лысиной,  будто
сувенирный  болванчик,  а  мне  надоело,  что  я  ничего  разобрать  в  их
переживаниях не могу:
     - О чем, собственно, речь?
     Хозяин тормозит на полдороге, закусывает язык и в  полном  недоумении
глядит на Фужера:
     - Вы что же - не посвятили  его  в  подробности?!  Фужер  сконфуженно
хмыкает.
     - Лихо! - усмехается хозяин. - Знай вы всю правду, ни за  что  бы  не
поперлись ко мне... Я никакой не супермастер каратэ. Я всего лишь историк.
Пишу монографию о памятниках древней философской  мысли.  Все  это,  -  он
обводит широким жестом горы книг, - собрано мной  в  поездках  по  стране.
Старинные рукописи,  цены  им  нет.  Там  есть  знания,  которые  все  еще
недоступны нашему разуму...
     - Изумительно, - поддакиваю. - Только Мертону плевать на нашу богатую
культуру, он же бетонные плиты ладонью крошит!
     -  Да  баловство  это,  -  ворчит  хозяин  и  делает   паузу.   Будто
раздумывает, нужно ли  ему  продолжать  или  забыть-таки  про  родственные
чувства и выставить нас обоих за дверь. - Шалости это по сравнению с  тем,
что умели наши предки. В общем...  Однажды  мне  попал  на  глаза  древний
манускрипт "Искусство быть молнией разящей", предположительно датированный
десятым веком нашей эры... Никогда,  ни  в  одной  монографии  я  даже  не
упомяну о том, что он существует.
     - Почему? - спрашиваю я, затаив дыхание.
     -  Потому  что  там   содержится   описание   комплекса   упражнений,
увеличивающих... как бы вам это сказать?.. реактивность организма. Словом,
человек  после  нескольких  пустяшных  телодвижений  обретает  способность
двигаться намного быстрее обычного.
     - Во сколько же раз?
     - Не знаю. В десять, в двадцать.  Может  быть,  в  сто.  Наши  предки
использовали  это  знание  для   отражения   набегов   завоевателей.   Они
становились  людьми-молниями,  неуязвимыми  для  любого  оружия,  разящими
внезапно и безжалостно.
     - Откуда вы знаете, что это не сказка?
     - Откуда, откуда... Я испытал это на себе. Вон дядюшка видел, на  что
это похоже.
     Фужер кивает головой еще живее.
     - Там  нет  ничего  заумного,  -  с  горечью  говорит  хозяин.  -  Не
какие-нибудь  йоговские  асаны.  Искусство  быть  молнией  доступно   даже
младенцу, вот что страшно... - и тут его словно прорвало: -  Наши  праотцы
умели все, что за деньги вытворяет  перед  вами  Мертон,  и  даже  больше!
Попробуйте вообразить схватку двух молний! Конечно, не могло быть и речи о
той высочайшей культуре движений,  что  присуща  каратэ,  дзюдо  и  прочим
современным единоборствам, которые формировались  и  оттачивались  веками.
Наше военное искусство заглохло едва ли не полтысячи лет назад,  и  трудно
сказать, хорошо это или плохо. Оно могло бы оказать такое  воздействие  на
всю человеческую цивилизацию, что я даже не рискую об этом задумываться...
Ведь любое прикосновение человека-молнии убивало! Это все равно,  что  вас
ненароком заденет на взлете сверхзвуковой лайнер!
     Что, теперь и вам стало ясно, чего он так опасался, этот книгочей? Да
попади его открытие в руки военных -  наших  ли,  союзников  ли  -  и  они
заполучили  бы  абсолютное  оружие,  чистое  и   неотразимое.   Диверсант,
движущийся  со  скоростью  мысли.   Солдат,   опережающий   пулю.   Сапер,
обезвреживающий мину до того, как она  коснулась  земли...  По-моему,  нет
ничего поганее, чем дарить военным новую игрушку. Вы согласны? То-то...
     Но с другой стороны: если бы человек сам по себе стал  оружием,  так,
быть может,  мы  не  придумали  бы  этих  жутких  бомб?  Остановились  бы,
одумались, зареклись бы навсегда воевать. Или, если уж никак не  истребить
человеку в себе эту страсть к убийствам,  извели  бы  друг  дружку  еще  в
десятом веке. Прямо так - голыми руками. Но не поганили бы весь  остальной
мир всякой там радиацией! Чтобы зверье невинное жило себе да радовалось, и
не вспоминало даже о том, что ходил когда-то по земле человек!
