с начала прошлого века, а  я  -  младший  отпрыск.  Естественно,  на  меня
возлагались  большие  надежды.  Чтоб  им  угодить,  мне  надо  бы  мужа  с
родословной длиною в целый ярд.
   Я только диву давался, отчего Милли так  напирает  на  свое  дворянское
происхождение и ни слова не  проронила  о  том,  что  ее  отец  -  простой
ветеринарный врач где-то под Уимборном...  По-видимому,  мне  все-таки  не
дано  было  оценить  всех  особенностей  обстановки  Фанни  и  ее   манер,
возбудивших в Милли этот дух самоутверждения.
   В таком же  деланно-приподнятом  тоне  они  заговорили  о  достоинствах
района Риджент-парка с точки зрения социальных преимуществ  и  пользы  для
здоровья.
   - Во-первых, гостям туда нетрудно добираться,  -  рассуждала  Милли.  -
Потом там масса интересных людей:  актеры,  критики,  писатели  -  знаете,
такой народ. Они как раз живут в том  районе.  Естественно,  Гарри  теперь
надо  поближе  сойтись  с  артистическим  миром,  с  литераторами.  Думаю,
придется назначить приемный день для этой публики, устраивать для них чай,
закуску. Возня, конечно,  но  что  поделаешь  -  необходимо.  Гарри  нужно
заводить знакомства.
   Она наградила меня горделиво-покровительственной улыбкой.
   - Гарри, я вижу, пошел в гору, - заметила моя сестра.
   - Разве это не замечательно? Правда, чудесно иметь такого брата?
   Она принялась расхваливать квартиру. Фанни предложила ей осмотреть  все
комнаты, и обе на время удалились. Я подошел к окну. Отчего они  не  могут
вести себя иначе, сердечнее? Ведь они обе любят меня - разве это  одно  не
должно хоть немножко роднить их  друг  с  другом?  То  были,  как  видите,
рассуждения, которые делают честь мужской проницательности.
   Затем был подан чай, знаменитый  чай  со  множеством  вкусных  вещей  -
правда, я был уже не тот ненасытный пожиратель снеди,  что  прежде.  Милли
хвалила угощение с видом герцогини, удостоившей своим  посещением  простую
смертную.
   - Ну так; - произнесла она наконец тоном  светской  дамы,  обремененной
множеством визитов. - Боюсь, что нам пора...
   С первой минуты, как мы вошли, я очень внимательно наблюдал за Фанни  и
поражался: откуда эти сухие, изысканно-вежливые манеры?.. А как тепло, как
естественно принимала она Хетти всего полгода назад! Отчего такая разница?
Нет, я не мог ждать другого случая. Хоть  несколько  слов,  но  сейчас.  Я
поцеловал ее на прощание (даже поцелуй не тот!); миг нерешительности  -  и
она поцеловалась с Милли, а потом мы сошли на площадку, и я  услышал,  как
наверху закрылась дверь.
   - Перчатки забыл, - спохватился я. - Ты иди вниз, а я  сейчас.  -  И  я
бросился обратно по лестнице.
   Фанни открыла дверь не сразу.
   - В чем дело, Гарри?
   - Перчатки! Ах нет. Вот они, в кармане.  Дурацкая  рассеянность...  Ну,
как она тебе, Фанни? Понравилась? Она ничего, да? Смущалась  немножко  при
тебе, но, в общем-то, она хорошая.
   Фанни подняла на меня холодные глаза.
   - Ничего,  -  оказала  она.  -  Вполне.  С  этой  тебе  не  надо  будет
разводиться, Гарри. Будь покоен.
   - Я не думал... Хотелось, чтобы это... чтоб она тебе понравилась. А  ты
вроде как-то не слишком душевно...
   - Дурачок ты мой глупенький. - Это опять была прежняя Фанни, моя нежная
сестра. Она притянула меня к себе и поцеловала.
   Я начал спускаться по лестнице, но на второй ступеньке обернулся.
   - Сама знаешь, каково бы мне было, если б она тебе не очень...
   - Она мне очень, - сказала Фанни. - А теперь - счастливо  тебе,  Гарри.
Мы с тобой... В общем, мы сейчас с тобой прощаемся  -  понимаешь?  Мне  уж
теперь не слишком часто придется тебя  видеть,  при  такой  деловой  жене,
которая сама знает, с кем тебе встречаться. И у которой такие связи... Ну,
в добрый час, старичок. Успеха тебе, братик, всегда и во всем. - Глаза  ее
были полны слез. - Дай бог, чтобы ты  был  счастлив,  Гарри,  милый.  Будь
счастлив - на свой лад. Это... Это уж не то...
