еня  язва,  вы,  Эдгар  Евлампиевич,  не
ровен  час  не  доживете,  зато  потомки  нам  спасибо  скажут  и  в  пояс
поклонятся!
     - Не понимаю, - в который уже раз сказал  Рагозин.  -  Что  за  выход
такой? Он действительно есть? Что ж мы тогда не выходим  этим  выходом?  Я
готов...
     - Он готов, - фыркнул Зайцер.
     - Ловлю вас на слове, - отечески улыбнулся Двудумов. - Дай  бог,  как
говорится, дай бог... А выход, прелестный наш Михаил Вадимыч,  заключается
в том, чтобы, не откладывая в долгий ящик, не теряя ни минуты драгоценного
времени, не отодвигая от удаленнейших  ваших  читателей  сладостного  мига
обручения, простите некоторую вычурность  слога,  с  гениальным  творением
вашим, - чтобы вам немедля умереть.
     Рагозин потряс головой.
     - Виноват, не расслышал, - сказал он тупо.
     - Все вы  расслышали,  -  мрачно  произнес  Зайцер.  -  Просто  кишка
тонковата такие вещи на слух принимать.
     - Умереть, Михаил Вадимыч, - сказал  Двудумов.  -  "Скончаться.  Сном
забыться..." Прямо сегодня, сейчас. В этой вот  квартирке,  за  которую  и
цепляться-то особого резона нет.
     - Умереть?.. Зачем?!
     - Как только вас не станет, -  пояснил  Двудумов,  -  сей  же  момент
включается незримый счетчик. И начнет он отсчитывать секунду за  секундой,
минуту за минутой... и так долгих двадцать пять годочков. И  едва  истекут
эти двадцать пять лет, ваш роман немедленно будет издан.
     - Любым тиражом, - подтвердил Зайцер. - Пока все  не  получат.  Чтобы
безо всякого там чуждого нам ажиотажа.  Чтобы  в  каждый  дом,  на  каждую
полку, в хрестоматии, в роман-газеты!
     - Вот именно, - подхватил Двудумов. -  Через  двадцать  пять  лет  мы
получаем право не  платить  гонорар,  эти  несусветные  деньжищи,  которые
просто немыслимо истратить за одну человеческую жизнь, вашим  наследникам.
Сыну вашему от первого брака, например.
     - Неудачно все сложилось, - сказал Зайцер с досадой. - Кабы не сын  -
прямо завтра бы запустили в производство. Что бы вам годиком  раньше  было
не разойтись?
     - Ну, необходим еще компетентный отзыв, - мягко напомнил Двудумов.
     - На хрен этот ваш отзыв, - сказал Зайцер. - Вам  дай  волю  -  вы  и
Достоевского бы с Толстыми рецензировали да на доработку возвращали... Это
я взял бы на себя и утопил бы вас  в  отзывах.  Любого  формата  и  любого
объема.
     Рагозин сидел оглушенный. Девушка Агата Ивановна глядела  на  него  и
молча рыдала.
     - Так, может, вы и сына моего... того? Уговорите? -  спросил  Рагозин
неповинующимися губами.
     - Нет, вы так  ничего  и  не  поняли,  Михаил  Вадимыч,  -  промолвил
Двудумов. - Мы не звери, не убийцы...
     - Я знаю, кто вы, - пробормотал Рагозин.
     -  Стервятники,  -  нетерпеливо  подсказал  Зайцер.  -  Слыхали   уж.
Давайте-ка закругляться, время позднее, а  мне  на  другой  конец  города,
завтра вставать ни свет ни заря.
     - Не  торопите,  Лев  Львович,  -  поморщился  Двудумов.  -  Что  вы,
ей-богу...  Дело серьезное.  Человек сам должен осознать.  В конце концов,
поймаем такси.
     - Я не миллиардер на такси раскатывать, -  огрызнулся  Зайцер.  -  Не
Мэрдок, не Шпрингер какой!
