  силам?  Мы  как  бы
раздвоились: с одной стороны,  марионетки в руках министерства пропаганды, с
другой--своего  рода зачинщики самой  страшной войны в истории человечества!
Сегодня я  понимаю, какой все это  было  ошибкой,  и пытаюсь  оправдаться --
перед самим собой!--тем, что не  мог поступать иначе. Но эти доводы даже мне
самому не кажутся убедительными.
     Катрин запомнилась мне тихой и неприметной. Но она словно отказалась от
себя самой  ради порученной роли.  Выступая  с  речами,  она  преображалась,
говорила  со  страстью  и  убежденностью,  она  умела  зажигать  слушателей,
заражать их своей энергией. Когда же  мы оказывались вместе в столовой или в
комнате отдыха, она становилась замкнутой и вялой. Со всеми она была любезна
и предупредительна, со всеми ровна, никому не отдавая предпочтения. Этот тип
скромной  "матери-домохозяйки", который она для  себя  избрала, не  особенно
меня тогда  привлекал--да  и, честно сказать, никогда не интересовал. Я знал
только  маску  Катрин,  но  не знал  женщину,  которая  эту маску носила.  Я
пробовал  вспомнить,  высказывала ли она когда-нибудь собственное  мнение по
какому-либо вопросу, соглашалась  с кем-то или спорила,--но тщетно.  Похоже,
что собственного мнения у нее просто-напросто не было.
     Возможно ли обратное превращение, возврат к  собственной личности? Ведь
прошло  так много времени, и это было очень ощутимо;  никому не  дано начать
все заново, словно ничего не произошло.
     И все-таки нам повезло. Конечно, наш протест  могли  отклонить--слишком
невероятным было то, на что мы  ссылались, но у этих людей было  обостренное
чувство справедливости, и они дали нам шанс.
     Выделенный нам хирург был несколько обескуражен  поставленной перед ним
задачей,  потому  что ему еще  никогда  не доводилось  делать  косметических
операций. К  счастью, я смог дать ему несколько советов; в свое время, когда
моему лицу придавали сходство  с физиономией Рихарда Валленброка, я подробно
выяснил,  каким образом  может  быть выполнена  обратная  операция.  Вначале
проводят  курс  ультрафиолетового  облучения, затем  осторожно  отшелушивают
искусственно приживленные ткани, причем только специалист может отличить эти
ткани с измененной структурой от первоначальных. Остатки первоначальной кожи
располагаются   под  ними,   они,  правда,  совсем  истончены   и  пронизаны
мельчайшими кровеносными сосудами,  однако при достаточной  сноровке  хирург
может их, так сказать, обнажить.
     При  операции  обошлись  местным наркозом, надрезы, с  помощью  которых
снимались слои, ощущались  мною лишь  как  легкое  прикосновение. И при этом
передо мной держали  зеркало, чтобы я по  ходу операции мог давать указания,
так что я собственными глазами видел, как кромсали мое лицо,  как оно теряло
чужие, искусственно  приданные ему  черты, поначалу став похожим на кровавый
кусок мяса,  а затем заблестел розоватый, влажный  слой эпидермия; когда  же
операционная сестра  обработала его ваткой,  смоченной  в  эмульсии, я вдруг
увидел свое  собственное, родное,  но уже почти позабытое  лицо; у меня было
чувство, будто я наконец обрел самого себя, будто все эти долгие годы канули
в небытие или по крайней мере померкли -- освобождение состоялось!
     Остальных я увидел  лишь в зале суда. Мы испытали нечто вроде шока, ибо
встретились как совершенно чужие люди -- ведь никто из нас до этого не видел
подлинного  лица  другого. Разумеется,  по  фигуре,  по  манерам  можно было
угадать,  кто  есть  кто;  но  по-настоящему  я  узнал  своих  товарищей  по
несчастью, с которыми  уже успел сблизиться, лишь после того, как услышал их
голоса.