   Фанни не договорила. Она плакала.
   Я  рванулся  к  ней,  но  дверь  захлопнулась  перед  моим  носом,   и,
потоптавшись с глупым видом секунду-другую, я стал спускаться к Милли.



7. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ

   Прошло два года. За это время я лучше узнал и оценил  свою  практичную,
положительную  жену  и  еще  больше  привязался  к  ней.   Рассудочная   и
осмотрительная, она была очень решительна, очень благоразумна и честна.  Я
был свидетелем ее борьбы - нелегкой борьбы - в тот час, когда родился  наш
сын, а ведь подобные испытания во все времена, да и по сей день, связывают
мужчину и женщину прочными узами. Правда, она так и не научилась угадывать
мои желания и  мысли,  зато  я  вскоре  без  труда  читал  в  ее  душе.  Я
сочувствовал ее стремлениям и вместе  с  нею  переживал  ее  неудачи.  Она
положила много сил, чтобы навести в нашем доме уют и порядок. Ей  были  по
вкусу добротные,  "солидные"  вещи,  сдержанные  сочетания  тонов.  В  том
старом, загроможденном "имуществом" мире, где каждый дом представлял собою
как бы независимое маленькое  государство,  весьма  существенное  значение
приобретала проблема домашней челяди. Милли же  умела  взять  с  прислугой
верный тон, предписанный социальными традициями того времени, соблюдая как
раз ту меру доброты, которая исключает всякую фамильярность. Она неизменно
проявляла разумный интерес ко всему, что происходит в Сандерстоун-Хаусе, и
очень близко принимала к сердцу мои успехи.
   - Погоди, не пройдет и десяти лет, как ты у меня будешь в директорах, -
говорила она.
   И я работал. Я очень много  работал,  и  не  только  из  честолюбия.  Я
действительно понимал, какая ответственная воспитательная миссия возложена
на наше огромное и так плохо поставленное дело,  и  я  верил  в  него.  Со
временем  и  Ньюберри,  признав  во  мне  своего  единомышленника,   начал
посвящать меня в свои новые замыслы и советоваться по поводу тех или  иных
усовершенствований производственного процесса. Он все больше полагался  на
меня и все чаще беседовал со мною. И,  помню,  странная  вещь:  словно  по
молчаливому соглашению, мы никогда во время этих бесед не  заговаривали  о
Фанни - ни прямо, ни косвенно.
   Во многом я изменился за эти два с половиной года своей семейной жизни.
Я закалился, возмужал, приобрел светский лоск. Я был выдвинут в кандидаты,
а затем избран членом одного почтенного клуба и очень преуспел в искусстве
красноречия. Круг моих знакомств все ширился.  Теперь  в  него  входили  и
весьма известные люди, причем я  убедился,  что  они  не  внушают  мне  ни
малейшего трепета. Я умел выразить свое суждение меткой, хлесткой  фразой,
чем быстро снискал себе репутацию человека остроумного.  Меня  все  больше
увлекала суетная, бесплодная игра, именуемая партийной политикой.  У  меня
зрели смелые планы на будущее. Я  вел  деятельную  жизнь.  Я  был  доволен
собой.  Чудовищное  оскорбление,  нанесенное  моему  мужскому   самолюбию,
бесследно изгладилось  из  моей  памяти...  И  все-таки  я  был  не  очень
счастлив. Жизнь моя напоминала комнату, выходящую на север, - удобную,  со
вкусом обставленную комнату, где во всех вазах стоят  свежие  цветы,  а  в
окна никогда не заглядывает солнце...


   Ни разу за эти два с половиной года я не видал Хетти,  и  не  по  своей
воле я встретился с нею вновь. Я сделал  все  возможное,  чтобы  с  корнем
вырвать ее из своей жизни. Я уничтожил ее фотографии, уничтожил  все,  что
было способно растревожить мне душу напоминанием  о  ней.  Если,  случайно
замечтавшись, я и ловил себя на мысли о Хетти, то сейчас же  усилием  воли
заставлял  себя  сосредоточиться  на  чем-нибудь  другом.  Порою,  в   час
очередной удачи, во мне вспыхивало злорадное желание, чтобы она узнала  об
этом. Низкое желание, согласен, но оттого не менее свойственное человеку и
по сей  день  -  стоит  лишь  отнять  у  него  навыки,  воспитанные  нашей
культурой... По временам она  являлась  мне  в  сновидениях,  но  то  были
недобрые сны. И я старательно  поддерживал  в  себе  любовное,  горделивое
чувство к Милли. По мере того как росло наше благополучие,  Милли  училась
понимать толк в туалетах - теперь это была эффектная и элегантная женщина,
которая отдавалась мне с довольной, чуть снисходительной улыбкой,  ласково
и не очень страстно.
