оторое  называлось  коляской,  и  как  только  нам
попадались на глаза солдаты, всегда приговаривала: "Ах, какие красивенькие
солдатики!".
   И я протягивал свой крохотный  палец  в  шерстяном  футлярчике  -  надо
сказать, что в те дни детей кутали немилосердно, на меня  натягивали  даже
перчатки - и повторял: "Сайдатик". Наверно, это было одно из первых  слов,
которые я научился говорить.
   Я попытаюсь описать вам, какой у нас был дом и что  за  люди  были  мои
родители. Таких городов, таких домов и обычаев давно  уже  нет  на  свете,
даже  свидетельств  о  них  сохранилось  немного.  Правда,  с  фактическим
материалом вы, по-видимому,  знакомы  достаточно  хорошо,  но  сомневаюсь,
чтобы вы могли зримо и реально представить себе ту обстановку, в которой я
оказался. Наше местечко называлось Черри-гарденс и было расположено  милях
в двух от Сэндбурна и моря. По одну сторону лежал город Клифстоун,  откуда
через, пролив шли во Францию пароходы, по другую находился Лоуклиф  с  его
бесконечными рядами уродливых казарм  из  красного  кирпича  и  гигантским
учебным плацем. За ними уходило в  глубь  суши  плоскогорье,  перерезанное
новыми, еще не укатанными дорогами, мощенными булыжником. Вам и вообразить
трудно, что это были за дороги!  Вдоль  дорог  тянулись  огороды  и  дома,
новые, часто еще не достроенные. Дальше вставала гряда  холмов,  не  очень
высоких, но крутых, безлесых и зеленых. Изящная линия холмов и  сапфировая
полоса моря замыкали мою вселенную с севера и юга. Пожалуй, из всего,  что
окружало меня, только они и были по-настоящему красивы. Все остальное было
запятнано, обезображено грубой  рукой  человека.  Совсем  еще  малышом  я,
бывало, гадал о том, что скрывается за холмами, но подняться и  посмотреть
мне удалось только лет семи или восьми.
   - Это было еще до самолетов? - спросил Рейдиант.
   - Аэропланы появились, когда мне было лет одиннадцать. Я  видел  своими
глазами  тот,  на  котором  впервые  удалось  перелететь   через   пролив,
отделяющий Англию от материка. Тогда это считалось  чудом.  ("Это  и  было
чудом", - вставила Санрей.)  Вместе  с  ватагой  мальчишек  я  отправлялся
куда-то в поле, за Клифстоун. У аппарата стояла охрана, вокруг на колышках
была натянута веревка, чтобы никто не  подходил  близко.  Мы  протиснулись
сквозь толпу зевак, собравшихся поглазеть на диковинную машину, похожую на
гигантского кузнечика с расправленными парусиновыми крыльями.
   Мы с вами только  что  побывали  на  развалинах  Домодоссолы  [город  в
Северо-Западной Италии около Симплонского туннеля], и все же  мне  нелегко
объяснить  вам,  что  представляли  собою  Черри-гарденс  и   Клифстоун...
Домодоссола - тоже, конечно, достаточно нелепый и бестолковый городок,  но
эти! Вопиющий хаос, вопиющая неустроенность!  Надо  сказать,  что  к  тому
времени, как я появился на свет, человечество уже лет тридцать  или  сорок
переживало  полосу  сравнительного  благоденствия  и  расцвета.   Подобные
периоды, конечно, не были в ту пору итогом  государственной  мудрости  или
предусмотрительности, а просто случались  сами  собой  -  так  в  дождевом
потоке среди водоворотов нет-нет да и попадется тихая лужица. Но  так  или
иначе, а денежная и кредитная  системы  действовали  неплохо,  торговля  и
внешние сношения развивались успешно, повальных эпидемий  не  было  вовсе,
массовых войн - почти не было, и  к  тому  же  выдалось  подряд  несколько
исключительно   урожайных   лет.   Стечение   всех   этих    благоприятных
обстоятельств заметно  повысило  средний  жизненный  уровень  людей,  что,
впрочем, в значительной степени обесценилось гигантским скачком в приросте
населения. Ибо, говоря языком наших школьных учебников, "человек в те  дни
был словно саранча для  самого  же  себя".  Позже,  когда  я  подрос,  мне
приходилось слышать, как люди таинственно шушукаются о запретном предмете,
именуемом  "противозачаточные  меры",  но  в   дни   моего   детства   все
человечество,  за  очень  редкими  исключениями,  пребывало  в   состояния
полнейшего  и  тщательно   оберегаемого   неведения   относительно   самых
элементарных условий здоровой и счастливой жизни. В окружающем  меня  мире
царило размножение, стихийное и безудержное, - примитивное размножение.  В
этой атмосфере я жил, ею дышал, в ней рос.