     Запоздало это искусство,  сильно  запоздало.  Изменить  что-нибудь  к
лучшему оно уже не могло, а сильнее того навредить - это запросто...
     - Господи, владыка наш и спаситель, - ужаснулся я в тот миг. -  И  вы
не уничтожили эту книжонку, не сожгли ее в тот  же  час?!  -  а  сам  шарю
глазами по комнате, по черными переплетам и свиткам на стеллажах.
     - Нет, - отвечает он. - Я оставил ее там, где нашел. Пусть лежит  еще
века, не для нас она сегодняшних. Только перелистал от корки до  корки,  у
меня память фотографическая.
     Я встаю, кланяюсь и, как честный человек, собираюсь уходить. Но Фужер
продолжает сидеть на своем месте, как приклепанный!
     - Как там ваш театрик? - спрашивает он с самым невинным интересом.  -
Процветает?
     - Вполне, - говорит хозяин слегка удивленно. - Но я  оставил  труппу.
Годы не те, да и времени не достает ни на что.
     - Какой там еще театрик? -  уже  от  дверей  интересуюсь  я.  -  Так,
пустяки, - поясняет хозяин. - Мы ставим на  любительской  сцене  старинные
пьесы в классическом национальном стиле. Народу нравится...
     - Еще бы! - с воодушевлением подхватывает  Фужер.  -  Помню,  как  ты
играл монаха, животики надорвешь!
     - Ну-ну, -  говорит  хозяин  медленно.  -  Такого  хитреца,  как  вы,
почтенный дядюшка, поискать. Только пустой  это  номер.  Я  же  ничего  не
смыслю в каратэ.
     - А тебе и не надо! - машет руками  Фужер.  -  Твое  дело  маленькое:
выйти, поклониться и трахнуть Мертона по сопатке. Каратэ - дело  нехитрое,
верно я говорю? - это он уже ко мне.
     -  Нехитрое,  -  отвечаю  я.  -  Некоторые  господа  занимаются  этой
пустяковиной двадцать лет по восемь часов ежедневно, и все без толку.
     - Не знаю, не знаю, - напевает Фужер, - но лично я из  всей  нынешней
болтовни запомнил две вещи: что каждое касание человека-молнии убивает,  и
еще что-то про фотографическую память, - с этими словами он вытаскивает из
кармана пузатенький томик в яркой обложке и посылает его на стол,  хозяину
под нос. - А нам никого убивать не надо.  Убийство  -  грех  великий.  Нам
только мозги кой-кому на место вправить...
     Что вы думаете он  ему  подсунул?  Иллюстрированное  руководство  для
занятий каратэ! Хозяин полистал ее без особого энтузиазма и отложил.
     - Ладно, - говорит он сердито. - Ритуалы здесь  описаны,  что  там  и
как. Схожу еще куда-нибудь, взгляну на тренировки. Национальный престиж  -
дело серьезное... Вот если бы древняя наша  философия  сейчас  кому-нибудь
понадобилась так же, как боевое искусство - не знаю, что  бы  я  для  того
человека не сделал!
     Спустя несколько минут выходим мы с Фужером из затхлого помещения  на
свежий воздух. Закурили.
     - Про паука ему сказал? - спрашивает меня Фужер. - Прямо с порога!
     - Правильно. Тут ты его и поддел. У него с фалангистами еще со времен
студенчества  имеются  личные  счеты.  Помнишь,  как  они  университетскую
библиотеку пожгли?
     Обычно я быстро соображаю, что к чему, таксистская  работа  такая,  а
тут словно затмение нашло - никак не могу понять,  о  чем  все  время  шла
речь, и до чего же мы договорились. Поэтому я с наивным видом интересуюсь:
     - Послушай, старина,  он  что,  и  впрямь  собрался  задать  вздрючку
Мертону?
     - Кто их  разберет,  этих  ученых,  -  ухмыляется  тот.  -  Может,  и
собрался. Но раззадорили мы его не  на  шутку.  В  таком  деле  главное  -
подпустить перцу в одно место, как ты полагаешь?
     - Согласен. А что он там загибал насчет фотографий?
     - Фотографическая память, - поясняет Фужер. - Один раз поглядел -  на
всю жизнь запомнил. Как сфотографировал. Вот он полистает мой  презент,  к
настоящим мастерам прогуляется и станет большим специалистом  по  мордобою
ногами. Экстрасупер-люкс, как ты выражаешься.
