еобычайной способностью выдумывать новые слова. Мне  кажется,  он  думал,
что  истинное  назначение  человеческой  речи  состоит   в   бессмысленной
болтовне. Эти бессмысленные слова он называл "большими мыслями" в  отличие
от "маленьких мыслей", под которыми подразумевались нормальные,  обыденные
вещи. Когда я говорил что-нибудь  непонятное  для  него,  это  ему  ужасно
нравилось, он просил меня повторить, заучивал сказанное наизусть и уходил,
повторяя, путая и переставляя слова, а потом говорил это всем своим  более
или менее добродушным собратьям. Ко всему, что было просто и  понятно,  он
относился с презрением. Я придумал специально для него несколько  забавных
"больших мыслей". Теперь он кажется мне самым глупым  существом,  какое  я
видел в жизни; он удивительнейшим образом развил в себе чисто человеческую
глупость, не потеряв при этом ни одной сотой доли прирожденной  обезьяньей
глупости.
   Так было в первые недели моей жизни в среде зверо-людей.  В  это  время
они следовали обычаям, установленным Законом, и вели себя  благопристойно.
Правда, один раз я нашел еще одного кролика, растерзанного - я  убежден  в
этом - гиено-свиньей; но это было все. Но к маю я  ясно  заметил  растущую
перемену в их говоре и  манере  держать  себя,  все  большую  невнятность,
нежелание разговаривать. Обезьяно-человек болтал даже больше обычного,  но
его  болтовня  становилась  все  менее  понятной,  все  более  обезьяньей.
Остальные, казалось, потеряли дар слова, но еще понимали то, что я говорил
им. Можете ли вы себе представить, как ясный и  понятный  язык  постепенно
стал туманиться,  терять  форму  и  смысл,  снова  превращаться  в  пустое
нагромождение звуков? Держаться прямо им также становилось все  трудней  и
трудней. Хотя они, видимо, стыдились этого, но по временам я видел, как то
один, то другой бежал на четвереньках, уже совершенно  неспособный  ходить
на двух ногах. Руки у них стали еще более неловкие; они лакали  воду,  ели
по-звериному, с каждым днем становились все грубее. Я  видел  собственными
глазами  проявление   того,   что   Моро   называл   "упорными   звериными
инстинктами". Они быстро возвращались к своему прежнему состоянию.
   Некоторые из них - я с изумлением заметил, что  по  большей  части  это
были существа женского пола, - стали пренебрегать приличием, правда,  пока
еще втайне. Другие открыто посягали на  установленную  Законом  моногамию.
Было ясно, что Закон терял свою силу. Мне неприятно рассказывать об  этом.
Мой собако-человек незаметно снова превратился в собаку; с каждым днем  он
немел, чаще ходил на  четвереньках,  обрастал  шерстью.  Мне  трудно  было
уследить  за  постепенным  перерождением  моего  постоянного  спутника   в
крадущегося рядом со мной пса. Так как нечистоплотность и беспорядок среди
звериного люда возрастали с каждым днем и  берлога,  которая  всегда  была
неприятной, стала совсем омерзительной, я решил  покинуть  ее  и  построил
себе шалаш внутри черных развалин  ограды  Моро.  Смутный  воспоминания  о
страданиях делали это место самым безопасным убежищем.
   Нет никакой  возможности  подробно  описать  каждый  шаг  падения  этих
тварей, рассказать, как с каждым днем исчезало их сходство с  людьми;  как
они перестали одеваться, их обнаженные тела стали покрываться шерстью, лбы
зарастать, а лица вытягиваться вперед; как те почти человеческие отношения
дружбы, в которые я невольно вошел с некоторыми из  них  в  первый  месяц,
стали для меня одним из ужаснейших воспоминаний.
   Перемена совершалась медленно и неуклонно. Она происходила без  резкого
перехода. Я продолжал свободно ходить среди них, так как не  было  толчка,
от которого прорвались бы наружу звериные свойства  их  натуры,  с  каждым
днем вытеснявшие все человеческое. Но я начинал опасаться, что толчок этот
вот-вот произойдет. Мой сенбернар провожал меня до  ограды  и  стерег  мой
сон, так что я мог спать относительно спокойно. Маленькое  ленивцеподобное
существо стало пугливым и покинуло меня, вернувшись к своему естественному
образу жизни на ветвях деревьев. Мы находились как раз  в  состоянии  того
равновесия,  которое  устанавливают  в   клетках   укротители   зверей   и
демонстрируют его под названием "счастливого семейства", но сам укротитель
ушел навсегда.
