ше всего было пальм незнакомого мне вида. В одном  месте  белая  струя
дыма поднималась необычайно высоко и затем расплывалась в воздухе  белыми,
как пух, хлопьями. Мы очутились в  большой  бухте,  ограниченной  с  обеих
сторон невысокими мысами. Берег был усыпан темным  сероватым  песком  и  в
глубине поднимался футов на шестьдесят или семьдесят над уровнем моря,  на
нем кое-где виднелись деревья и кустарники. Посреди, склона была странная,
пестрая каменная ограда, сложенная, как я увидел позже, частью из кораллов
и частью из вулканической пемзы.  Две  тростниковые  крыши  виднелись  над
оградой.
   На берегу, ожидая нас, стоял человек. Издали мне  показалось,  что  еще
несколько других странных существ  поспешно  скрылись  в  кустарнике,  но,
когда мы приблизились, я уже больше не видел их. Человек,  ожидавший  нас,
был среднего роста, с черным, как у негра,  лицом.  Его  широкий  рот  был
очень тонок, руки необычайно худые, а искривленные дугой ноги имели  узкие
и  длинные  ступни.  Он  стоял  на  берегу,  вытянув  шею,  ожидая  нашего
приближения. Одет он был так же, как Монтгомери и седой  старик,  в  синюю
блузу и панталоны.
   Когда мы подошли к самому берегу, он принялся  бегать  взад  и  вперед,
делая крайне нелепые телодвижения. По команде  Монтгомери  все  четверо  в
баркасе вскочили на ноги и как-то удивительно неуклюже принялись  спускать
паруса. Монтгомери ввел баркас в маленький искусственный  залив.  Странный
человек кинулся к нам. Собственно говоря, заливчик был простой канавой, но
достаточно большой, чтобы баркас мог войти туда во время прилива.
   Почувствовав, что нос баркаса врезался в песок, я  оттолкнулся  от  его
кормы деревянным  ковшом  и,  отвязав  буксир,  причалил  к  берегу.  Трое
закутанных людей  неуклюже  вылезли  из  баркаса  и  тотчас  же  принялись
разгружать багаж с помощью человека, ожидавшего нас  на  берегу.  Особенно
удивила меня их походка: нельзя сказать, что они  были  неповоротливы,  но
казались какими-то искореженными, словно состояли из  кое-как  скрепленных
кусков. Собаки продолжали рычать и рваться с цепей,  после  того  как  они
вместе с седым стариком сошли на берег.
   Эти трое, переговариваясь, издавали какие-то странные, гортанные звуки,
а человек, встретивший нас на берегу,  взволнованно  обратился  к  ним  на
каком-то, как показалось мне, иностранном языке, и они принялись за  тюки,
сложенные на корме. Я уже где-то слышал точно такой же голос, но  где,  не
мог припомнить. Старик удерживал шесть бесновавшихся собак, перекрывая  их
лай громкими  распоряжениями.  Монтгомери  тоже  сошел  на  берег,  и  все
занялись багажом. Я был слишком слаб, чтобы  после  голодовки,  на  жарком
солнце, которое пекло мою непокрытую голову, предложить им свою помощь.
   Наконец старик, видимо, вспомнил о моем присутствии и подошел ко мне.
   - Судя по вашему виду, вы не завтракали, - сказал он.
   Его маленькие черные глазки блестели из-под бровей.
   - Прошу у вас прощения. Теперь вы наш гость, хотя и  непрошеный,  и  мы
должны позаботиться о вас. - Он взглянул мне прямо в  лицо.  -  Монтгомери
сказал мне, что вы образованный человек, мистер Прендик. Он сказал, что вы
немного занимались наукой. Нельзя ли узнать, чем именно?
   Я рассказал, что учился в  Ройал-колледже  и  занимался  биологическими
исследованиями под руководством Хаксли. Услышав это, он  слегка  приподнял
брови.
   - Это несколько меняет дело, мистер  Прендик,  -  сказал  он  с  легким
оттенком уважения в голосе. - Как ни странно,  но  мы  тоже  биологи.  Это
своего рода биологическая станция.
   Он посмотрел на людей, которые на  катках  двигали  клетку  с  пумой  к
ограде.
   - Да, мы с Монтгомери биологи, - сказал  он.  -  Неизвестно,  когда  вы
сможете нас покинуть, - добавил он  минуту  спустя.  -  Наш  остров  лежит
далеко от навигационных путей. Суда появляются здесь не чаще раза в год.