     - Ну, я дам вам в долг, - рассердился Двудумов.
     -  Это  глупо!  -  крикнул  Рагозин,   теряя   рассудок   от   жутких
предчувствий. - Несправедливо! Я же молод, полон сил! Я  могу  писать  еще
долго! Я напишу роман в сто раз лучше этого! А что я напишу мертвый?!
     - Не знаю я, что вы там еще напишете, - сказал Двудумов. - Нам хватит
и того, что есть. И нам, и дальним потомкам нашим. На тысячу  лет  вперед.
Вы уже обессмертили свое имя. Стоит ли рисковать? А вдруг все  последующее
окажется жалким перепевом? Такое уже бывало.
     - У этого, как его... - Зайцер забил себя по лбу, защелкал пальцами.
     - Бред какой-то, - Рагозин неожиданно для себя мелко захихикал. -  Да
не хочу я умирать, уйдите вы от меня, оставьте вы  меня  в  покое.  Да  вы
кошмар мой, вот вы кто!
     - Какой же кошмар,  -  пожал  плечами  Двудумов.  -  Отнюдь  нет.  Мы
осязаемы, можете нас потрогать. Мы вымокли под дождем и  завтра  поголовно
будем охвачены насморком. Кошмары, как известно, насморком не страдают.  А
по  поводу  того,  хотите  вы  умирать  или  нет,  так  все  уж  решено  и
согласовано.
     - На редакционном совете, - сказал Зайцер. -  Хотя,  лгать  не  буду,
кое-кто  из  числа  безответственных  товарищей  по  молодости  своей,  по
незрелости и воздержался...
     - Что  же  вас  тревожит,  Лев  Львович?  -  прищурился  Двудумов.  -
Радоваться надо, что у молодежи нашей  уже  есть  свое  необщее  выражение
лица. Прошли времена полного единодушия,  а  правильнее  -  равнодушия!  И
однако же большинством голосов...
     - Я воздержалась, - тряхнула головой девушка. - И многие члены совета
молодых специалистов. Конечно, мы вынуждены подчиниться вашему авторитету,
но позиция наша остается! И я обещаю вам,  что  когда  мы  придем  вам  на
смену, такой дикости больше не повторится!
     - Господи, - промолвил Рагозин. - Да кто же вы все такие?! Откуда  вы
пришли? Как попали на места ваши?..
     - Обыкновенно, любезнейший  Михаил  Вадимыч,  -  сказал  Двудумов.  -
Учились, учились, а потом выучились и пошли работать. Так и работаем по сю
пору... И не воображайте нас этакими сыроядцами, исчадиями ада.  Мы  такие
же люди, как и вы. И нам по-человечески будет жаль вас, но  что  поделать?
Мы, как справедливо вами подмечено, на своем месте. А вы,  соответственно,
на своем. Все мы существуем в системе, и система  определяет  правила,  по
каким нам между собой взаимодействовать. Так что  при  чем  здесь  я,  Лев
Львович,   Агата  Ивановна?   Система,   незабвеннейший   Михаил  Вадимыч,
биоценоз...
     - Подите вы со своей системой! Да я драться буду!
     - Ну и глупо, - сказал Двудумов. -  Драться?  С  кем?  Я  старше  вас
вдвое, у меня дети вроде вас. Лев Львович -  ударник  труда,  орденоносец.
Агата Ивановна так и вовсе девушка. И с нами вы  станете  драться?  Вы  же
интеллигентный человек.
     - Так что давайте попроворнее, - снова забеспокоился Зайцер. - Этаж у
вас хороший, с полуподвалом почти шестой, балкон есть, никаких  сложностей
я не предвижу. Попрошу, попрошу!
     - Нет! - закричал Рагозин. - Не хочу!
     - Чего там не хочу, - напирал Зайцер. - Мужик  вы  или  кто?  Надо  -
значит надо...