   Конечно, эти существа не опустились до  уровня  тех  животных,  которых
читатель видел в зоологическом саду, - они не превратились в  обыкновенных
медведей, волков, тигров, быков, свиней  и  обезьян.  Во  всех  оставалось
что-то  странное;  каждый  из  них  был  помесью;  в  одном,  быть  может,
преобладали медвежьи черты, в другом - кошачьи,  в  третьем  -  бычьи,  но
каждый был помесью двух или больше животных, и сквозь особенности  каждого
проглядывали  некие  общезвериные  черты.   Теперь   меня   уже   поражали
проявлявшиеся  у  них  порой  проблески   человеческих   черт:   внезапное
возвращение дара речи, неожиданная ловкость передних  конечностей,  жалкая
попытка держаться на двух ногах.
   Я, по-видимому, тоже странным образом переменился. Одежда висела на мне
желтыми лохмотьями, и сквозь дыры просвечивала загорелая кожа. Волосы  так
отросли, что их приходилось заплетать в косички. Еще и теперь мне говорят,
что глаза мои обладают каким-то странным блеском, они всегда насторожены.
   Сначала я проводил весь  день  на  южном  берегу  острова,  ожидая,  не
появится ли корабль, надеясь и моля об этом  бога.  Прошел  почти  год  со
времени  моего  прибытия  на  остров,  и  я  рассчитывал  на   возвращение
"Ипекакуаны", но она больше не появлялась. Я пять раз видел паруса  и  три
раза дым, но никто не проходил вблизи острова. У меня всегда была наготове
куча хвороста для костра, но, зная  вулканическое  происхождение  острова,
моряки, без сомнения, принимали дым за испарения из расселин.
   Только в сентябре или даже в октябре я  стал  подумывать  о  сооружении
плота. К этому времени рука моя зажила, и я мог  работать  обеими  руками.
Сначала беспомощность моя была ужасающей. Я никогда в жизни не плотничал и
потому целыми днями возился в лесу, рубил и скреплял деревья.  У  меня  не
было веревок, и я не знал, из чего их сделать. Ни одна  из  многочисленных
лиан не была достаточно гибкой и прочной для этой цели, а  изобрести  я  с
моими обрывками научных знаний ничего не мог. Более двух  недель  я  рылся
среди обугленных развалин дома и даже на берегу, где были сожжены лодки, в
поисках гвоздей или  еще  каких-нибудь  случайно  уцелевших  металлических
предметов, которые могли бы мне пригодиться. По временам за мною  наблюдал
кто-нибудь из зверо-людей, но, как  только  я  окликал  его,  он  исчезал.
Наступила пора дождей, что очень замедлило мою работу, но в  конце  концов
плот был готов.
   Я был в восторге. Но по своей непрактичности, из-за которой  я  страдал
всю жизнь, я построил плот на расстоянии мили от берега, и, когда я  тащил
его к морю, он развалился на куски. Быть может, это было и к лучшему, хуже
было бы, если б я спустил  его  на  воду.  Но  в  то  время  я  так  остро
почувствовал свою неудачу, что несколько дней в каком-то  отупении  бродил
по берегу, глядя на воду и думая о смерти.
   Но все же я не  хотел  умирать.  А  потом  случилось  событие,  которое
показало все безумие моей медлительности, так как каждый новый день грозил
все большею опасностью со стороны окружавших меня чудовищ. Однажды я лежал
в тени у остатков ограды, смотря на море, как вдруг прикосновение  чего-то
холодного к пяткам заставило меня вздрогнуть. Привскочив, я  увидел  перед
собой ленивцеподобное существо. Оно давно уже разучилось говорить и быстро
двигаться, гладкая шерсть его с каждым днем становилась все гуще и гуще, а
кривые лапки, вооруженные когтями, все толще. Оно издало жалобный звук  и,
увидев, что привлекло мое внимание, сделало несколько шагов к  кустарникам
и оглянулось на меня.
   В первую минуту  я  не  понял,  чего  оно  от  меня  хотело,  но  потом
сообразил, что оно звало меня за собой. День был жаркий, и я  поплелся  за
ним до деревьев. Оно вскарабкалось наверх, так как свободнее двигалось  по
свисавшим с деревьев лианам, чем по земле.