   Вдруг он оставил меня, прошел мимо тащивших пуму людей, поднялся  вверх
по откосу и исчез за изгородью. Еще двое вместе с Монтгомери грузили багаж
на низенькую тележку. Лама  находилась  на  баркасе  вместе  с  кроличьими
клетками; собаки были по-прежнему привязаны к скамьям. Нагрузив на тележку
не меньше тонны, все трое повезли ее наверх, вслед  за  клеткой  с  пумой.
Потом Монтгомери оставил их и, вернувшись, протянул мне руку.
   - Что касается меня, то я рад, - сказал он. - Капитан  настоящий  осел.
Вам пришлось бы хлебнуть с ним горя.
   - Вы еще раз спасли меня, - сказал я.
   - Ну, смотря как на это взглянуть! Уверяю  вас,  остров  покажется  вам
чертовски скучной дырой! На вашем месте я  был  бы  осторожен...  Он...  -
Монтгомери замялся и не сказал того, что едва не сорвалось у него с языка.
- Не будете ли вы так добры помочь мне выгрузить клетки с кроликами?
   С кроликами он поступил самым удивительным образом. После того  как  я,
войдя в воду, помог ему перенести клетку на берег,  он  открыл  дверцу  и,
наклонив ее,  вывернул  всех  зверьков  прямо  на  землю.  Кролики  грудой
барахтались на земле. Он  хлопнул  в  ладоши,  и  они  скачками  бросились
врассыпную; их было штук пятнадцать или двадцать.
   -  Плодитесь  и  размножайтесь,  друзья,  -  проговорил  Монтгомери.  -
Населяйте остров. У нас тут был недостаток в мясе.
   Пока я наблюдал за разбегавшимися кроликами, вернулся старик с бутылкой
коньяку и несколькими сухарями.
   - Вот, подкрепитесь, Прендик, - сказал он уже гораздо дружелюбнее.
   Не заставляя себя долго просить, я  принялся  за  сухари,  а  он  помог
Монтгомери выпустить на волю еще десятка два кроликов. Но  три  оставшихся
кроличьих клетки и клетку с ламой отнесли наверх, к дому. К коньяку  я  не
притронулся, так как никогда не пил спиртного.



7. ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

   Надеюсь, читатель поймет, что на первых порах все  окружающее  казалось
мне до того необычайным и я пережил такие неожиданные приключения, что  не
мог понять, в чем же здесь самое  странное.  Я  последовал  за  клеткой  с
ламой, но меня нагнал Монтгомери и попросил не входить за  ограду.  Тут  я
заметил, что пума в клетке и груда багажа также остались за оградой.
   Обернувшись, я  увидел,  что  баркас,  уже  окончательно  разгруженный,
вытащен на берег и старик идет к нам.
   - А теперь нам предстоит решить, как поступить с этим незваным  гостем,
- обратился он к Монтгомери. - Что с ним делать?
   - У него есть некоторые научные познания, - отозвался тот.
   - Мне не терпится поскорее приняться за дело, поработать над этим новым
материалом, - сказал старик, кивнув головой в сторону  ограды.  Глаза  его
заблестели.
   - Охотно верю, - угрюмо буркнул Монтгомери.
   - Мы не можем пустить его туда, а строить для него хижину нет  времени.
Вместе с тем никак нельзя посвящать его в наше дело.
   - Готов вам повиноваться, - сказал я.  У  меня  не  было  ни  малейшего
представления о том, что означало "пустить туда".
   - Я тоже думал об этом, - сказал Монтгомери. - Но у меня есть комната с
наружной дверью...
   - Значит, решено, - быстро прервал  его  старик,  пристально  глядя  на
Монтгомери, и мы все трое подошли к ограде.
   - Мне очень жаль, что приходится окружать  дело  такой  тайной,  мистер
Прендик, но не забывайте, что вы  здесь  незваный  гость.  Наше  маленькое
предприятие имеет  свой  секрет,  нечто  вроде  комнаты  Синей  Бороды.  В
сущности, тут нет ничего страшного для человека  с  крепкими  нервами.  Но
пока мы еще не пригляделись к вам...
   - Понятно, - сказал я, - глупо было бы мне обижаться на недоверие.
   На его мрачном лице появилась бледная улыбка - он  принадлежал  к  тому
суровому  типу  людей,  которые  улыбаются  одними  углами  рта,  -  и  он
поклонился в знак признательности. Мы прошли мимо главных ворот. Они  были
тяжелые, деревянные, окованные железом и запертые  на  замок.  Перед  ними
были свалены груды багажа с баркаса. В  углу  ограды  оказалась  небольшая
дверь, которой  я  раньше  не  заметил.  Старик  вынул  из  кармана  своей
засаленной синей блузы связку ключей, отпер дверь и вошел.  Меня  удивило,
что даже во время  его  присутствия  на  острове  все  здесь  так  надежно
заперто.
