очертания, и
я вспомнила про голову Медузы.
  В середине, ночи автомобиль отвез меня домой. Мне было разрешено явиться в
лабораторию после полудня. Леонид с Симоном остались. Они были осторожны и
предусмотрительны. При шаровой следовало дежурить, как около бомбы
замедленного действия.


                 XX. Туманность в созвездии Южного Циркуля

  Грохотов рассматривал негативы и отпечатки, которые подавал ему Симон.
Леонид стoял рядом с самым непроницаемым видом. Голубые его глаза казались
мне потемневшими и усталыми.
  - Ну-с, дорогой Леонид, на темном фоне я вижу туманное, как бы слоистое,
светлое пятно, неясные--контур... - бормотал Грохотов со значительным
видом. Да, пожалуй, с намеками на спиральность. Но из этого ровно ничего
сверхвероятного не следует.
  Леонид слегка улыбнулся.
  - Следствие придет само собой.
  - О да, конечно,-заторопился Грохотов.-Случай требует тщательного
изучения. - Он строго посмотрел на меня и Симона. - Прошу вас хранить эту
тайну. Полагал бы поставить в известность академию.
  - Я бы сам полагал так, - сухо произнес Леонид. - Но повременил бы. Я бы и
тебя, Степан, просил хранить пока эту тайну. Всего только несколько дней.
Мне хочется действовать наверняка... Кое-что проверить, посоветоваться кое
с кем. И не открывать прежде времени секрета.
  - Как ты полагаешь? - прищурился на него Грохотов. -Вряд ли согласятся
физики...
  Леонид смотрел на один снимок, далеко отставив его от себя. Наконец сказал
неожиданно:
  - Сейчас меня интересуют не физики и не химики.
  - А кто же? - строго нахмурил брови Грохотов.
  - Астрономы.
  Это было неожиданно и необычайно. Больше Леонид не проронил ни слова. Он
молча сложил фотоснимки в папку и вручил их мне.
  Через час я сидела рядом с Леонидом в кабине двухместного автомобиля и
бережно держала папку.
  Леонид очень ловко управлял машиной. Он молчал, а мне не хотелось нарушать
этого молчания. Мы выбрались за город и теперь неслись по темному,
влажному асфальту между аллеями по-осеннему безлистных деревьев.
  Ужасно хотелось знать, куда мы едем.
  Леонид круто повернул руль, и мы свернули с шоссе. Впереди я увидела
высокое здание и возле него какие-то башни с куполами.
  Леонид умерил бег авто и пояснил:
  - Перед нами ЦАИ, или, что то же, Центральный астрономический институт.
Директор академик Лунин ждет нас. Вы слыхали о нем?
  - Нет.
  - Лунин - известнейший астрофизик. Сейчас у нас произойдет интересная
встреча. И я вас взял, как своего доверенного свидетеля. Вы будете только
слушать и молчать. Я покажу ему фото... - Леонид кивнул на папку. - Здесь
имеются такие, которых вы еще не видели.
  Академик Лунин поразил меня. Великолепная рыжеватая шевелюра, окладистая
борода. Почему-то на его носу сидело две пары очков. С непостижимым
проворством он вскидывал на лоб то одну, то другую, то обе вместе. А на
его письменном столе лежало еще несколько очков и пенсне в самых
причудливых оправах. Леонид мне потом объяснил, что Лунин любит
рассматривать все в мельчайших подробностях и считает оптические стекла
самым замечательным достижением человечества.
  Мы были приняты чрезвычайно любезно. Леонид вынул одно фото и протянул
академику.
  Академик снял очки и вооружил глаз каким-то очень сложным пенсне.
  - Разрешите продемонстрировать снимки, о которых я имел удовольствие
сообщить вам по телефону.
  - Посмотрим, посмотрим, - профессионально, почти безразличным тоном
выговорил он, принимая фото из рук Леонида.
  Посмотрел, погладил бороду, спросил:
  - Интересная туманность... Откуда это? В северном полушарии нет такой...