     - И в самом деле, Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов укоризненно. - Вы
уж как-нибудь подостойнее. Как классики наши...  Вы  уж  сообразно  своему
будущему  положению.  Можете  записочку  сочинить,  мы  подождем.  Только,
убедительно вас попрошу,  завещание  ваше  литературное,  слово  потомкам,
составьте уж во всю меру отпущенного вам таланта. - Он  помолчал,  набирая
значительности на лице, и добавил: - Не знаю, приятно вам будет или нет...
Я вот, вопреки прогнозам Льва  Львовича,  все  ж  таки  уповаю  дожить  до
сладостного часа, когда роман ваш явится читателю. Верите  ли,  тотчас  же
примусь за увековечение памяти вашей.  Общество  вашего  имени  создам,  в
председатели буду баллотироваться. Хотя и трудно будет,  трудно...  Друзей
ваших объявится, коллег, сотоварищей, все при чинах, при  наградах!  Но  я
все же питаю надежды и потому вот тут, при свидетелях, клянусь вам, что ни
сил, ни здоровья, что сохранит мне природа к тому дню, на это святое  дело
не пожалею. Вот так-то.
     "Бежать, - подумал Рагозин. -  Прочь  отсюда...  куда  подальше...  к
другу под крыло... друг поможет!.." Он скосил глаза едва ли не  за  спину:
до выходной двери было  рукой  подать.  Правда,  замок  был  туговат,  мог
подвести, открыться не сразу, давно его нужно было  починить.  Но  кто  же
знал, что приспеет такая нужда?! А  там,  за  дверью  -  промозглая  ночь,
ледяная вода вперемешку со  льдом  валится  с  небес,  а  он,  как  назло,
по-домашнему, в  тапочках  на  босу  ногу,  в  трико  да  в  футболочке  с
Микки-Маусом.
     - Отпустите меня, - сказал Рагозин упавшим голосом.  -  Забудьте  про
роман. Не надо его...
     - Легко вам рассуждать, Михаил Вадимыч, -  с  легким  раздражением  в
голосе произнес Двудумов. -  Отпустить,  забыть...  Роман  есть,  и  роман
великолепный. Вы его автор. Прямо скажем, гениальный автор. А  гений,  как
общеизвестно, должен быть мертв.
     - Хороший гений - это мертвый гений, - осклабился Зайцер.
     - Ну тогда... тогда... Возьмите его  себе,  этот  роман!  Будьте  его
авторами, а меня оставьте в покое... в  живых!  Я  не  хочу  быть  мертвым
гением! И живым - не хочу! Я клянусь - никогда больше в жизни не напишу ни
строчки!..
     Он бросил умоляющий взор на Двудумова, на Зайцера  -  те  молчали,  и
было ясно, что не пощадят. Тогда он обернулся к девушке Агате Ивановне. Та
уже не плакала.  На  ее  сморщенном  личике  застыла  гримаса  брезгливого
презрения.
     - Не будьте так наивны, - сказал Двудумов. - Слава  богу,  сейчас  мы
кое-что  знаем  о  гениях.  Как  одеваются,  где  живут,  то-се...  Талант
возрастает  в  терниях.  Ну  кто  поверит,  что  я,  живущий  с  женой   в
трехкомнатной  полногабаритной  квартире   обкомовского   типа,   способен
сотворить  эпохальное  произведение?!  Все  сразу  кинутся  искать  тайных
соавторов. Да и Лев Львович, не в обиду ему будь сказано, в  заявлении  на
отпуск делает до трех ошибок в строке и с любой достаточно высокой трибуны
не гнушается говорить "современная литература". А вы там у себя  Евангелие
цитируете, на Ницше ссылаетесь.
     - Да и чему мне эти хлопоты? - пожал плечами Зайцер. - Мне до  пенсии
три года. Вот разве что Агата Ивановна?
     Все,  включая   истекающего   малодушием   Рагозина,   обратились   к
девушке-редакторше. Та растерянно заморгала куцыми ресницами под линзами в
грязных дождевых потеках.