     - Пока он будет припоминать, как делается простой "ооцуки", -  говорю
я недоверчиво, - Мертон вобьет его в землю по самые уши.
     - Вряд ли, - отвечает Фужер, попыхивая сигареткой.  -  Думаю,  прежде
чем Мертон хотя бы пошевелится, мой парень успеет и вспомнить,  и  сделать
этот твой "оо-цуки" как положено, и даже подремать  чуток,  покуда  Мертон
будет считать собственные кувырки.
     Истекает  день,  другой...  Мертон  калечит  еще  одного  сумасброда,
профессионального борца весом под двести  килограммов,  выбивает  пыль  из
нескольких ребят в белых кимоно с черными поясами. И по всему видать,  что
нет для него большего удовольствия. Страшный он был все же боец.
     В последний день арена трещала от наплыва желающих увидеть прощальное
выступление Гроссмейстера Каратэ. И каждый втайне, на самом донышке  души,
надеялся, что отыщется в нашей великой стране хотя бы кто-нибудь способный
после первого раунда уйти с арены  своим  ногами.  Мертон  по  обыкновению
своему дробил кирпичную кладку, ломал бетонные плиты  и  стопки  черепицы,
все чин чином...
     А сцепиться с ним в этот последний день пожелал  один  лишь  человек.
Странствующий монах, случайно заглянувший в нашу гостеприимную столицу  по
пути из одного монастыря в другой в поисках вселенской мудрости.
     Фужера в этот вечер не  было  в  зале  -  накануне  в  его  заведении
состоялась маленькая поножовщина, и у него возникли проблемы с полицией. К
тому же, сдается мне, он боялся-таки увидеть, как из  его  задумки  выйдет
натуральный пшик, а из его любимого племянника сделают рубленый шницель...
     Так уж вышло, что первым таксомотором, подвернувшимся  нашему  монаху
по пути на арену, оказался именно мой. И я с полным моим почтением  подвез
приобщенного к тайнам небес до самого входа,  выскочил  из  кабины  раньше
него и с поклонами открыл ему дверцу.  Монах,  не  глядя  в  мою  сторону,
подошел к полицейским, что-то им бросил через плечо, и те чуть  ли  не  за
руки впихнули меня в эту ревущую тысячами голосов коробку следом  за  моим
пассажиром. Я поупирался для приличия: мол, день еще не закончен,  мне  бы
деньжат подзаработать... Но те, здоровенные буйволы, ни в какую. Сказано -
сопровождать до арены, и хоть тресни!
     Довел я монаха до кулис, пристроился там. Таращусь на происходящее  в
дырочку, а сам трясусь, как паралитик.
     Мертон стоял в центре татами, сложив руки на груди. В белом кимоно  с
черным пауком на рукаве,  перетянутый  широким  красным  поясом,  огромный
фалангистский жеребец. В этот миг он казался мне, да и всем, кто сидел  на
трибунах, и в самом деле непобедимым. Непреодолимой злой силой. Стихией.
     Я оглянулся на своего монаха, о котором, кажется, все и забыли. А  он
укрылся в тени, присел на корточки и чуть ли не поклоны бьет. Лицо мирное,
потустороннее какое-то... Увидел меня и словно опомнился. И  тихонько  мне
шепотом:
     - Вы не смотрите на меня. Ни к чему это вам. А я ему тем  же  манером
отвечаю:
     - Что же мне, на того носорога прикажете смотреть?
     - Это как угодно. А от меня отвернитесь. Зачем вам знать лишнее? Да и
меня задерживаете...
     Тогда только я понял, что вовсе не скромничает он по бог весть какому
поводу, а тайну хочет уберечь. На тот случай, о котором он говорил там,  в
своей конуре. Если вдруг нас всех трясти начнут да душу из нас вынимать за
то страшное знание, что покуда один только он хранит. Чтобы, значит, не  о
чем было мне пробалтываться,  когда,  не  приведи  господь,  на  меня  так
нажмут, что я готов буду сознаться в чем угодно.
     А за себя он вроде как бы и спокоен.
     - Ладно, - говорю. - И впрямь не для моих мозгов  эта  штука.  Только
ты, парень, не подведи.
     Трибуны уже начали пошумливать, засвистели. Заскучал  народ,  зрелище
ему подавай...