   В те дни  люди  еще  совсем  не  умели  разбираться  в  своих  душевных
побуждениях. Мы были  в  этом  смысле  гораздо  менее  наблюдательны,  чем
нынешние женщины и мужчины. Я приказал себе любить Милли, не сознавая, что
любовь по самой сущности своей неподвластна нашей воле. Недаром моя любовь
к Фанни и Хетти была естественной, насущной потребностью.  Но  теперь  мое
время было строго распределено между работой и Милли, так что наша  дружба
с Фанни почти заглохла. А Хетти... Хетти была замурована  в  моем  сердце,
совсем как те жалкие, ссохшиеся трупики монахов,  преступивших  обет,  что
были замурованы в монастырских стенах во времена расцвета  христианства  в
Европе. Я только стал замечать, что с  некоторых  пор  во  мне  пробудился
какой-то особый интерес к женщинам вообще. Я не задумывался, что  означают
эти невинные проявления непостоянства; мне было стыдно, но я не противился
им. Я заглядывался на других женщин даже в присутствии Милли  и,  ловя  на
себе их многозначительные ответные взгляды, испытывал волнующее и  неясное
чувство.
   Я пристрастился к чтению романов, хотя теперь меня в  них  занимало  не
то, что прежде. Отчего меня так потянуло на романы, я и сам тогда  не  мог
объяснить, зато могу теперь: из-за того,  что  в  них  было  написано  про
женщин. Не знаю, Санрей, замечала ли ты, что многие романы и драматические
произведения  того  времени  были  в  основном  рассчитаны  на  то,  чтобы
поставлять живым мужчинам и женщинам иллюзорных возлюбленных,  с  которыми
те предавались  в  воображении  любовным  утехам.  Мы,  респектабельные  и
благополучные, шли предначертанным нам путем,  исполненные  достоинства  и
довольства, пытаясь унять  смутный  голод  своей  неутоленной  души  такой
ненасыщающей пищей.
   Однако именно этот повышенный интерес к женщинам и стал причиной  того,
что я вновь встретился с Хетти. Случай свел меня с нею  весной,  в  марте,
кажется, или  в  самом  начале  апреля  в  скверике,  совсем  недалеко  от
Честер-Террас. Сквер этот лежал немного в стороне от прямого пути, которым
я, возвращаясь со службы, обычно шел домой от станции  подземной  железной
дороги. Однако на званый чай, который устраивала  сегодня  Милли,  опешить
было еще рано, а теплое весеннее солнышко так и манило меня сюда, где  все
цвело, зеленело и распускалось. Этот  сквер  у  нас  назвали  бы  весенним
садиком; небольшой, но умело спланированный  участок,  искусно  засаженный
цветами  и  садовыми  деревьями:  бледно-желтыми  и   белыми   нарциссами,
гиацинтами, миндальными деревьями и перерезанный укатанными  дорожками.  В
самых живописных уголках были расставлены скамеечки, и на одной из них,  у
клумбы с  желтофиолями,  спиной  ко  мне  сидела  одинокая  женщина.  Меня
поразила безотчетная грация ее позы. Такое нечаянное видение милой  сердцу
красоты, спрятанной в мире, неизменно волновало меня, точно вызов, пронзая
душу щемящей  болью...  Одета  она  была  очень  бедно  и  просто,  но  ее
старенькое платье было  как  закопченное  стекло,  которое  держишь  перед
глазами, глядя на ослепительный диск солнца.
   Проходя мимо, я замедлил шаги и оглянулся, чтобы посмотреть на ее лицо.
И я увидел тихое лицо Хетти, очень серьезной, очень скорбной Хетти  -  уже
не девочки, а женщины, - глядящей на цветы и  вовсе  не  замечающей  моего
присутствия.
   Властное чувство охватило меня, заставив отступить гордость и ревность.
Я все-таки прошел несколько шагов дальше, но чувство было сильнее меня.  Я
остановился и повернул назад.
   Теперь она заметила меня. Она взглянула  мне  в  лицо,  заколебалась  -
узнала.
   Все с тем же, как и встарь, недвижным лицом смотрела она, как я подхожу
к ней и сажусь рядом.
   - Хетти! - Целая буря чувств прозвучала в моем изумленном возгласе. - Я
не мог пройти мимо.
   Она ответила не сразу.
   - А ты... - начала она и остановилась. - Наверное, нам  так  или  иначе
суждено было когда-то встретиться. Ты как будто вырос, Гарри. Какой у тебя
здоровый и благополучный вид.