   - Но их же было кому вразумить: правители, священники, педагоги, врачи!
- заметила Уиллоу.
   - Вразумить? Ну  нет!  -  возразил  Сарнак.  -  Это  был  поразительный
народец,  все  эти  кормчие  и  духовные  наставники.  Их  было  несметное
множество, но на путь истинный они не наставляли никого. Они не только  не
учили мужчин и женщин регулировать  рождаемость,  избегать  заболеваний  и
плодотворно трудиться во имя  общего  блага,  но,  скорее,  только  мешали
такому обучению. Наше местечко - Черри-гарденс -  возникло,  в  общем,  за
полвека до того, как я родился. Выросло оно из  захолустной  деревеньки  я
постепенно превратилось в так называемый  "пригород".  В  том  стародавнем
мире, не знавшем ни свободы, ни порядка, земля была нарезана  на  лоскутки
всевозможных видов и размеров и принадлежала отдельным людям,  поступавшим
с  нею  как  им  заблагорассудится,  несмотря  на  некоторые  ограничения,
обременительные, но бесполезные. Катастрофически быстрый прирост населения
привел к тому, что люди, именуемые "коммерсанты-строители", начали скупать
участки земли, зачастую совершенно непригодные к застройке, и возводить на
них дома для тех, кому негде было жить. В Черри-гарденс происходило то  же
самое. Строили без всякого плана: один здесь, другой  там,  причем  каждый
старался построить как можно дешевле,  а  продать  или  сдать  внаем  свое
помещение  как  можно  дороже.  Дома  ставили  подряд  или  на   некотором
расстоянии друг от друга, и при каждом был клочок земли,  либо  засаженный
как попало, либо не засаженный вовсе. Это у  них  называлось  "собственный
сад". Вокруг сада стоял забор, чтобы никого не пускать.
   - Не пускать? Отчего?
   - Тогда это любили: не пускать. Им это нравилось. А в садиках  не  было
ничего особенного, и глядеть через забор  разрешалось  сколько  угодно.  В
каждом доме имелась собственная кухня, где готовили  пищу,  и  свой  набор
домашней утвари; заведений общественного питания в Черри-гарденс не  было.
Обычно в доме был мужчина, который ходил на работу, зарабатывал  деньги  и
приходил домой лишь есть и спать: люди в  те  дни  только  и  делали,  что
зарабатывали на жизнь; жить было некогда. Была в семье женщина, его  жена,
на которой лежали все обязанности по дому: стряпня, уборка - словом,  все.
И, кроме того, она рожала детей, рожала сколько придется, - не потому, что
хотела, а потому, что иначе тогда не умели. Женщина была занята по горло и
не могла следить за детьми как надо, так что многие из них умирали. А  она
- она изо дня в день готовила обед. Варила... И что это было за варево!
   Сарнак сдвинул брови и помолчал.
   - Стряпня! М-да... Ну, с этим-то уж, во всяком случае, покончено.
   Рейдиант весело рассмеялся.
   - Почти все страдали от несварения желудка, - все так же  хмуро,  будто
вглядываясь в прошлое, продолжал Сарнак. - Газеты так и пестрели рекламами
лекарств.
   - Я как-то  никогда  не  задумывалась  об  этой  стороне  их  жизни,  -
призналась Санрей.
   - А между тем она существенна, - сказал Сарнак. - Этот мир  был  болен,
болен со всех точек зрения... Каждое  утро,  кроме  воскресного,  снарядив
мужчину на работу, мать семейства поднимала с постели детей,  одевала  их,
отправляла тех, что постарше, в школу и кое-как прибирала  в  доме.  Потом
вставал вопрос о покупках. Для этой ее пресловутой стряпни.  Каждое  утро,
опять-таки кроме воскресного, на улицы Черри-гарденс высыпала шумная орава
людей с тележками, запряженными пони, или  тачками,  которые  они  толкали
перед собой. На тележках и тачках, ничем не защищенные от дождя,  ветра  и
пыли, лежали овощи, фрукты, мясо или рыба. Каждый на все лады  расхваливал
свой товар. (В моей памяти вновь возникает все тот же красно-черный  диван
у окна, я снова ребенок...) Особенно выделялся один - разносчик рыбы.  Что
это был за голос! Помню,  как  я  своим  пискливым  детским  голоском  все
старался издать такой же великолепный раскатистый клич:
   -  А  вот,  кому  макре-эль!  Ха-аррошая  макре-эль!   Шиллинг   три-и!