     И тогда к ним вышел человек среднего роста, заурядного  телосложения,
в черном потрепанном халатишке с  капюшоном.  Отложил  в  сторону  длинный
монашеский посох, скинул сбитые в  странствиях  сандалии.  Потуже  затянул
веревку из шерсти яка, что была ему вместо пояса. Поискал глазами Мертона,
словно бы не приметил сразу. И слегка так поклонился ему. Как равному.
     Хотя над нашими головами уже много лет крутятся спутники, а  в  горах
со дня на день запустят атомную электростанцию, мы не смеемся  над  своими
монахами. Но одно дело видеть его  на  улице  возле  монастыря,  и  совсем
другое - посреди спортивной арены, в перекрестье прожекторов. И поэтому по
рядам зрителей прокатился конфузливый смешок, и даже Мертон  переступил  с
ноги на ногу и недоуменно покосился на судей: дескать, кого же вы мне  это
подсунули?! Только нашему монаху все было нипочем.  Стоял  себе  спокойно,
невозмутимо и таращился по сторонам, будто тысячи эти  сумасшедшие  не  на
него собрались  сюда  посмотреть,  а  исключительно  для  того,  чтобы  он
отвлекся от возвышенных размышлений, за ними наблюдая.
     А потом судья развел противников и дал команду к началу боя.  В  этот
момент нашему священнослужителю вздумалось почесаться, что он и проделал с
большим наслаждением. И это окончательно убедило  всех,  включая  Мертона,
что на арену вышел самоубийца. Впрочем,  вряд  ли  Мертон  задумал  что-то
серьезное: наверняка его предупредили, что в  нашей  стране  монаха  лучше
пощадить. Лупить, стало быть, но не в полную  силу.  Поэтому  Гроссмейстер
терпеливо дождался, когда у соперника прошел  зуд,  и  лишь  тогда  быстро
двинулся  вперед.  Он  с  ходу  нанес  обходной  удар   ногой,   "маваси",
намереваясь разом покончить с  этим  балаганом.  Затрещало  белое  кимоно,
ветерок пронесся над ареной... Я зажмурился.
     Но чудаковатого монаха не оказалось в том месте, куда пришелся  удар.
Он возник немного в стороне от места  схватки,  все  такой  же  спокойный,
задумчивый, до предела углубленный в себя. И только я догадывался, что все
это время он старательно шелестел страницами учебника по  каратэ  в  своей
невероятной памяти.
     Мертон развернулся к нему. На мгновение замер.  Словно  ловил  его  в
перекрестье  прицела  своими  стеклянными  глазами.  А  потом   тело   его
взорвалось одним движением, рука пошла от плеча, как  ракета  из  пусковой
шахты - с той же силой и скоростью. И будто бы даже грохот прокатился  над
ареной от этого страшного удара... Между тем, как его противник, не  меняя
позы, очутился в трех шагах за его спиной. Я уверен, что  многим  искренне
захотелось протереть глаза. В том числе и Мертону.
     Гроссмейстер немедля выстрелил длинным "цуки" - это основной  удар  в
каратэ, если вы знаете... Тут они впервые  вошли  в  контакт,  потому  что
монах добрался до нужной страницы, прочитал, что там пишут умные  люди,  и
попробовал заблокировать атаку. Но слегка ошибся и сделал это не так,  как
обычно принято в каратэ, то есть в направлении  движения  атакующего  -  с
тем, чтобы использовать его же собственную силу. Вместо этого он  поставил
Мертону встречный блок против движения его  руки,  и  этот  конь,  играючи
ломавший бетонные плиты, с криком боли схватился за предплечье.  Врачи  по
краям арены вскинулись, не сразу сообразив, к кому же  спешить,  но  судья
остановил их: Мертон не просил о помощи. Он был потрясен, но  не  напуган.
Он просто не умел пугаться, не был приучен, потому  что  еще  не  встречал
равного  себе.  Не  знал  он,  что  по  неведению   сцепился   с   древним
человеком-молнией, непобедимым воином нашей земли, одним из тех, кто  века
назад отражал набеги всяких там кочевников и самураев, кто долбил в  хвост
и в гриву всех рвавшихся в наши горы, кто пришиб  фалангистов  десять  лет
назад, когда им захотелось власти и крови!.. Одним словом,  вы  понимаете,
что я тогда переживал.
     Пока Мертон приходил в чувство, монах стоял  в  двух  шагах  напротив
него и ждал. И вся  Большая  арена  ждала,  замерла  на  вздохе,  не  веря
собственным глазам.