   - Ты что, живешь здесь где-нибудь?
   - В Кэмден-Тауне в данный момент. Мы, знаешь ли, кочуем.
   - Ты вышла за Самнера?
   - А как, по-твоему? Что мне еще оставалось? Я, Гарри, свою чашу  выпила
до дна.
   - Но... А ребенок?
   - Он умер. Еще бы! Несчастный мой малыш... И мама умерла год назад.
   - Что ж, у тебя еще есть Самнер.
   - У меня есть Самнер.
   В любое время до этой встречи известие о том, что ребенок Самнера умер,
наполнило бы меня злорадным ликованием. Но сейчас,  когда  я  увидел  горе
Хетти - где ты, былая ненависть? Явись, торжествуй!.. Я вглядывался в  это
лицо, такое родное и такое непохожее, и в моей душе после двух с половиной
лет мертвого оцепенения оттаивала, оживала  любовь.  Какая  она  прибитая,
поникшая, эта женщина, которую я так мучительно любил и ненавидел!
   - Как все это сейчас далеко, Гарри: Кент, мамина ферма...
   - Ты с ней рассталась?
   - И с фермой и с обстановкой, и уже, кажется, все ушло.  Самнер  играет
на скачках. Он почти все  спустил.  Понимаешь:  работу  найти  нелегко,  а
угадать призового рысака - ничего не стоит. Который  никогда  не  приходит
первым...
   - И у меня отец когда-то тоже так,  -  сказал  я.  -  Я  этих  скаковых
лошадей всех перестрелял бы до одной.
   - Ах, что за мука была продавать ферму!.. Пришлось. Переехали  сюда,  в
этот закоптелый старый Лондон. Самнер притащил. Он и теперь меня  тащит  -
на дно. Он не виноват: такой уж человек. А потом вдруг  выдастся  весенний
денек, как сегодня, вспомнишь Кент, ветры на холмах, терновые изгороди,  и
желтые носики первоцвета, и  первые  сморщенные  листочки  бузины  -  хоть
плачь, хоть кричи! Но ведь все равно не  вырваться.  Вот  так-то!  Видишь,
пришла посмотреть на цветы. Что проку? От них только еще больней.
   Она смотрела на цветы остановившимся взглядом.
   - О господи! - вырвалось у меня. - Это ужас что такое! Я и не ожидал...
   - А чего ты ожидал? - Хетти подняла ко мне свое  спокойное  лицо,  и  я
умолк. - Что ж тут ужасаться? - продолжала она. - Это ведь моих рук  дело.
Правда, зачем господь бог велел мне любить все красивое, а потом  поставил
капкан и не дал разума обойти...
   Наступило молчание. Нарушил его я.
   - Так встретиться... Все начинаешь видеть другими  глазами.  Понимаешь,
раньше, тогда... ты, казалось, была во многом  настолько  сильней  меня...
Значит, я просто не понимал. А теперь такое чувство... В общем,  мне  надо
было получше о тебе позаботиться.
   - Хотя бы пожалеть, Гарри. Да, я себя осквернила, опозорила.  Все  так.
Но ты был беспощаден. Мужчины не знают сострадания к женщинам.  А  я  -  с
начала и до конца - я тебя любила, Гарри. Всегда по-своему любила и теперь
люблю. Когда вот сейчас взглянула и вижу: ты повернулся и идешь ко  мне...
На миг совсем как прежний. На миг будто и  для  меня  пришла  весна...  Да
только что теперь говорить! Поздно.
   - Да, - отозвался я. - Слишком поздно...
   Опять наступила долгая пауза. Хетти пытливо всматривалась мне  в  лицо.
Снова первым заговорил я - медленно, взвешивая каждое слово.
   - Я ведь так и не простил, Хетти. До этой самой минуты.  А  сейчас  вот
увидел - и так жаль, неимоверно жаль, что не простил тогда. Что не решился
начать все сначала - вместе с тобой. Как знать... Ну, а если  б,  Хетти?..
Что, если бы я тебя простил тогда?
   - Не надо, - тихо проговорила она. - Увидят - скажут: довел женщину  до
слез. Давай не будем об этом. Ты лучше расскажи  о  себе.  Я  слышала,  ты
опять женился? Говорят, красивая женщина. Это Самнер позаботился,  чтоб  я
узнала. Ты счастлив? У тебя такой благополучный вид, а нынче, после войны,
не каждому улыбается удача...
   - Как тебе сказать, Хетти...  Сносно.  Работаю  много.  Большие  планы.