     Втайне я опасался, что этого доказательства суду покажется недостаточно
и  что  нас  будут  допрашивать   и  дальше,   дабы  установить  меру  нашей
ответственности и меру  вины, однако суд неожиданно  потерял  к нам интерес,
наша  деятельность,  о  которой  мы  вкратце  попытались  рассказать,  вдруг
оказалась  для  суда  несущественной.  Нас  отпустили,   попытались  сделать
заурядными  членами  общества,   для   которого  главное  труд,   расширение
жизненного  пространства  и   создание   лучших,  более   надежных   условий
существования.  Только теперь мы узнали,  что было  сделано  людьми  за  это
время. Местом для  строительства  двух  своих городов они  избрали  полярные
области Луны, ибо только здесь солнечные лучи падали по касательной, смягчая
резкие перепады  между  дневной  и  ночной температурой;  над городами  были
сооружены купола из  стекла  (сплав силиция и таллия)--тонкий защитный  слой
против  вакуума, холода  и  космического  излучения.  Кроме того,  в  точках
Лагранжа  были  заложены  четыре   станции,  которые  постепенно  предстояло
превратить  в  космические  колонии.  Упорство,  с  каким  люди  отвоевывали
пространство у пустоты, было достойно восхищения, однако их жизнь, полностью
посвященная работе, казалась мне неинтересной и  неправильной. Почему они не
пытаются  снова утвердиться на Земле? Может,  потому, что они уже  перестали
быть детьми Земли? От возвращения  на родную планету меня не отпугнули бы ни
радиоактивное  заражение  равнинных  территорий,   пострадавших  от  атомных
взрывов,  ни  облака  вирусных  ядов,  которые,  говорят,  окутали  там  все
возвышенности.
     Сегодня  местный ландшафт  выглядел  не  таким  унылым,  как  обычно,--
наступление зимы не  согласуется  с сезонным  графиком  туризма. В последнюю
неделю сезона  не утихали снежные бури, а  теперь вдруг--этот тусклый  свет,
леденящий холод. Я смотрел, как ветер  взметает поземку,  гонит  ее длинными
волнами по земле: порывы ветра были мощными, хлесткими.
     Нельзя  сказать,   чтобы  подобные  картины  успокаивали,  но  мне  они
по-своему нравятся.  Я так  и  не сумел  привыкнуть  к  жизни на космической
станции,  к  вызывающим головокружение перепадам  искусственной гравитации и
черному небу, которое кажется навеки замерзшим -- настолько неизменен на нем
узор холодно светящихся звезд.
     Я часами гляжу в окно. Перед глазами у меня переливаются оттенки белого
и серого,  а в  памяти одна картина сменяется другой. Не знаю,  стоит ли так
копаться в себе,  однако я не могу  себя пересилить  и пойти в  читальню или
видеосалон.  Все равно мне  там  не удастся отвлечься  и  сосредоточиться на
чем-то   другом,  ни  микрофильмы,  ни  научные  материалы  меня  сейчас  не
интересуют.
     Настоящее... А меня все  преследуют тени  прошлого. Нет, оно еще далеко
не  изжито; именно теперь,  в  дни  покоя и отдыха,  я ощутил  это  особенно
явственно.  Обычно  моя жизнь  была  полна суеты,  для собственных желаний и
потребностей почти  не  оставалось  места;  ежеминутно приходилось принимать
решения,  от  которых  слишком  многое   зависело.  Мое  настоящее   гораздо
расплывчатей,  неопределенней.  Теперь  я  понял, зачем прилетел  сюда: ради
надежды,  что обещанная встреча поможет мне избавиться от прошлого навсегда!
И вдруг такая неожиданность! Похоже, моим мечтам не суждено сбыться. Ума  не
приложу, что, собственно, затеял Эллиот и  почему его здесь нет.  Почему нет
Эйнара? Ведь его тоже пригласили сюда вместе  с Катрин и со мной. Почему-то,
кроме меня, прилетела только Катрин. Как бы ни занимало меня прошлое, сейчас
для меня важней всего  Катрин. Стоит  мне подумать  о настоящем, как я сразу
вспоминаю о ней. Вот  и сейчас я  брожу по  вестибюлю, чтобы  не проглядеть,
когда она выйдет из комнаты. Весь день за ее дверью царит тишина.