   И вот  в  лесу  я  увидел  ужасное  зрелище.  На  земле  лежал  мертвый
сенбернар,  а  гиено-свинья  припала  к  нему,  охватив  его  тело  своими
безобразными  лапами,  и  грызла  его,  урча  от  наслаждения.   Когда   я
приблизился, она подняла на меня сверкающие глаза; дрожащие губы  обнажили
окровавленные клыки, и она угрожающе зарычала. Она не была ни испугана, ни
смущена; в ней  не  осталось  ничего  человеческого.  Я  сделал  еще  шаг,
остановился, вынул револьвер. Наконец-то я очутился лицом к лицу с врагом.
   Она не сделала никакой попытки к бегству.  Но  уши  ее  встали,  шерсть
ощетинилась, все тело сжалось. Я прицелился ей меж глаз и  выстрелил.  Она
бросилась на меня, сбила с  ног,  как  кеглю,  и  ударила  по  лицу  своей
безобразной рукой.  Но,  не  рассчитав,  она  перескочила  через  меня.  Я
очутился у нее под ногами, но, к счастью, выстрел мой попал  в  цель.  Это
был предсмертный прыжок. Выкарабкавшись из-под отвратительной  тяжести,  я
встал, весь дрожа. Опасность, во всяком случае, миновала. Но я  знал,  что
события только начинаются.
   Я сжег оба трупа  на  костре.  Теперь  я  ясно  видел,  что  меня  ждет
неминуемая смерть, если я не покину остров. Все зверо-люди, за исключением
нескольких, покинули ущелье и сообразно со своими  наклонностями  устроили
себе в лесу берлоги. Лишь немногие из них выходили днем; большинство  днем
спало, и со стороны остров мог показаться совершенно безлюдным,  но  ночью
воздух оглашался отвратительным воем и рычанием. Я  даже  думал  убить  их
всех:  расставить  западни  или  просто  перерезать  ножом.  Будь  у  меня
достаточно патронов, я ни на минуту не поколебался бы  перестрелять  всех.
Опасных хищников осталось не более двадцати; самые кровожадные из них были
уже мертвы. После смерти моего бедного сенбернара я  начал  дремать  днем,
чтобы ночью быть настороже. Я перестроил свое жилище, сделав  такой  узкий
вход, что каждый, кто попытался бы войти,  неизбежно  должен  был  поднять
шум. Кроме того,  зверо-люди  разучились  добывать  огонь  и  стали  снова
бояться его. Я опять начал усердно собирать стволы и ветки, чтобы  сделать
новый плот.
   У меня на пути возникали тысячи затруднений. Я вообще очень неловкий  и
неумелый человек, и учился я, когда в школе еще не ввели обучение  ручному
труду, но в конце концов большую часть нужных для плота материалов я нашел
или чем-либо заменил и на этот раз позаботился о  прочности.  Единственным
непреодолимым препятствием было отсутствие посудины для воды,  необходимой
мне в скитаниях по этой глухой части океана. Я  сделал  бы  себе  глиняный
горшок, но на острове не было глины. Долго бродил я по берегу, ломая  себе
голову, как преодолеть это последнее затруднение.  Порой  меня  охватывало
бешенство, и я, чтобы дать выход раздражению, рубил в  щепки  какое-нибудь
несчастное дерево. Однако ничего придумать не мог.
   Но вот настал  день,  чудесный  день,  полный  восторга.  Я  увидел  на
юго-западе небольшое судно, похожее на шхуну, и немедленно  зажег  большой
костер. Я стоял  около  огня,  обдаваемый  жаром,  а  сверху  меня  палило
полуденное солнце. Целый день я не пил и не  ел,  только  следил  за  этим
судном, и  у  меня  кружилась  от  голода  голова.  Зверо-люди  подходили,
смотрели на меня, удивлялись и снова уходили. Наступила ночь, а судно было
все еще далеко; мрак поглотил его, и  я  трудился  всю  ночь,  поддерживая
костер, а вокруг удивленно светились в темноте глаза.  На  рассвете  судно
подошло ближе, и я определил, что это маленькая грязная  парусная  шлюпка.
Мои глаза устали. Я смотрел и не мог поверить. В шлюпке было  двое  людей:
один - на носу, другой - на руле. Но сама шлюпка шла как-то  странно.  Она
не плыла по ветру - ее просто несло течением.