  - Вы правы, - ответил Леонид с суховатой вежли-
востью. - Снимки попали ко мне случайно. Они сделаны моим другом Пирсом в
Антарктике... Туманность в созвездии Южного Циркуля...
  - Любопытно, - пробормотал несколько раз академик, рассматривая ряд фото с
точнейшим изображением нашей шаровой молнии, мастерски отпечатанных
Симоном.
  Я с интересом наблюдала за выражением лиц собеседников.
  - Туманность? - спросил как бы вскользь Леонид.
  - Самая обыкновенная туманность, - пробормотал сквозь густые усы академик,
откладывая последнее фото. Он взглянул поверх пенсне на высокие стоячие
часы очень сложного, видимо, устройства, с десятками циферблатов и
циферблатиков. Академик делал этим взглядом недвусмысленный намек, что нам
пора бы убираться отсюда, потому что побеспокоили мы знаменитого ученого
по совершеннейшим пустякам.
  - Считаю приятным долгом информировать вас и о дальнейшем, - каким-то
ласкающим голосом произнес Леонид. Он открыл второе отделение папки и
тщательно выбирал оттуда новые фото. - У меня имеется также и несколькp
спектрограмм этой туманности.
  - Что вы говорите? - поднял лохматые брови академик, протягивая руки -
одну к Леониду, другою к чрезвычайно выпуклым очкам, покоившимся среди
других на cтоле.
  А Леонид показал академику несколько негативных лент, говоря:
  - Снято нашей южной экспедицией. Полагаю что это - результат
полиспектрографа вашей конструкции.
  - Вот как? - заинтересовался академик, заменяя на носу пенсне выпуклыми
очками. - Посмотрим, посмотрим...
  - Мне говорили, - невозмутимо прибавил Леонид, - что посредством вашего
портативного прибора можно заснять спектральные линии любого светящегося
предмета, будь то кончик зажженной сигары или блестящий Сириус.
  Спектрограф, я знала, имелся у нас в институте. И не было ничего
удивительного, что шаровая успела уже попозировать Симону и перед
спектрографом.
  Академик скользнул сперва небрежным взглядом по первой ленте, И внезапно
приподнялся с кресла.
  - Показывайте спектрограммы! - почти крикнул он на Леонида.
  Тот развернул перед ним небольшую коллекцию.
  К моему изумлению, в движениях академика не осталось и следа размеренности
и солидности. Теперь он ожесточенно ерошил то свою шевелюру, то бороду.
Рассматривал спектрограммы через очки и лупы. Наконец размашистым
движением он изо всей силы надавил кнопку, которую держала бронзовая
статуэтка Меркурия, стоявшая на столе. За дверью раздался оглушительный
трезвон. И тотчас в кабинет вбежал молодой секретарь, сам чрезвычайно
похожий на Меркурия. Академик буркнул какое-то приказание.
  Через несколько минут спектрограммы были помещены на матовом стекле
освещенного сзади экрана. Академик имел необычайно взволнованный вид.
Рядом с ним склонился над снимками человек, про которого Леонид успел мне
шепнуть, что это тоже известный ученый-астроном.
  - Что это такое, по-вашему?-спрашивал Лунин, показывая на
спектрограмму.-Как вам нравится общая картина?
  Впоследствии я узнала, что спрашиваемый имел сорок восемь работ по анализу
спектрограмм небесных светил.
  - Нравится,-отозвался тот.-Картина сложна. Думаю, что перед нами линии...
  Но академик перебил размеренную речь своего сотрудника. Быстро сказал:
  - Вы правы. Перед нами спектр...
  От необычайного волнения он не мог договорить, чем был замечателен спектр
на экране. А в действительности спектр был замечателен...
  Леонид спрятал все снимки в папку. Вручил ее мне. Тщетно академик с
ассистентом упрашивали Леонида оставить фото им. Леонид дипломатично
отговорился необходимостью получить дополнительную информацию от
сотрудника, который должен вскоре вернуться к нам в институт.
  Когда мы возвращались, Леонид улыбнулся;
  - Будет очень жаль, если мой друг заставит себя долго ждать... Почему?
  - Не знаю, - недоумевала я.