   Я последовал за ним и очутился в небольшой комнате,  просто,  но  уютно
обставленной. Внутренняя дверь была приоткрыта и выходила на мощеный двор.
Эту дверь Монтгомери тотчас же запер. В дальнем углу комнаты висел  гамак;
маленькое незастекленное окно, забранное железной решеткой, выходило прямо
на море.
   Старик сказал, что здесь я буду жить и  не  должен  переступать  порога
внутренней двери, которую он  "на  всякий  случай"  запер.  Он  указал  на
удобный шезлонг у  окна  и  на  множество  старых  книг,  главным  образом
сочинений по хирургии и изданий классиков на греческом и латинском  языках
(эти языки я понимал с трудом), стоявших на попке около гамака.  Вышел  он
через наружную дверь, словно не желая больше отворять внутреннюю.
   - Обыкновенно мы здесь обедаем, - сказал Монтгомери и вдруг, как  будто
почувствовав неожиданное сомнение, быстро последовал за ушедшим. - Моро! -
окликнул он его.
   Сначала я не обратил на эту фамилию никакого внимания. Но, просматривая
книги, стоявшие на полке, я невольно стал припоминать: где же раньше я  ее
слышал?
   Я сел у окна, вынул оставшиеся сухари и с аппетитом принялся жевать их.
Моро?
   Взглянув в окно,  я  увидел  одного  из  удивительных  людей  в  белом,
тащившего ящик с багажом. Вскоре он скрылся из виду. Затем я услышал,  как
позади меня щелкнул замок. Немного погодя сквозь запертую дверь  донеслись
шум и возня, поднятые собаками, которых привели с берега. Они не лаяли,  а
только как-то странно рычали и фыркали. Я слышал быстрый топот  их  лап  и
успокаивающий голос Монтгомери.
   Таинственность, которой окружили себя эти двое людей, произвела на меня
очень сильное впечатление, и я задумался над этим, как и  над  удивительно
знакомой мне фамилией Моро. Но человеческая память  так  капризна,  что  я
никак не мог припомнить, с чем связана эта известная фамилия. Постепенно я
начал думать о непостижимой странности  обезображенного  и  закутанного  в
белое человека на берегу. Я никогда не видел такой походки, таких странных
телодвижений, как у него, когда он тащил ящик. Я вспомнил, что ни один  из
этих людей не заговорил со мной, хотя я и видел, что все они  по  временам
посматривали на меня как-то странно, украдкой, а совсем  не  тем  открытым
взглядом, какой бывает у настоящих дикарей. Я  никак  не  мог  понять,  на
каком языке они говорили. Все  они  казались  удивительно  молчаливыми,  а
когда говорили, голоса их звучали резко и неприятно. Что же с ними  такое?
Тут я вспомнил глаза уродливого слуги Монтгомери.
   Он вошел как раз в ту минуту, когда я подумал о нем. Теперь он был одет
в белое и нес небольшой поднос с  кофе  и  вареными  овощами.  Я  чуть  не
отскочил, когда он, любезно кланяясь, поставил передо мной на стол поднос.
   Изумление сковало меня. Под черными мелкими прядями его волос я  увидел
ухо.  Оно  внезапно  очутилось  прямо  перед  моими  глазами.   Ухо   было
остроконечное и покрытое тонкой бурой шерстью!
   - Ваш завтрак, сэр, - сказал он.
   Я уставился ему прямо в лицо, чувствуя, что не  в  силах  ответить.  Он
повернулся и пошел к двери, странно косясь на меня через плечо.
   Я проводил его взглядом, и в это же самое время из подсознания в памяти
у меня всплыли слова: "Заказы Моро... Или указы?.."
   А, вот что! Память перенесла меня на десять лет  назад.  "Ужасы  Моро".