     Вечером мне  послышался скрип открывшейся двери,  звук  шагов.  Я хотел
было броситься ей навстречу, но удержался.  Когда она показалась в коридоре,
я  издали приветствовал  ее. Она  остановилась,  махнула мне  рукой  и пошла
навстречу. Мы уселись за круглый столик в вестибюле.
     -- Что все это значит?
     Я сразу понял, что она имеет в виду, но не знал, что ответить.
     -- Не думаю, чтобы Эллиот мог так подшутить  над  нами.  Видимо, что-то
случилось, иначе он непременно был бы здесь.
     -- А  Эйнар? Он ведь тоже  обещал,  Эллиот сам  сказал  мне об  этом по
телефону.
     -- Что бы там  ни было, а последняя ракета ушла. Теперь никто больше не
явится  сюда, и никому отсюда не уйти. Придется ждать четыре месяца.  Четыре
долгих месяца...
     Катрин уютно устроилась в кресле, которое казалось слишком  большим для
нее. Подперев ладошкой подбородок, она взглянула на меня.
     -- Знаешь, что  мне поневоле приходит  на  ум?--  медленно  проговорила
она.--  Мы похожи  на  потерпевших  кораблекрушение. Нам удалось остаться  в
живых,  только на  что нам теперь  жизнь? Да  к тому же в  чужом, незнакомом
краю!  Ведь все наши  интересы,  чаяния,  страхи и  надежды не имеют  ничего
общего с жизнью  этих новых людей--мы  с  ними абсолютно  разные. Наше время
было  страшным,  ужасным...  но ты  обратил внимание: они  вообще  не  умеют
смеяться?
     Я кивнул.  Конечно, ее слова не следовало  понимать буквально, однако в
каком-то смысле она была права.
     -- Остались только мы четверо,--сказала она,--  но мы чужие и друг  для
друга. Я ничего не знаю о тебе, ты ничего не знаешь обо мне.
     -- Это новый ледниковый период,--сказал я.--На всей земле сейчас только
два человека: ты и я.
     Катрин вновь посмотрела на меня  долгим пристальным взглядом. Затем она
поднялась, повернулась  и удалилась тем  же путем, что  пришла. Она  даже не
захватила с собой что-нибудь поесть.
     А  мне  снова  приснился тот же сон  о  бесконечном холоде.  Нельзя так
просто, вдруг  стряхнуть  с себя  состояние,  в  котором  ты  провел  двести
лет--целая  жизнь  на  нулевой  отметке. Оно возвращается, тянется  к  тебе,
овладевает  тобой,  ты  цепенеешь и  не  можешь  освободиться  от  него даже
отчаянным усилием воли. Я неподвижен, беспомощен, отдан на волю случая--так,
вероятно, чувствует себя человек на пороге небытия.

     * * *

     Парение в  полной прострации.  Ни проблеска света,  ни звука.  Впрочем,
где-то еще теплится последняя искорка сознания, которую не удается затушить.
Разве  это возможно--проблеск сознания  в  отключенном мозгу?  Мне  кажется,
будто я освобождаюсь от  себя самого, сбрасываю путы... но это не свобода, а
падение в  бездонную  пропасть--кругом пустое,  черное пространство, которое
расступается,   растягивается   до   бесконечности.  Мое  тело  претерпевает
фантастические  изменения:  из  плечей  вырастают  гигантские   руки,   мозг
разбухает,  превращается  в  вибрирующую  массу,  которая  грозит  разорвать
черепную коробку. В невидящих глазах мерцание, в голове -- неумолчный гул...
