опять  принялась
выть.
   Монтгомери подошел ко мне сзади и положил мне руку на плечо.
   - Послушайте, Прендик, - сказал он. -  У  меня  не  было  ни  малейшего
желания брать вас на этот остров. Но все  это  не  так  страшно,  как  вам
кажется, дружище. Просто нервы у вас совсем  сдали.  Послушайтесь  меня  и
примите снотворное. Это... будет  продолжаться  еще  несколько  часов.  Вы
непременно должны заснуть, иначе я ни за что не ручаюсь.
   Я не отвечал. Понурившись, я закрыл  лицо  руками.  Он  ушел  и  вскоре
вернулся с маленькой склянкой, наполненной какой-то темной  жидкостью.  Он
дал мне ее выпить. Я беспрекословно проглотил жидкость,  и  он  помог  мне
лечь в гамак.
   Когда я проснулся, было уже совсем светло.  Некоторое  время  я  лежал,
уставившись в потолок. Я  обнаружил,  что  балки  сделаны  из  корабельных
шпангоутов. Повернув голову, я увидел,  что  на  столе  стоит  завтрак.  Я
почувствовал голод и хотел было вылезти из гамака,  но  гамак  предупредил
мое намерение, перевернулся и вывалил меня на пол. Я упал на четвереньки и
с трудом встал на ноги.
   Потом я уселся за стол. Голова была тяжелая, в памяти мелькали  смутные
воспоминания о вчерашнем. Утренний ветерок задувал в незастекленное  окно,
и,  завтракая,  я  испытывал  приятное  физическое  удовлетворение.  Вдруг
внутренняя дверь, которая вела во двор, открылась. Я  обернулся  и  увидел
Монтгомери.
   - Все в порядке? - спросил он. - Я страшно занят.
   Он тотчас же захлопнул дверь, но немного погодя я заметил, что он забыл
ее запереть.
   Мне невольно припомнилось вчерашнее выражение его лица, а вместе с  ним
и все происшедшее. Вспоминая пережитые ужасы, я услышал крик.  Теперь  это
уже не был крик пумы.
   Не  донеся  куска  до  рта,  я  прислушался.  Вокруг   царила   тишина,
прерываемая лишь шепотом утреннего ветерка. Я подумал, что это мне  только
послышалось.
   Просидев  так  довольно  долго,  я  снова  принялся  за  еду,  все  еще
прислушиваясь. Через некоторое время донесся новый звук, тихий и слабый. Я
так и замер на месте. Этот  звук  потряс  меня  сильнее,  чем  все  вопли,
слышанные мною здесь. На этот раз я не мог ошибиться, я  не  сомневался  в
том, что означали эти слабые, дрожащие звуки: это были стоны,  прерываемые
рыданиями я мучительными вздохами. Это стонало уже не животное.  Это  были
стоны терзаемого человеческого существа.
   Поняв это, я вскочил на ноги и в три прыжка очутился у  противоположной
стены, схватился за ручку внутренней двери и широко распахнул ее.
   -  Прендик,  стойте!  -  крикнул  внезапно  появившийся   передо   мной
Монтгомери.
   Залаяла и зарычала испуганная собака. В тазике, стоявшем у порога, была
кровь, темная, с ярко-красными  пятнами,  и  я  почувствовал  своеобразный
запах карболки. Сквозь открытую дверь в неясной полутьме  я  увидел  нечто
привязанное  к  какому-то  станку,   все   изрезанное,   окровавленное   и
забинтованное. А потом все это заслонила седая и страшная  голова  старого
Моро.
   В одно мгновение он схватил меня за плечо своей окровавленной  рукой  и
легко, как ребенка, швырнул обратно в комнату. Я растянулся на полу, дверь
захлопнулась и скрыла от меня  его  гневное  лицо.  Я  услышал,  как  ключ
повернулся в замке, а затем раздался укоризненный возглас Монтгомери.
   - Мог испортить дело всей моей жизни, - услышал я голос Моро.
   - Он не понимает, в чем дело, - сказал Монтгомери и добавил еще что-то,
чего я не расслышал.
   - Но у меня пока нет времени, - произнес Моро.
   Остальное я опять не разобрал. Я встал на ноги  и  стоял,  весь  дрожа,
полный самых страшных подозрений. "Возможен ли такой ужас, как  вивисекция
человека?" - подумал  я.  Эта  мысль  сверкнула,  как  молния.  И  в  моем
затуманенном страхом мозгу возникло сознание страшной опасности.