Макре-эль!
   Прервав священнодействие  у  домашнего  очага,  на  этот  зов  выходили
хозяйки  -  купить,  поторговаться  и,   как   говорилось,   "перекинуться
словечком" с соседками. Но уличные торговцы  не  могли  снабдить  их  всем
необходимым, и вот тут на сцену выступал мой отец. Отец содержал  мелочную
лавчонку и назывался "зеленщик". Он продавал фрукты и овощи  -  те  жалкие
фрукты и овощи, которые умел прежде выращивать человек. А еще он  торговал
углем,  керосином  (тогда  в  ходу  были  керосиновые  лампы),  шоколадом,
лимонадом  и  прочими  товарами,  которые  требовались   для   варварского
домоводства тех времен. Продавал он и цветы, срезанные и в-горшках, семена
и  черенки,  а  также  бечеву  и  средства  от  сорняков  для   владельцев
собственных садиков. Лавочка его стояла в одном ряду с  множеством  других
таких же, а ряд был похож на вереницу обыкновенных  домов,  только  нижнее
помещение было приспособлено под торговый зал. Отец "зарабатывал на жизнь"
себе и нам, стараясь  купить  свой  товар  как  можно  дешевле  и  продать
подороже. Приносило это ему жалкие крохи: ведь  в  Черри-гарденс  и  кроме
него было достаточно  крепких  мужчин,  которые  тоже  содержали  мелочные
лавки.  Вздумай  он  торговать  повыгодней,  покупатели  ушли  бы  к   его
конкурентам, а он остался бы ни с чем.
   Моей матери не удалось избежать общей участи: у нее было шесть  человек
детей, из которых в живых осталось четверо, и вся наша жизнь -  моя,  моих
сестер и брата -  вращалась  вокруг  этой  лавчонки.  Летом  мы  проводили
большую часть времени на улице или в комнате над  лавкой.  Но  в  холодную
погоду отапливать верхнюю комнату было слишком дорого  и  трудно  (а  надо
сказать, что в Черри-гарденс все  дома  отапливались  открытыми  угольными
очагами), и мы переходили в подвал, в темную кухню, где моя бедная матушка
стряпала, как умела.
   - Да вы были троглодиты! - воскликнула Уиллоу.
   - Фактически да. Ели мы всегда там, внизу. Летом мы  были  загорелые  и
румяные, но зимой, как бы погребенные заживо в темноте, худели и бледнели.
У  меня  был  брат,  который  представлялся  моему  детскому   воображению
великаном: он был на двенадцать лет старше меня, - и две сестры:  Фанни  и
Пруденс. Старший брат, Эрнст, поступил работать и потом уехал в Лондон;  я
почти не виделся с ним, пока сам не переехал туда же. Я был самый младший,
и, когда мне исполнилось  девять  лет,  отец  решился  переделать  детскую
коляску на тачку для доставки покупателям мешков с углем и прочих товаров.
   Моя старшая сестра, Фанни, была прехорошенькая девочка  с  темно-синими
глазами и  белоснежным  личиком,  изящно  обрамленным  волнами  каштановых
волос, вьющихся от природы. У Пруденс глаза были  серые,  а  кожа  хоть  я
белая, но более тусклого оттенка. Пруденс то и  дело  приставала  ко  мне,
дразнила меня; Фанни же либо попросту не обращала на меня  внимания,  либо
была добра и ласкова со мною, и я  ее  обожал.  Облик  матери  я,  как  ни
странно, припоминаю с трудом, хотя, разумеется, в детские годы именно  она
занимала главное место в моей жизни. Наверное,  она  была  чем-то  слишком
привычным, и я не замечал в ней тех черт, которые создают четкую картину в
памяти.
   Говорить я научился у членов моей  семьи,  главным  образом  у  матери.