   Когда совсем рассвело, я принялся махать остатками своей блузы, но люди
в шлюпке не замечали меня и продолжали сидеть. Я бросился на  самый  конец
мыса, размахивал руками и кричал. Ответа не было, и лодка продолжала плыть
без цели, медленно приближаясь к заливу. Вдруг  из  нее  вылетела  большая
белая птица, но ни один из сидевших там людей не пошевелился и не  обратил
на это внимания. Птица описала круг в воздухе и улетела, взмахивая  своими
сильными крыльями.
   Тогда я перестал кричать, сел на землю и,  подперев  рукой  подбородок,
стал смотреть вдаль. Шлюпка плыла медленно, направляясь к западу. Я мог бы
доплыть до нее, но какой-то холодный смутный страх удерживал меня. Днем ее
приливом прибило к берегу, и она очутилась  в  сотне  шагов  к  западу  от
развалин ограды.
   Люди,  сидевшие  в  ней,  были  мертвы,  они  умерли  так  давно,   что
рассыпались в прах, когда я перевернул шлюпку на бок и вытащил их  оттуда.
У одного на голове была копна рыжих волос, как у капитана "Ипекакуаны",  и
на дне лодки валялась грязная белая фуражка. Пока я  стоял  около  шлюпки,
трое зверо-людей вышли  украдкой  из-за  кустов  и  приблизились  ко  мне,
втягивая ноздрями воздух. Меня охватило отвращение. Я оттолкнул шлюпку  от
берета и  вскарабкался  в  нее.  На  берег  вышли  два  волка,  у  которых
раздувались ноздри и сверкали глаза, а третьим  был  ужасный,  неописуемый
зверь - помесь медведя и быка.
   Когда я  увидел,  как  они,  рыча  друг  на  друга  и  сверкая  зубами,
подкрадываются к злополучным человеческим останкам,  отвращение  сменилось
ужасом. Я повернулся к ним спиной, спустил парус и принялся грести,  чтобы
выйти в море. Я не мог заставить себя оглянуться назад.
   Эту ночь я провел между рифом и островом, а на следующее утро  добрался
кружным путем до ручья и наполнил водой пустой бочонок,  который  нашел  в
шлюпке. Затем, собрав остатки терпения, я нарвал плодов, а потом подстерег
и убил тремя последними патронами двух кроликов.
   Шлюпку я оставил привязанной к рифу, боясь, как  бы  ее  не  уничтожили
чудовища.



22. НАЕДИНЕ С СОБОЙ

   Вечером я сел в шлюпку и вышел в  открытый  океан,  подгоняемый  легким
юго-западным ветром. Остров становился все меньше, тонкая струя дыма таяла
на фоне заката. Вокруг меня расстилался  океан,  и  вскоре  темный  клочок
земли скрылся из глаз. Свет дня понемногу как бы стекал с неба,  и  передо
мной  раскрывалась  голубая  необъятная  бездна,  днем  скрытая  солнечным
блеском вместе с плавающими в ней мириадами светил. Молчало море,  молчало
небо; я был один среди безмолвия и мрака.
   Три дня носило меня но морю. Я старался есть и пить как  можно  меньше,
размышлял о своих приключениях и не очень стремился снова  увидеть  людей.
На мне висели какие-то лохмотья,  грязные  волосы  были  всклокочены.  Без
сомнения, когда меня подобрали, то сочли за сумасшедшего. Как ни  странно,
но я не чувствовал ни малейшего желания  вернуться  к  людям.  Я  был  рад
только, что распростился навсегда с омерзительной жизнью среди чудовищ. На
третий день меня  подобрал  бриг,  шедший  из  Апии  в  Сан-Франциско.  Ни
капитан, ни его помощник не поверили моему рассказу, решив, что я сошел  с
ума от одиночества и страха перед смертью. Опасаясь, как бы  остальные  не
подумали то же самое, я удержался от дальнейших рассказов, объявив, что не
помню решительно ничего, что случилось со мной со дня гибели "Леди Вейн" и
до того времени, как меня подобрал бриг, то есть за целый год.