11. ОХОТА ЗА ЧЕЛОВЕКОМ

   У меня мелькнула безрассудная надежда на спасение, когда я подумал, что
наружная дверь моей комнаты еще открыта. Я теперь  не  сомневался,  я  был
совершенно уверен, что  Моро  подвергал  вивисекции  людей.  С  той  самой
минуты,  как  я  услышал  его  фамилию,  я   старался   связать   странную
звероподобность островитян с его омерзительными делами.  Теперь,  как  мне
казалось, я все понял. Мне припомнился  его  труд  по  переливанию  крови.
Существа, виденные мною, были жертвами каких-то чудовищных опытов!
   Эти негодяи хотели успокоить  меня,  одурачить  своим  доверием,  чтобы
потом схватить и подвергнуть участи ужаснее самой смерти - пыткам, а затем
самой  гнусной  и  унизительной  участи,  какую   только   возможно   себе
представить, - присоединить меня к своему нелепому стаду.  Я  оглянулся  в
поисках какого-нибудь оружия. Но ничего подходящего не было. Тогда, как бы
по наитию свыше, я перевернул шезлонг и, наступив на него  ногой,  оторвал
ножку. Вместе с деревом  оторвался  и  гвоздь,  который  сделал  несколько
грознее эту жалкую палицу. Я услышал приближающиеся шаги, резко  распахнул
дверь и увидел совсем рядом Монтгомери.  Он  собирался  запереть  наружную
дверь.
   Я занес свое оружие, намереваясь  ударить  его  прямо  в  лицо,  но  он
отскочил. Поколебавшись, я повернулся и бросился за угол дома.
   - Прендик, стойте! - услышал я его удивленное восклицание. - Не  будьте
ослом.
   "Еще минута, - подумал я, - и он бы  запер  меня,  как  кролика,  чтобы
подвергнуть вивисекции". Он показался из-за угла, и я  снова  услышал  его
оклик:
   - Прендик!
   Он бежал за мной, не переставая кричать что-то мне вслед.
   На этот  раз  я  наудачу  пустился  к  северо-востоку,  перпендикулярно
вчерашнему направлению. Стремглав мчась по берегу,  я  оглянулся  назад  и
увидел, что с Монтгомери был и его слуга. Я взбежал на склон и повернул  к
востоку вдоль долины, с обеих сторон поросшей тростником. Я  пробежал  так
около мили, выбиваясь из сил и слыша, как в груди у меня колотится сердце.
Но, убедившись, что ни Монтгомери, ни его слуга более не преследуют  меня,
и изнемогая от усталости,  круто  повернул  назад,  туда,  где,  по  моему
предположению, был берег, а потом кинулся на землю в тени тростников.
   Я долго лежал там,  не  смея  шевельнуться  и  боясь  даже  подумать  о
дальнейших действиях. Дикий остров  неподвижно  расстилался  под  знойными
лучами солнца, и я слышал лишь тонкое пение слетавшихся  ко  мне  комаров.
Рядом раздавался однообразный, усыпляющий плеск воды - это шумел прибой.
   Около часу спустя где-то далеко на севере я услышал  голос  Монтгомери,
звавшего меня. Это побудило меня подумать  о  том,  как  быть  дальше.  На
острове, размышлял я, живут только эти  два  вивисектора  и  их  принявшие
звериный облик жертвы; Некоторых они могут,  без  сомнения,  натравить  на
меня,  если  им  это  понадобится.  Моро  и   Монтгомери   оба   вооружены
револьверами, я же, не считая  этого  жалкого  куска  дерева  с  небольшим
гвоздем на конце, совершенно безоружен.
   Я лежал до тех пор, пока меня не начали мучить голод и жажда.  Тогда  я
по-настоящему осознал всю безвыходность своего  положения.  Я  понятия  не
имел, как раздобыть  пищу:  я  был  слишком  несведущ  в  ботанике,  чтобы
отыскать какие-нибудь съедобные коренья или плоды. Мне  не  из  чего  было
сделать западню, чтобы поймать какого-нибудь из немногочисленных кроликов,
бегавших по острову. Чем больше я  обдумывал  свое  положение,  тем  яснее
становилось мне, что выхода нет. Наконец, охваченный отчаянием, я  подумал
о тех звероподобных людях, которых видел в лесу. Вспоминая их, я  старался
найти хоть проблеск надежды. Я  поочередно  перебирал  каждого  в  памяти,
соображая, не может ли хоть кто-нибудь из них оказать мне помощь.