  - Потому что никакого Пирса не существует. Придется извиниться перед
Луниным за эту маленькую мистификацию. Но она была необходима.


                      XXI. Двенадцатый этюд Скрябина

  Чем ближе присматривалась я к Грохотову, Леониду и другим сотрудникам
института, тем большим уважением проникалась к работникам науки. Я поняла.
что великие изобретения не валятся готовыми с неба. Знания и настойчивость
в труде - вот что приносило успех.
  Разными путями пришли в науку эти люди.
  Случилось, что Леонид рассказал о себе:
  - Мой отец работал учителем в большом селе, а мать там же врачом. Однако я
не воспринял ни любви, ни простого влечения к этим профессиям. Сначала
почему-то хотел сделаться шофером. Потом страстно отдался разведению
кроликов. Видел раз, что отец мой всем знакомым с гордостью показывает
свою статью в журнале"О правилах поведения учащихся". И я решил сам
сделаться писателем. Старательно крупным почерком исписал я три толстые
тетради и озаглавил этот опус так:. "Руководство к разведению кроликов".
Помню даже, как начиналось сочинение: "Пушистый дружок детства, милый
кролик пришел к нам из стран Средиземного моря..."
  - Вы много читали... Вы так много знаете... - вымолвила я,
заинтересованная рассказом.
  Леонид сидел на краю лабораторного стола, смотрел в окно и рассказывал,
будто кому другому, а не мне.
  - Читал все, что подвертывалось под руку. Многим я обязан книге. Но живое
человеческое слово часто сильнее книги. Признаться, в детстве самое
потрясающее впечатление произвела на меня не книга, а беседа со случайным
прохожим. Вот и сейчас вижу ту встречу, как наяву. Летом раз в лесу
попался мне старик-бродяга. Лохматый, бородатый, с красным опухшим носом,
а я - мальчишка - собирал грибы. Бродяга попросил показать ему дорогу к
станции, чтобы пройти покороче. Повел я его по тропинке, а в лесу у нас
была одна достопримечательность: огромный дуб, расколотый пополам
чудовищным ударом молнии. Словно великан разрубил огненным топором это
дерево от вершины до корней. Но обе половинки дуба, опаленные молнией,
продолжали жить, зеленели, и желудей под ним валялось страсть как много!
  Мы остановились там с бродягой. Тот посмотрел на дуб и стал мне,
мальчишке, рассказывать о молнии, об электричестве... Этот босой бородатый
старик был талантлив. Он обладал настоящим даром педагога и пропагандиста.
  - И вы забросили своих пушистых дружков?
  - Не сразу. Но с того дня, после встречи в лесу, я стал бредить
электричеством. Многое потом передумал я под ветвями того дуба. Часто
навещал его. Решил, что обязательно стану инженером. У дяди моего в
городе, куда меня отдали учиться, изобретал я электрические мышеловки,
выдумывал звонки собственной системы. Понятно, в квартире перегорали
предохранители. Дядя выговаривал мне, но я упорствовал в своем желании...
  Кто-то вошел в лабораторию и помешал Леониду продолжать рассказ. И хотя
потом он ни разу не возвращался к воспоминаниям своего детства, но с того
дня я стала лучше понимать Леонида. Он всегда придумывал что-нибудь.
Иногда мне казалось, что все ему дается очень легко.
  Но, разумеется, я неправа. Работа его блестящего ума никогда не
прерывалась именно потому, что он постоянно учился и трудился.
  Грохотов обладал мягким, благодушным характером, но был способен вести
ожесточенные спвры, когда затрагивались принципиальные вопросы или речь
заходила о достоверности научных фактов. Он поражал нас всех своей
феноменальной усидчивостью и добросовестностью ученого. Часто он
просиживал несколько вечеров за вычислениями, чтобы проверить какую-нибудь
одну цифру в своих выводах. И он на самом деле исколесил весь Советский
Союз, чтобы собрать исчерпывающие материалы для своей работы о физических
явлениях в атмосфере, которую он задумал, будучи еще студентом третьего
курса.