   Мне пришлось действовать с крайней  осмотрительностью,  чтобы  рассеять
подозрения в безумии. Меня преследовали  воспоминания  о  Законе,  о  двух
мертвых моряках, о засадах в темном лесу, о теле, найденном в тростнике. И
как это ни странно, но с возвращением к  людям  вместо  доверия  к  ним  и
симпатии, которых следовало бы ожидать, во мне  возросли  неуверенность  и
страх, которые я  испытывал  на  острове.  Никто  не  поверил  мне,  но  я
относился к людям почти так же странно, как относился раньше  к  принявшим
человеческий облик зверям. Возможно, я заразился их дикостью.
   Говорят, что страх -  это  болезнь,  и  я  могу  подтвердить  это,  ибо
несколько лет во мне жил  страх,  который,  вероятно,  испытывает  еще  не
совсем укрощенный львенок. Моя болезнь приобрела самый странный  характер.
Я не мог убедить себя, что мужчины и женщины, которых я встречал, не  были
зверьми в человеческом облике, которые пока еще внешне похожи на людей, но
скоро снова начнут изменяться  и  проявлять  свои  звериные  инстинкты.  Я
доверился  одному  очень  способному  человеку,  специалисту  по   нервным
болезням, который лично знал Моро, и он как будто  отчасти  поверил  моему
рассказу. Он очень помог мне.
   Я вовсе не рассчитываю на то, что ужасные картины, виденные на острове,
когда-нибудь совершенно изгладятся из моей памяти, но все  же  они  теперь
ушли в  глубину  моего  сознания,  они  далеки,  как  облачка,  и  кажутся
нереальными; но иногда эти облачка разрастаются,  закрывают  все  небо.  И
тогда я оглядываюсь на  окружающих  людей,  дрожа  от  страха.  Одни  лица
кажутся мне спокойными и ясными, другие - мрачными и угрожающими, третьи -
переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц  нет  той  разумной
уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне кажется, что  под
внешней оболочкой скрывается зверь, и передо мной вскоре снова разыграется
тот ужас, который я видел на острове, только еще  в  большем  масштабе.  Я
знаю, что все это моя фантазия, что мужчины и  женщины,  которые  окружают
меня, действительно мужчины и  женщины,  они  останутся  такими  всегда  -
разумными  созданиями,   полными   добрых   стремлений   и   человечности,
освободившимися от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона
и совершенно не похожи на зверо-людей. Но все же  я  избегаю  их,  избегаю
любопытных взглядов, расспросов  и  помощи,  стремлюсь  уйти,  чтобы  быть
одному.
   Вот почему я живу близ большой холмистой равнины и  могу  бежать  туда,
когда мрак окутывает мою душу. И как хорошо  там  под  безоблачным  небом!
Когда я жил в Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог
укрыться от людей; их голоса проникали сквозь окна;  запертые  двери  были
непрочной защитой. Я выходил  на  улицу,  чтобы  переломить  себя,  и  мне
казалось, что женщины, как кошки, мяукали мне вслед;  кровожадные  мужчины
бросали на меня алчные взгляды; истомленные, бледные  рабочие  с  усталыми
глазами шли мимо меня быстрой поступью,  похожие  на  раненых,  истекающих
кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные, они бормотали что-то про
себя, и беззаботные дети шли, болтая, как  обезьянки.  Если  я  заходил  в
какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя  болезнь),  что  и
тут  священник  бормотал  "большие  мысли",  точь-в-точь  как  это   делал
обезьяно-человек; если же я попадал в библиотеку, склоненные  над  книгами
люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня
были бледные, бессмысленные лица людей в поездах  и  автобусах;  эти  люди
казались мне мертвецами, и я не решался  никуда  ехать,  пока  не  находил
совершенно пустой  вагон.  Мне  казалось,  что  даже  я  сам  не  разумное
человеческое существо,  а  бедное  больное  животное,  терзаемое  какой-то
странной  болезнью,  которая  заставляет  его  бродить   одного,   подобно
заблудшей овце.
   Но, слава богу, это  состояние  овладевает  мною  теперь  все  реже.  Я
удалился от шума городов и людской толпы, провожу дни среди  мудрых  книг,
этих широких окон, открывающихся в жизнь и освещенных светлой  душой  тех,
которые их написали. Я редко вижу незнакомых людей и веду  самый  скромный
образ жизни. Все свое время я посвящаю чтению и  химическим  опытам,  а  в
ясные ночи изучаю астрономию. В сверкающих мириадах небесных светил  -  не
знаю, как и почему,  -  я  нахожу  успокоение.  И  мне  кажется,  что  все
человеческое, что есть в нас, должно найти утешение  и  надежду  в