     - Я? - пробормотала она. - Почему я? Это  же  роман...  большой...  в
прозе... Если бы стихи, мне бы могли поверить, у меня  были  публикации  в
"Дне поэзии" пять лет назад. Да нет, я бы взяла, но... у  меня  путевка  в
круиз вокруг Европы на ноябрь...
     Зайцер открыл дверь на балкон, и промозглый ветер ворвался в комнату.
     - Фу, накурили, надышали, - проворчал Зайцер. - Даже голова кружится.
Нет, давно мы, Эдгар Евлампиевич,  культпохода  за  грибами  не  затевали.
Займусь-ка я прямо нынче...
     - В такую погоду только за лягушками ходить, - возразил Двудумов.
     - Позвольте, - обиделся Зайцер. - Самая грибная  погода!  Или  вот  я
лучше молодежи, Агате нашей Ивановне, это препоручу.
     И тут Рагозин понял, что он уже мертв. Что его не существует для этих
людей. Что он уже не более как мина  замедленного  действия,  чей  часовой
механизм взведен ровно на двадцать пять лет.  И  вот  тогда-то  ему  стало
по-настоящему, по-мертвому страшно.
     Рагозин закричал, как раненый, загнанный в  яму  со  вбитыми  кольями
зверь, забился...


     ...оторвал  голову  от  подушки.  В  ушах  еще  звенело.  "Где  я?  -
пробормотал он. - Я уже умер?.." Звонок повторился.  Рагозин  привстал  на
кровати, рука погрузилась в подушку - наволочка была влажна.
     Телефон зазвонил в третий раз. Рагозин,  по-прежнему  слабо  понимая,
что творится вокруг него, снял трубку.
     - Ну, - сказал он хрипло.
     - Михрютка? - спросил голос ближайшего друга,  первого  критика  всех
рагозинских произведений. - Спишь, дьявол? Я тут начал было  твое  читать.
Да что-то занемог после первых же страниц. Ты знаешь, как я тебя люблю, но
тут уж ни в какие, брат, ворота, уж такая дурнина  из  тебя  полезла!..  В
общем, ты меня извини, но дерьмо твой роман, и нет у меня никаких на  него
сил, я уж и так и эдак пробовал, и с водкой, и с огурцом. Ну  сам  посуди,
вот ты тут пишешь...
     Друг еще что-то говорил, чести  рагозинский  опус  во  все  корки,  и
Рагозин слышал его, как сквозь  ватное  одеяло,  но  с  каждым  мгновением
пелена, отделявшая его от всего  прочего  мира,  делалась  все  тоньше,  и
леденящий ужас понемногу оставлял его бессмертную душу.
     "Я живу, - думал Рагозин. - Дышу, чувствую. Слышу голос в  телефонной
трубке. Ничего... И хорошо, что я не гений. Значит - не судьба. Не каждому
дано. Да я и не умею быть гением. Я обычный человек,  каких  миллионы.  Ни
мужеством,  чтобы  из  ряда  вон,  ни  волей  особенной  природа  меня  не
наградила. А раз так - то лучше и не пробовать. Кому нужен серый  писатель
Рагозин, графоман Рагозин, бумагомаратель Рагозин?! И бог с ним, и черт  с
ним. Я еще молод, я силен, я расту. Я еще многое успею. Все впереди, самое
главное - что у меня все еще впереди, и я смогу выбрать  любую  из  тысячи
лежащих передо мною дорог..."
     Он сидел на скомканной, сбитой постели, вызывая в себе  очистительные
мысли. Ему было ни хорошо ни плохо - ему было никак. Он  и  в  самом  деле
готов был всем существом воспринять любое новое свое предназначение.
     Первый толчок под сердцем поэтому он пропустил. Но второй был сильнее
и настойчивее, и Рагозин уловил его. И все, что с ним  недавно  стряслось,
тут же было забыто.