Никто из нас не владел правильной речью;  язык  наш  был  скуден  и  убог,
многие слова мы произносили неправильно, а длинных слов  вообще  избегали,
воспринимая их как нечто коварное и вычурное. Игрушек у меня  было  совсем
мало; мне запомнились жестяной паровоз, несколько оловянных солдатиков  да
разрозненные деревянные кубики. Специального уголка для  игры  в  доме  не
было, а если я раскладывал свои игрушки  на  обеденном  столе,  их  вихрем
сметала  очередная  трапеза.  Помнится,  мне  страшно  хотелось   поиграть
забавными вещицами, которые продавались в нашей лавочке, а  в  особенности
вязанками дров  и  пучками  лучин  для  растопки,  но  отец  пресекал  эти
поползновения, считая, что, пока я слишком мал, чтобы  помогать  ему,  мне
нечего делать в лавке. Поэтому дома я большую часть времени проводил  либо
в комнате над лавкой, либо в подвале под нею. Когда  лавка  была  закрыта,
она представлялась мне темной, студеной пещерой, где  по  углам  затаились
жуткие тени и наверняка подстерегает что-то недоброе. Отправляясь спать, я
крепко держался за материнскую руку и все равно холодел от страха, проходя
по темной лавке. Здесь всегда стоял еле уловимый неприятный запах -  запах
гниющей зелени, менявшийся в зависимости от того, какие именно фрукты  или
овощи начинали портиться раньше, и смешанный с запахом керосина.  Зато  по
воскресеньям,  когда  магазины  были  закрыты  целый  день,  наша  лавочка
становилась другой:  совсем  не  страшной  и  не  таинственной,  а  только
притихшей и безлюдной. Меня  вели  через  нее  по  дороге  в  церковь  или
воскресную школу. (Да, подождите минутку, все расскажу, и  о  церкви  и  о
воскресной школе.) Когда я увидел мать в гробу - мне было тогда уже  почти
шестнадцать лет, - мне почему-то мгновенно  вспомнилась  наша  лавчонка  в
воскресный день...
   Таким, моя дорогая Санрей, был дом, в котором я очутился. Мне казалось,
что я живу там с незапамятных времен. Это был самый глубокий сон,  который
мне снился когда-либо. Я даже тебя забыл...


   - Ну, а как же это нечаянно рожденное дитя  готовили  ко  вступлению  в
жизнь? - спросил Рейдиант. - Отдавали в сад?
   - Детских садов, какие мы с вами знаем, в том старом мире  не  было,  -
сказал Сарнак. - Дети посещали заведение, именуемое начальной школой. Туда
два раза в день и стала  водить  меня  моя  сестрица  Пруденс,  когда  мне
миновал шестой годок. И тут опять мне будет трудно рассказать, как все это
выглядело. Наши летописи поведают вам о том, как зарождалось в те  далекие
времена общее образование, как враждебно и  недоверчиво  встретило  старое
духовенство и люди  привилегированных  сословий  приход  педагогов  нового
склада. Но они не дадут вам живого представления о том, как  скверно  были
оборудованы школьные помещения, как  не  хватало  преподавателей  и  каким
подвижничеством  был  труд  тех  мужчин  и  женщин,  которые  без  должной
подготовки,  за  жалкую  плату  закладывали  основы  всеобщего   обучения.
Особенно мне запомнились двое: черный,  худой  мужчина  с  лающим  кашлем,
преподаватель  старших  классов,  и  маленькая  веснушчатая  женщина   лет
тридцати, которая сражалась с младшими. Теперь я  понимаю,  что  это  были
настоящие святые. Имя мужчины я забыл, а маленькую учительницу звали  мисс
Меррик. Классы были чудовищно раздуты, пособиями обоим учителям в основном
служили  собственный  голос,  жестикуляция  да  классная  доска  с  мелом.
Школьный инвентарь был убог до предела. Потрепанные  хрестоматии,  библии,
псалтыри, аспидные дощечки в рамках,  на  которых  мы  писали  грифельными
карандашами, чтобы сэкономить бумагу, - вот и все,  что  имелось  в  нашем
распоряжении. Рисовальных принадлежностей фактически не было;  большинству
из нас вообще не довелось учиться рисованию. Да, в этом старом  мире  было
сколько угодно людей - нормальных, взрослых людей, - не умеющих нарисовать
хотя бы простую коробку. Учиться считать было не на чем, наглядных пособий
по геометрии не существовало. Не было и  картин,  разве  что  лакированный
портрет королевы Виктории, таблица с изображениями животных и  пожелтевшие
настенные карты Европы и Азии, которые устарели на  двадцать  лет.  Основы
математики мы заучивали,  как  считалочки.  Мы  стояли  рядами  и  бубнили
нараспев магические заклинания, именуемые таблицей умножения:

   Два-жды один - один-и,
   Два-жды два - че-тыре,
   Два-жды три-и - шесть-и,
   Два-жды четыре - восемь.