     Потом Гроссмейстер принял боевую стойку и двинулся вперед, хотя в нем
ощущалась громадная неуверенность. Должно быть, только теперь  он  испытал
нужду собрать воедино всю свою силу, мастерство и злость, чтобы  победить.
И уж, разумеется, начисто забыл  обо  всех  увещеваниях  насчет  вежливого
обращения с местными священнослужителями.
     Тут все и закончилось.
     Монах ударил его - быть может, один раз, быть может - все сто.  Никто
не  видел  удара,  а  на  рапиде,  который  накрутили  почуявшие  сенсацию
хроникеры, картинка оказалась смазанной. В одном я  абсолютно  уверен:  он
бил не кончиками пальцев, как большие мастера, а кулаком.  Книжка-то  была
для начинающих,  там  на  каждой  странице  призывы:  берегите  пальцы  да
берегите пальцы... Думаю, что  пальцами  он  попросту  пробил  бы  Мертона
насквозь, как гнилую тыкву. Но и без  того  половина  зрителей  клялась  и
божилась, будто они видели, как его кулак вышел из спины Гроссмейстера...
     Что ни говорите, а Мертон был великим бойцом, пусть даже  и  скотиной
редкостной.  Он  сумел  подняться  после  этого  удара,   хотя   наверняка
чувствовал себя так, словно в него врезался танк. Он  выпрямился,  но  уже
был не в  состоянии  даже  закрыться,  его  руки  висели  плетьми,  колени
подламывались.
     И тогда монах протянул руку,  ухватил  Мертона  за  рукав  с  нашитым
черным пауком и дернул на себя. Рукав оторвался, монах отбросил его  прочь
и, отходя, наступил босыми пятками. Будто гадину растоптал. А  отходил  он
потому, что Мертон, не в силах устоять от рывка, валился на татами ничком.
     Полагаю, вы догадываетесь, что происходило на трибунах. Скажу только,
что снесли  и  сравняли  с  землей  центральные  ворота,  в  которых  били
подвернувшихся фалангистов и вступившуюся за них полицию. И  до  сих  пор,
кстати, не отстроили. Сам я того не видел, но дружки  говорят,  что  давно
так душу не отводили!.. Нашего монашка сгоряча хотели объявить святым,  да
разыскать не  смогли:  под  шумок  сгинул.  Вместе  с  одним  таксистом...
Остались лишь посох и сандалии. Между прочим, вы можете их видеть в  нашем
музее спортивной славы при Большой арене.
     Вообразите себе: едем это мы  с  вами  по  тихим  извилистым  улочкам
маленькой столицы крохотного государства, а где-то на окраине,  в  затхлой
комнатушке,  доверху  заваленной  книгами,  за  письменным  столом   сидит
человек, обладающий секретом невероятного  могущества.  Он  мог  бы  иметь
деньги и власть, если бы захотел, но он просто сидит и пишет.  Потому  что
деньги, конечно, неплохая штука, но они не главное в этой жизни. Да  и  во
всех последующих воплощениях. Совсем не главное... Так что пусть он  сидит
себе и пишет, а мы тем временем подъедем  к  самому  шикарному  столичному
отелю.  Только  не  пугайтесь  его  внешнего  вида,  внутри   он   гораздо
привлекательнее. Настоящий экстра-супер-люкс.
     Почему я не побоялся вам все это рассказать? Ну что вы, разве я похож
на сумасшедшего... Я же отлично знаю, что у вас там тоже не  любят  черных
пауков.




                                РОМАН ВЕКА


     За окном день сменился  вечером.  После  вечера,  как  и  полагается,
пришла ночь. И она промелькнула так же  мимолетно,  чтобы  уступить  место
рассвету.
     Как и вчера, как и месяц назад.
     Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной  жизнью.
Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с  ног.  Бриться  перестал  вовсе.
Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение,  он
подчинил свое существование единственной цели. Для  растения  такой  целью
было плодоношение. Для Рагозина - его роман.
     Весь мир сосредоточился  для  него  вокруг  царапанной,  вытертой  до
голого дерева поверхности письменного  стола.  Ток  времени  измерялся  не
вращением  стрелок  часов,  которые  по  всей  квартире  давно  встали,  а
убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом  стопки
листов бумаги исписанной.
     Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил  курить.  Затем  опустел
холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось,
не работалось, и Рагозин впервые  за  последние  дни  вышел  на  улицу  за
продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, ко