     Галлюцинации. Стоит  только пошевелиться, и они исчезнут...  Но волевой
импульс устремлен в пустоту, сил нет, энергия иссякла...
     Гул... он все глубже проникает в мозг...
     Если бы  я мог повернуть голову, зарыться в подушку,  чтобы  ничего  не
слышать...

     * * *

     Внезапное наваждение кончилось.  Я обнаружил,  что  сижу в  постели,  в
комнате горит свет -- наверное, я задремал.
     Звонок разбудил меня... Телефон!
     Я машинально снял трубку, поднес к уху.
     И услышал всего одно слово:
     -- Приходи!
     До чего  невероятен был  этот  переход  от леденящего холода  к теплоте
счастья. Я  обнял  Катрин,  прижал к себе.  Ее  волосы касались моей щеки. Я
чувствовал ее податливое теплое тело.
     Катрин не произнесла ни единого слова, да нам и не нужны были слова--мы
и  так  понимали друг  друга.  И  вот  забылось все, тяготившее  нас. Горная
крепость,  едва не ставшая  нашей тюрьмой, отныне станет  пристанищем  нашей
любви.  Она  еще очень хрупка,  ее  нельзя  подвергать  испытаниям, ее нужно
беречь,  так  что пусть нам никто не  мешает. Четыре месяца одиночества, еще
недавно представлявшиеся невыносимыми, обещают стать подарком судьбы.
     Часов  в  девять  мы  спустились  в столовую. Настроение у  обоих  было
прекрасное, аппетит--отменный. Мы шли, держась за руки.
     В дверях стоял  человек. Это был Эйнар. Будто серый занавес упал передо
мной, у меня перехватило дыхание.
     -- А  я  уж начал терять всякое  терпение.  Неужели Эллиот подшутил над
нами?
     Фигура  Эйнара, застывшая  в  дверном  проеме,  казалась  безжалостным,
грозным символом, напоминающим о прежнем адмирале. Мы словно вновь очутились
в  Центре  управления...  игра  продолжается,  все,  что  случилось  с  нами
недавно,-- всего лишь сон...
     Эйнар повернулся и вошел в столовую.
     -- Давайте-ка подкрепимся!
     Я  увидел на миг его профиль: новое лицо, новый человек, незнакомец; но
это--один из нас, и его тоже не отпускает прошлое. Еще несколько часов назад
я  был бы рад  увидеть  его. Но сейчас... До чего же быстро меняется  у меня
настроение! Он словно вновь вызвал к жизни призраки прошлого, вновь заставил
нас вспомнить мучившие нас вопросы--вернул нас к мрачной действительности.
     Мы   машинально   развернули  еду,   сняли  пластиковые   оболочки   со
стаканчиков.
     -- Откуда ты взялся? Как ты сюда попал?
     -- Прилетел с последней ракетой, вместе с Катрин.
     -- Я тебя не заметила.
     --  А я вышел с экипажем.  Разве  вы не  знаете, что я работаю в службе
обеспечения полетов?
     -- Почему же ты сразу не объявился? Эйнар немного помедлил.
     -- Хотел осмотреться. Зачем  Эллиот нас собрал, вы что-нибудь знаете об
этом?
     Нет, мы тоже ничего не знали. Я искоса взглянул на  Эй-нара. Стоило мне
услышать его голос,  и снова показалось, что  ничего  не  изменилось. В этих
холодных,  официальных  интонациях слышались  недовольные  и  даже  сердитые
нотки.  Именно так говорил адмирал, это его  тон, его  манера разговаривать,
они помнятся мне  настолько отчетливо, будто  все было только вчера. Правда,
лицо  стало  совсем  другим,  не осталось  и следа  от прежней холодности  и
решительности.  Лицо  Эйнара  стало  более  живым,   подвижным.  Оно  быстро
меняется,  и  я вижу, как  самоуверенность уступает место насмешке,  а то  и
грусти.
     -- Он  ничего  мне  толком не  объяснил, отделался лишь  намек