   Иногда мы пели хором в унисон (чаще всего это были церковные гимны) под
звуки старенького школьного фортепьяно,  сопровождавшего  наши  завывания.
Покупка  этого   подержанного   инструмента   вызвала   в   Клифстоуне   и
Черри-гарденс  настоящий  переполох.  Люди  говорили,  что  это   излишняя
роскошь, что нельзя так баловать рабочих...
   - Баловать рабочих? - изумилась Файрфлай.  -  Что  же  тут  плохого?  Я
как-то не совсем понимаю...
   - Я и сам не могу всего объяснить, - сказал Сарнак. - Но факт  остается
фактом: даже эти крохи знаний Англия - да и другие страны - уделяли  своим
же собственным детям лишь скрепя сердце. В те дни на вещи смотрели  иначе.
Люди жили еще в пещерном веке, веке конкуренции. В Америке, стране гораздо
более богатой - в прежнем смысле этого слова,  -  чем  Англия,  школы  для
простых людей были еще беднее,  еще  хуже,  хотя,  казалось  бы,  хуже  уж
некуда... Да, милая, так было. Я ведь не объясняю, почему мир устроен так,
а не иначе.  Я  только  рассказываю...  Ну  и,  естественно,  несмотря  на
героические усилия доблестных тружеников, вроде нашей мисс  Меррик,  знали
мы очень мало, и даже то  немногое,  чему  нас  удавалось  научить,  знали
кое-как. В моих воспоминаниях о школе главное  место  занимает  скука.  Мы
сидели рядами на деревянных скамьях за длинными  обшарпанными  деревянными
партами. Как сейчас вижу перед собой эти ряды детских затылков... А где-то
вдали стояла мисс Меррик с указкой в  руке,  стараясь  заинтересовать  нас
темой "реки Англии": "Тайн. Уир. Тис..."
   - Что это? Бранные слова? - перебила его Уиллоу.
   - Нет. Всего-навсего география. А вот это история:
   "Вий-ейм Завоеватель  [Вильгельм  Завоеватель  -  король  Англии;  годы
царствования 1066-1087]. Однатыщшестятшесть.
   Вий-ейм Руфис [Вильгельм Красный (Руфус) - сын Вильгельма  Завоевателя,
король Англии; годы царствования 1087-1100]. Десять-восемьдесят-семь".
   - Что же это означало?
   - Для нас, детей? Примерно то же, что и для тебя: тарабарщину. Ох,  эти
часы, эти бесконечные часы детства за школьной стеной! Как  они  тянулись!
Я, кажется, говорил, что прожил во сне  целую  жизнь?  В  школе  я  провел
вечность, и не одну. Разумеется, мы развлекались, как могли.  Была  у  нас
такая забава: дать соседу пинок или щипок  и  сказать:  "Передай  дальше".
Тайком играли в  шарики  на  уроках.  Занятно,  что  считать,  складывать,
вычитать и так далее я, злостный нарушитель дисциплины, научился именно за
этой игрой.
   - И это все, на что они были способны - эта ваша мисс Меррик и святой с
лающим кашлем? - спросил Рейдиант.
   - А что они могли поделать! Они были винтиками в машине, и,  чтобы  эти
винтики  работали  исправно,  существовали  инспектора,   обследования   и
проверки...
   - Ну, а заклинания? - вмешалась Санрей. - Все эти "Вий-ейм Завоеватель"
и тому подобное - был в них какой-нибудь  смысл?  Возможно,  все  же  была
какая-то пусть скрытая, пусть неясная, но хоть мало-мальски разумная цель?
   - Возможно, - согласился Сарнак.  -  Но  мне  лично  ее  обнаружить  не
удалось.
   - Это у них называлось "история", - с готовностью подсказала Файрфлай.
   - Верно, - кивнул Сарнак. - Да, я думаю, они пытались пробудить у детей
интерес к деяниям английских монархов, хотя более  скучной  компании,  чем
наши короли и королевы, свет не видывал. Если иному  из  них  и  удавалось
порой  привлечь  внимание  к  своей  особе,  это  всегда  было  связано  с
каким-нибудь актом  особо  изощренной  жестокости.  Так,  например,  очень
колоритной фигурой казался нам Генрих VIII, обладавший таким любвеобильным
сердцем и столь деликатными понятиями о святости брака,  что  всякий  раз,
прежде чем взять себе новую жену, непременно отправлял к праотцам  старую.
Был еще и некий Альфред, приметный тем,