   Вдруг послышался собачий лай, предупреждавший  о  новой  опасности.  Не
долго думая, иначе меня сразу же схватили бы, я поднял палку с  гвоздем  и
стремглав кинулся  на  шум  прибоя.  Помню  колючие  кусты,  шипы  которых
вонзались в меня, как иглы; я вырвался весь окровавленный, в  лохмотьях  и
выбежал прямо к маленькой бухте на севере острова. Не колеблясь, я вошел в
воду и, перейдя вброд  бухту,  очутился  по  колена  в  неглубокой  речке.
Выбравшись наконец на западный берег и чувствуя, как колотится  у  меня  в
груди сердце, я заполз в густые папоротники, ожидая конца. Я услышал,  как
собака - она была только одна - залаяла около  колючих  кустов.  Больше  я
ничего не слышал и решил, что ушел от погони.
   Проходили минуты, но  ничто  не  нарушало  больше  тишину.  После  часа
спокойствия мужество стало возвращаться ко мне.
   Теперь я уже не испытывал ни страха, ни отчаяния. Я как  бы  переступил
пределы  того  и  другого.  Я  понимал,  что  погиб  безвозвратно,  и  эта
уверенность делала меня способным на все. Мне даже хотелось встретиться  с
Моро лицом к лицу. Речка, которую я перешел вброд, напомнила мне, что если
дело дойдет до крайности, то у меня всегда останется  спасение  от  пыток:
они не смогут помешать мне утопиться. Я уже готов был решиться на это,  но
какое-то непонятное  желание  увидеть  все  до  конца,  какой-то  странный
интерес  наблюдателя  удержал  меня.  Я  расправил  усталые  и  израненные
колючками  члены  и  огляделся.  Вдруг  неожиданно  из  зеленых   зарослей
высунулось черное лицо и уставилось на меня.
   Я узнал обезьяноподобное существо, которое встречало на берегу  баркас.
Оно висело теперь на склоненном стволе пальмы. Я схватил  палку  и  встал,
пристально глядя на него. Он принялся что-то бормотать.
   - Ты, ты, ты, - вот и все, что я мог  сначала  разобрать.  Внезапно  он
соскочил с дерева и, раздвинув папоротники, стал с  любопытством  смотреть
на меня.
   Я не чувствовал к этому существу того отвращения, которое испытывал при
встречах с остальными людьми-животными.
   - Ты, - сказал он, - из лодки.
   Все-таки это был человек: как и слуга Монтгомери, он умел говорить.
   - Да, - сказал я. - Я приплыл в лодке с корабля.
   - О! - сказал он, и его блестящие бегающие глаза стали ощупывать  меня,
мои руки, палку,  которую  я  держал,  ноги,  лохмотья  одежды,  порезы  и
царапины, нанесенные колючками. Он был, казалось,  чем-то  удивлен.  Глаза
его снова устремились на мои руки. Он вытянул свою руку  и  стал  медленно
считать пальцы.
   - Один, два, три, четыре, пять - да?
   Я не понял, что он хотел этим сказать.  Впоследствии  я  узнал,  что  у
большинства  этих  звероподобных  людей  были  уродливые   руки,   которым
недоставало  иногда  целых  трех  пальцев.  Думая,  что  это  своего  рода
приветствие, я проделал то же самое. Он радостно оскалил зубы.  Затем  его
беспокойные глаза снова забегали. Он  сделал  быстрое  движение  и  исчез.
Папоротники, где он стоял, с шелестом сомкнулись.
   Я вышел вслед за ним из зарослей и, к своему удивлению, увидел, что  он
раскачивается на одной тонкой руке, уцепившись за петлистую лиану, которая
спускалась с дерева. Он висел ко мне спиной.
   - Эй! - сказал я.
   Он быстро спрыгнул и повернулся ко мне.
   - Послушай, - сказал я. - Где бы мне достать поесть?
   - Поесть? - повторил он. -  Мы  должны  есть,  как  люди.  -  Он  снова
посмотрел на свои зеленые качели. - В хижинах.
   - Но где же хижины?
   - О!
   - Я здесь в первый раз.
   Он повернулся и быстро пошел прочь. Все движения его  были  удивительно
проворны.
   - Иди за мной, - сказал он.
   Я пошел, чтобы узнать все до конца.
   Я догадывался, что хижины - это какие-нибудь первобытные жилища, где он
обитает вместе с другими. Быть  может,  они  окажутся  миролюбивыми,  быть
может, я сумею с ними договориться. Я еще и не подозревал,  насколько  они
были лишены тех человеческих качеств, которыми я их наделил.
   Мой обезьяноподобный спутник семенил рядом со мной;  руки  его  висели,
челюсть сильно выдавалась вперед. Мне было любопытно узнать,  насколько  в
нем сохранились воспоминания о прошлом.