Мгновение эта фраза смутно вертелась  у  меня  в  голове,  но  тотчас  она
предстала  передо  мной,  напечатанная  красными  буквами   на   небольшой
коричневатой обложке брошюры, которую невозможно было читать без дрожи.  Я
ясно припомнил все подробности: эта давно забытая брошюра с  поразительной
яркостью воскресла в памяти. В то время я  был  еще  юношей,  а  Моро  уже
перевалило  за  пятьдесят.  Это  был  выдающийся  ученый-физиолог,  хорошо
известный в научных кругах богатством своего воображения и резкой прямотой
взглядов. Был ли это тот самый Моро?  Он  описал  несколько  поразительных
случаев переливания крови и, кроме того, был известен  своими  выдающимися
трудами о ненормальностях  развития  организма.  Но  вдруг  его  блестящая
карьера прервалась.  Ему  пришлось  покинуть  Англию.  Какой-то  журналист
пробрался в его лабораторию под видом лаборанта с намерением  опубликовать
сенсационные  разоблачения.  Благодаря  поразительной  случайности,   если
только это действительно была случайность, его гнусная брошюрка  приобрела
громкую известность. Как раз в  день  ее  появления  из  лаборатории  Моро
убежала собака с ободранной шкурой, вся искалеченная.
   Это было скверное время, и один  известный  издатель,  двоюродный  брат
мнимого лаборанта Моро, обратился к общественному мнению. Уже не в  первый
раз  общественное  мнение  восставало  против  методов  экспериментального
исследования.  Доктор  Моро  был  изгнан  из  страны.  Может  быть,  он  и
заслуживал этого, но безразличие других исследователей, отречение от  него
большинства его собратьев-ученых были все же  постыдны.  Правда,  судя  по
сообщению журналиста, некоторые из его опытов были  бессмысленно  жестоки.
Быть может,  ему  удалось  бы  примириться  с  обществом,  прекратив  свои
исследования, но он  не  пошел  на  это,  как  сделало  бы  на  его  месте
большинство  людей,  испытавших  однажды  невыразимое  счастье  заниматься
наукой. Он не имел семьи, и ему надо было заботиться только о себе...
   Я чувствовал уверенность, что это тот самый Моро. Все указывало на это.
И вдруг мне стало ясно, для чего предназначались пума и  другие  животные,
доставленные вместе с остальным багажом за ограду позади  дома.  Странный,
слабый, смутно  знакомый  запах,  который  я  до  сих  пор  ощущал  только
подсознательно, вдруг  стал  осознанный:  это  был  антисептический  запах
операционной. Я услыхал за стенкой рычание пумы и  визг  одной  из  собак,
которую как будто били.
   Собственно говоря, для всякого образованного человека в вивисекции  нет
ничего  настолько  ужасного,  чтобы  обставлять  ее  такой  тайной.  Но  в
результате какого-то странного скачка мысли остроконечные уши и светящиеся
глаза слуги Монтгомери снова ярко представились мне. Я смотрел на  зеленую
морскую даль, расстилавшуюся перед моими глазами, на волны, пенившиеся под
напором свежего ветерка, и странные воспоминания последних  дней  одно  за
другим мелькали в моей голове.
   Что же все это значит? Эта глухая ограда  на  пустынном  острове,  этот
известный вивисектор, эти искалеченные и обезображенные люди?..



8. КРИК ПУМЫ

   Около часу дня мои размышления были прерваны приходом  Монтгомери.  Его
странный слуга следовал за ним, неся на подносе  хлеб,  какие-то  овощи  и
другую еду, а также бутылку виски, кувшин воды, три стакана и три ножа.  Я
искоса посмотрел на это удивительное  существо  и  увидел,  что  оно  тоже
наблюдает за мной своими странными, бегающими глазами. Монтгомери объявил,
что  будет  завтракать  вместе  со  мной,  а  Моро  слишком  занят,  чтобы
присоединиться к нам.
   - Моро? - сказал я. - Мне знакома эта фамилия.
   - Черт побери! - воскликнул он. - И что я за  осел,  зачем  я  вам  это
сказал! Мог бы раньше подумать. Ну, да все равно, это послужит вам намеком
на разъяснение наших тайн. Не хотите ли виски?
   - Нет, спасибо, я не пью.
   - Хотел бы я быть на вашем месте! Но бесполезно жалеть  о  невозможном.
Это проклятое виски и привело меня сюда. Оно и одна  туманная  ночь.  И  я
счел еще за счастье, когда Моро предложил взять  меня  с  собой.  Странное
дело...
   - Монтгомери, - прервал я его, как только закрылась наружная  дверь,  -
отчего у вашего слуги остроконечные уши?
   - Черт побери! - выругался он с  набитым  ртом  и  с  минуту  изумленно
смотрел на меня. - Остроконечные уши?
   - Да, остроконечные, - повторил я возможно спокойнее, но со  стесненным
дыханием, - и поросшие шерстью.