Служу на старом месте; пока что заместитель  директора,  но  уже  недалеко
осталось до директора. Видишь, высоко залетел.  А  жена,  она  хорошая,  и
большая помощница мне... Понимаешь, встретив тебя и... Ах, Хетти! Что мы с
тобой наделали! Нет, что ни говори, а вторая жена - не первая. Ты и я... Я
тебе вроде как кровный брат, и этого ничем не изменишь. Помнишь наш лес  -
тот лесок, где ты меня поцеловала? Почему мы это не смогли уберечь?  Зачем
мы все разбили, Хетти? Такой клад достался в  руки...  Эх,  дуралеи  мы  с
тобой! Ладно, что было, то прошло. Но и с враждой  между  нами  покончено.
Тоже прошло. Если я могу что-нибудь  сделать  для  тебя  сейчас  -  скажи.
Сделаю.
   На мгновение глаза ее заискрились былым юмором.
   - Разве что убить Самнера, разнести в пух и прах  весь  мир...  Стереть
воспоминания целых трех лет... Ничего не  выйдет,  Гарри.  Мне  надо  было
сберечь свою чистоту. А тебе - быть тогда чуточку добрее ко мне.
   - Я не мог, Хетти.
   - Знаю, что не мог. А я разве могла подумать, что меня в один  недобрый
вечер попутает моя горячая голова? Ну, а вышло вот что!  Встретились,  как
мертвецы на том свете. Смотри - кругом весна, но для других, не для нас  с
тобой. Видишь, как крокусы раскрыли свои трубочки? Целый духовой  оркестр!
Только теперь они трубят свой гимн другим  влюбленным.  Что  ж,  пусть  им
больше повезет.
   Мы  помолчали.  Где-то   в   глубине   моего   сознания   бледным,   но
требовательным видением возникла Милли, стол, уставленный чайной  посудой.
Голос Милли: "Ты опоздал..."
   - Где ты живешь, Хетти? Какой у тебя адрес?
   Она на секунду задумалась и покачала головой.
   - Лучше тебе не знать.
   - Но, может, я бы все же чем-то помог?..
   - Это всех нас только взбудоражит, и больше  ничего.  Я  уж  как-нибудь
допью свою чашу... грязной воды. Сама заварила, самой и расхлебывать.  Чем
ты можешь помочь?
   - Хорошо, - сказал я. - Но  мой  адрес,  во  всяком  случае,  запомнить
нетрудно. Все тот же, что и тогда... Что и в те дни, когда мы жили...  Ну,
словом, Сандерстоун-Хаус. Вдруг - мало ли что...
   - Спасибо, Гарри.
   Мы  поднялись.  Мы  стояли  лицом  к  лицу,  и  тысячи   обстоятельств,
разделяющих нас, растаяли, словно дым. Остались  только  она  и  я  -  два
израненных, потрясенных человека.
   - До свидания, Хетти. Всего тебе хорошего.
   - И тебе. - Она протянула мне руку. - Я рада, что мы  так  встретились,
Гарри, пусть это и ничего не меняет. И что ты наконец хоть чуточку простил
меня.


   Встреча с Хетти произвела на меня огромное  впечатление.  Она  рассеяла
ленивый рой моих праздных грез, распахнула дверь темницы, откуда хлынул  в
мое сознание целый поток запретных мыслей, томившихся прежде  взаперти.  Я
думал о  Хетти  неотступно.  Мысли  о  ней,  расплывчатые  и  несбыточные,
являлись ко мне по ночам, днем, по  дороге  на  службу  и  даже  в  минуты
коротких передышек в рабочее время. Воображение рисовало  мне  подробности
волнующих встреч,  объяснений,  чудесные  и  внезапные  повороты  событий,
которые возвращали нам с нею наш утраченный мир. Я прогонял  эти  туманные
видения, но тщетно; они теснились перед моим умственным взором помимо моей
воли. Мне трудно даже сосчитать, сколько раз я заходил в тот скверик рядом
с Риджент-парком, - с того дня  я  всегда  шел  от  станции  к  дому  этим
окольным путем. А завидев где-нибудь меж цветочных клумб одинокую  женскую
фигуру, мелькающую за ветвями деревьев, я сворачивал на  боковую  дорожку,
делая еще круг в сторону. Но Хетти больше не приходила.
   Вместе с неотвязными мечтами о Хетти меня все больше мучили ревность  и
ненависть к Самнеру. Я, кажется, не хотел обладать  Хетти  сам;  я  только
горел желанием отнять ее у Самнера. Это враждебное чувство уродливой тенью
росло бок о бок с моим раскаянием и вновь  пробудившейся  любовью.  Самнер
стал теперь воплощением злой силы, разлучившей меня с  Хетти