   - Давно ты на этом острове? - спросил я его.
   - Давно? - переспросил он.
   И при этом поднял три  пальца.  По-видимому,  он  был  почти  идиот.  Я
попытался выяснить, что он хотел сказать, но, очевидно, ему  это  надоело.
После нескольких вопросов он вдруг бросил меня и полез за каким-то  плодом
на дерево. Потом сорвал целую  пригоршню  колючих  орехов  и  принялся  их
грызть. Я обрадовался: это была хоть какая-то еда. Я попробовал задать ему
еще несколько вопросов, но он тараторил  в  ответ  что-то  невпопад.  Лишь
немногие его слова имели смысл,  остальное  же  было  похоже  на  болтовню
попугая. Я был так поглощен всем этим, что почти не замечал дороги.  Скоро
мы очутились среди каких-то деревьев, черных и обугленных, а  потом  вышли
на голое место, покрытое желтовато-белой  корой.  По  земле  стлался  дым,
щипавший  мне  нос  и  глаза  своими  едкими  клубами.  Справа  за  голой,
каменистой возвышенностью виднелась гладкая поверхность моря. Извивающаяся
тропинка вдруг свернула вниз, в узкую  лощину  между  двумя  бесформенными
грудами шлака. Мы спустились туда.
   Лощина казалась особенно темной после ослепительного солнечного  света,
игравшего на усыпанной кусками серы желтой поверхности. Склоны становились
все круче и сближались между собой. Красные и зеленые  пятна  запрыгали  у
меня перед глазами. Вдруг мой проводник остановился.
   - Дом, - сказал  он,  и  я  очутился  перед  пещерой,  которая  сначала
показалась мне совершенно темной.
   Я услышал странные звуки  и,  чтобы  лучше  видеть,  стал  левой  рукой
протирать глаза. До меня доносился какой-то неприятный запах, какой бывает
в плохо вычищенных обезьяньих клетках. Дальше, за расступившимися скалами,
виднелся пологий, одетый зеленью и залитый солнцем склон,  и  свет  узкими
пучками проникал с обеих сторон в темную глубину пещеры.



12. ГЛАШАТАИ ЗАКОНА

   Что-то холодное коснулось моей руки. Я вздрогнул и увидел совсем  рядом
розоватое существо, очень похожее на ребенка с ободранной  кожей.  У  него
были  мягкие,  но  отталкивающие  черты  ленивца,  низкий  лоб,  медленные
движения. Когда  глаза  мои  привыкли  к  темноте,  я  стал  яснее  видеть
окружающее. Маленькое  ленивцеподобное  существо  пристально  разглядывало
меня. Проводник мой куда-то скрылся.
   Пещера оказалась узким ущельем между высокими стенами лавы, трещиной  в
ее застывшем  извилистом  потоке.  Густые  заросли  папоротников  и  пальм
образовали темные, хорошо укрытые логовища.  Извилистое  наклонное  ущелье
имело в ширину не более трех шагов  и  было  загромождено  кучами  гниющих
плодов и всяких других отбросов, распространявших удушливое зловоние.
   Маленькое розовое существо, похожее на ленивца,  все  еще  смотрело  на
меня, когда у отверстия ближайшего логовища появился мой  обезьяноподобный
проводник и поманил меня. В тот же миг  какое-то  неповоротливое  чудовище
выползло из другого логовища и застыло бесформенным силуэтом на фоне яркой
зелени, глядя на меня во все глаза. Я колебался и готов был  бежать  назад
той же дорогой, что привела меня сюда, но потом решился идти до  конца  и,
взяв за середину свою палку с гвоздем, заполз вслед за своим проводником в
вонючую, тесную берлогу.
   Она была полукруглая,  наподобие  половинки  дупла,  и  около  каменной
стены, замыкавшей ее изнутри, лежала груда кокосовых орехов и всевозможных
плодов. Несколько грубых посудин из камня и дерева стояли на полу, а  одна
- на кое-как сколоченной скамье. Огня не было. В самом темном углу  пещеры
сидело  бесформенное  существо,  проворчавшее  что-то,  когда   я   вошел.
Обезьяно-человек стоял на едва освещенном пороге этого жилища и протягивал
мне расколотый кокосовый орех, а я тем временем заполз в  угол  и  сел  на
землю. Я взял орех и принялся есть насколько  мог  спокойно,  несмотря  на
сильное волнение и  почти  невыносимую  духоту  пещеры.  Розовое  существо
стояло теперь у входа в берлогу, и еще кто-то с темным лицом и  блестящими
глазами пристально смотрел на меня через его плечо.