   Он преспокойно принялся смешивать виски с водой.
   - Мне всегда казалось, что уши его не видны из-под волос.
   - Я увидел их, когда он нагнулся, чтобы поставить на стол кофе. И глаза
у него светятся в темноте.
   Монтгомери уже пришел в себя от неожиданности.
   - Я и сам замечал, - спокойно сказал он, слегка шепелявя, - что у  него
с ушами  действительно  что-то  неладно,  у  него  такая  странная  манера
тщательно прикрывать их волосами. Как же они выглядели?
   Я был уверен, что он просто притворяется, но не мог уличить его во лжи.
   - Они остроконечные, - повторил я,  -  маленькие  и  покрытые  шерстью,
несомненно, покрытые шерстью. Да и весь он самое странное существо,  какое
я когда-либо видел.
   Резкий, хриплый, звериный крик, полный страдания, донесся до нас  из-за
ограды. По его ярости и силе можно было догадаться, что это кричит пума. Я
заметил, как Монтгомери вздрогнул.
   - Да? - сказал он вопросительно.
   - Откуда вы его взяли?
   -  Он  из...  Сан-Франциско.  Действительно,  он  безобразен.  Какой-то
полупомешанный. Не могу хорошенько припомнить, откуда он. Но  я  привык  к
нему. Мы оба привыкли друг к другу. Чем же он так поразил вас?
   - Он весь как бы противоестественный, - сказал я. - В нем  есть  что-то
особенное... Не примите меня за сумасшедшего, но близость  его  возбуждает
во мне дрожь омерзения, как прикосновение чего-то нечистого. В нем, право,
есть что-то дьявольское.
   Слушая меня, Монтгомери перестал есть.
   - Ерунда, - сказал он. - Я этого не замечал.
   Он снова принялся за еду.
   - Мне это и в голову не приходило, - проговорил он, прожевывая кусок. -
По-видимому, матросы на шхуне чувствовали то же самое... И травили же  они
беднягу!.. Вы сами видели, как капитан...
   Снова раздался  крик  пумы,  на  этот  раз  еще  более  страдальческий.
Монтгомери выругался. Я  уже  почти  решился  спросить  у  него  о  людях,
виденных мною на берегу. Но тут бедное животное начало испускать  один  за
другим резкие, пронзительные крики.
   - А ваши люди на берегу, - все же спросил я его, -  к  какой  расе  они
принадлежат?
   - Недурные молодцы, правда? - рассеянно ответил  он,  хмуря  брови  при
каждом новом крике животного.
   Я замолчал. Снова раздался крик, еще отчаяннее прежних. Он посмотрел на
меня своими мрачными серыми глазами,  подлил  себе  еще  виски,  попытался
завязать разговор об алкоголе и стал уверять, что им он  спас  мне  жизнь.
Казалось, ему хотелось подчеркнуть, что я обязан  ему  жизнью.  Я  отвечал
рассеянно. Завтрак наш скоро кончился. Урод с остроконечными  ушами  убрал
со стола, и Монтгомери снова оставил меня одного. Завтракая  со  мной,  он
все  время  был  в  состоянии  плохо  скрываемого  раздражения  от  криков
подвергнутой вивисекции пумы. Он жаловался, что нервы у него  шалят,  и  в
этом не приходилось сомневаться.
   Я чувствовал, что эти крики необычайно раздражают и меня. В течение дня
они становились все громче. Их было мучительно слышать, и в конце концов я
потерял душевное равновесие. Я отбросил перевод Горация, который  пробовал
читать, и принялся, сжимая кулаки и кусая губы, шагать по комнате.
   Потом я стал затыкать себе уши пальцами.
   Но крики становились все нестерпимее. Наконец  в  них  зазвучало  такое
предельное страдание, что я почувствовал себя  не  в  силах  оставаться  в
комнате. Я вышел на воздух, в дремотный жар полуденного солнца, и,  пройдя
мимо главных ворот, по-прежнему запертых, повернул за угол ограды.
   На  воздухе  крики  звучали  еще  громче.   Казалось,   будто   в   них
сосредоточилось все страдание мира. Все же, думается мне (а я с тех пор не
раз думал об этом), знай я, что в  соседней  комнате  кто-нибудь  страдает
точно так же, но молча, я отнесся бы к этому гораздо спокойнее.  Но  когда
страдание обретает голос и заставляет трепетать  наши  нервы,  тогда  душу
переполняет жалость. Несмотря на яркое солнце и зеленые  веера  колебл