   - Эй, - произнесла таинственная тварь, сидевшая напротив меня.
   - Это человек! Это человек! - затараторил  мой  проводник.  -  Человек.
Человек, живой человек, как и я.
   - Заткнись, - ворчливо произнес голос из темноты.
   Я ел кокосовый орех в напряженном молчании. Изо всех сил всматривался я
в темноту, но не мог больше ничего различить.
   - Это человек, - повторил голос. - Он пришел жить с нами?
   Голос был хриплый, с каким-то особенным, поразившим меня присвистом. Но
произношение его было удивительно правильно.
   Обезьяно-человек выжидательно поглядел на меня.
   Я понял его немой вопрос.
   - Он пришел с вами жить, - утвердительно сказал я.
   - Это человек. Он должен узнать Закон.
   Теперь я стал различать какую-то темную груду в углу, какие-то  смутные
очертания сгорбленной фигуры. В берлоге стало совсем темно, потому  что  у
входа появились еще две головы. Рука моя крепче сжала  палку.  Сидевший  в
темном углу сказал громче:
   - Говори слова.
   Я не понял.
   - Не ходить на четвереньках - это Закон, - проговорил он нараспев.
   Я растерялся.
   - Говори слова,  -  сказал,  повторив  эту  фразу,  обезьяночеловек,  и
стоявшие у входа в пещеру эхом вторили ему каким-то угрожающим тоном.
   Я понял, что должен повторить эту дикую фразу. И тут началось настоящее
безумие. Голос в темноте  затянул  какую-то  дикую  литанию,  а  я  и  все
остальные хором вторили ему. В то же время все, раскачиваясь из стороны  в
сторону, хлопали себя по коленям, и я следовал их примеру.  Мне  казалось,
что я уже умер и нахожусь на том свете. В  темной  пещере  ужасные  темные
фигуры, на которые то тут, то там падали слабые блики света,  одновременно
раскачивались и распевали:
   - Не ходить на четвереньках - это Закон. Разве мы не люди?
   - Не лакать воду языком - это Закон. Разве мы не люди?
   - Не есть ни мяса, ни рыбы - это Закон. Разве мы не люди?
   - Не обдирать когтями кору с деревьев - это Закон. Разве мы не люди?
   - Не охотиться за другими людьми - это Закон. Разве мы не люди?
   И так далее, от таких диких запретов до запретов на поступки,  как  мне
тогда показалось, безумные, немыслимые  и  потрясающе  непристойные.  Нами
овладел какой-то музыкальный экстаз,  мы  распевали  и  раскачивались  все
быстрее, твердя этот невероятный  Закон.  Внешне  я  как  будто  заразился
настроением этих звероподобных людей, но  в  глубине  моей  души  боролись
отвращение и насмешка. Мы перебрали длинный  перечень  запретов  и  начали
распевать новую формулу:
   - Ему принадлежит Дом страдания.
   - Его рука творит.
   - Его рука поражает.
   - Его рука исцеляет.
   И так далее, снова целый перечень, который  почти  весь  показался  мне
тарабарщиной о Нем, кто бы он ни был. Я мог бы подумать, что все это  сон,
но никогда не слышал, чтобы пели во сне.
   - Ему принадлежит молния, - пели мы.
   - Ему принадлежит глубокое соленое море.
   У меня родилось ужасное подозрение, что Моро, превратив  этих  людей  в
животных, вложил в их бедные мозги дикую  веру,  заставил  их  боготворить
себя. Но я слишком хорошо видел сверкавшие зубы и  острые  когти  сидевших
вокруг, чтобы перестать петь.
   - Ему принадлежат звезды на небесах.
   Наконец пение  кончилось.  Я  увидел,  что  все  лицо  обезьяночеловека
покрыто потом,  и  глаза  мои,  привыкшие  теперь  к  темноте,  отчетливее
рассмотрели тварь в углу, откуда слышался хриплый голос. Она была ростом с
человека,  но  как  будто  покрыта  темно-серой  шерстью,  почти   как   у
шотландских терьеров.
   Кто была она?
   Кто были все они?
   Представьте себя в окружении самых ужасных калек  и  помешанных,  каких
только может создать воображение, и вы хоть отчасти поймете, что я испытал
при виде этих странных карикатур на людей.
   - У него пять пальцев, пять  пальцев,  пять  пальцев,  как  у  меня,  -
бормотал обезьяно-человек.
   Я вытянул руки. Серая тварь в углу наклонилась вперед.
   - Не ходить на четвереньках - это Закон. Разве  мы  не  люди?  -  снова
сказала она.
   Она протянула свою уродливую лапу и сх