  Достойным помощником обоих друзей был наш дорогой Симон. Когда-то он был
скромным фотографом, работал в заводском парке культуры. И вот юноша,
уличный фотограф, увлекшись цветной фотографией, задумал создать
универсальный проявитель. Перечитал все книжки о проявителях, какие мог
достать, перепробовал сто рецептов. Написал большую статью об этом.
Редактор посоветовал ему учиться. Сложный путь прошел Симон, пока,
наконец, не попал в техникум. В химическом кабинете он поразил всех своими
способностями. Он окончил вуз, учился в аспирантуре, получил степень
кандидата наук. На одной из конференций Симон встретился с Грохотовым и
Леонидом. Он оказался для них драгоценнейшим помощником. У Симона был дар
экспериментатора. Он знал мельчайшие детали аппаратуры, с которой
приходилось иметь дело в институте. Без его согласия друзья не
осмеливались приступить ни к одному опыту. Они слушались его в этом
отношении беспрекословно. Раз Симон сказал "нельзя" - значит нельзя. Если
"можно" - значит можно.
  Прошел Новый год. Начинало пригревать солнце. Грохотов обмолвился, что
придется опять отправляться на работу в горы.
  Однажды поздно вечером я заканчивала затянувшуюся работу.
  Вахтер снизу принес в лабораторию телеграмму.
  - Передайте, пожалуйста, Леониду "Михайловичу, -попросил он.
  Взяв телеграмму, я пошла разыскивать Леонида. Знала, что он где-то в
институте. Лаборатории были заперты, только в коридорах горело дежурное
освещение. По одному из коридоров я прошла в пристройку института, где
находится малый зал отдыха. И здесь услышала звуки рояля. Потихоньку
приоткрыв дверь, я при свете небольшой лампы увидела, что над клавиатурой
склонился Леонид...
  Помните, друг мой, год назад в Колонном зале пианист Григорьев играл
Скрябина? И вы тогда спросили, почему у меня слезы на глазах. Тогда я не
ответила вам.
  Хотите знать, почему? Теперь скажу. Григорьев играл дисмольный этюд ј 12.
И я, слушая, вспомнила, что Леонид в тот вечер тоже играл этот чудесный
скрябинский этюд, энергичный, зовущий к жизни, утверждающий могущество
человеческого чувства.
  Леонид играл, весь отдавшись музыке. Вот отзвучал последний аккорд. Леонид
не отнимал пальцев от клавишей. Он поднял голову и посмотрел поверх рояля,
вероятно, забыв обо всем. А я замерла и боялась нарушить очарование
минуты. В игре Леонида вдруг раскрылось мне все богатство его души. Я и не
представляла себе раньше, что ученый может быть одновременно и художником,
музыкантом.
  Дверь скрипнула.
  - Кто там? - повернулся на табурете Леонид.
  - Простите, помешала вам, - пробормотала я, входя. - Вот телеграмма.
  Леонид долго читал телеграмму. Это была обширная фотограмма, насколько я
заметила, исписанная тонким женским почерком. Листок бумаги дрожал в его
бледной руке.
  - Что-нибудь неприятное? - осмелилась спросить я.
  - Нет, - прошептал Леонид. - Это с Севера. Приходится решать новую задачу.
  Крупными шагами Леонид ходил по залу и разговаривал как бы сам с собой, в
своей обычной манере. Но я чувствовала, что он говорил это для меня:
  - В далекой тундре... два года назад... найдены мощные залежи минерала...
с огромным содержанием радия...
  Он подошел и взял меня за руку. Я увидела его голубые глаза близко. И
вдруг он заговорил как-то по-особому сердечно:
  - Бывают минуты, когда хочется поделиться мыслями... Ищешь решения и не
находишь. Тогда помогает музыка. Играешь, и чувство вытесняет мысль. А
потом мысль с новой силой заполняет тебя всего. Хочется сказать вам...
  - Говорите, слушаю, - пробормотала я, осторожно освобождая свою руку и
отступая за рояль.
  Леонид облокотился на разделявший нас рояль и заговорил, как бы посвящая
меня в свои тайны:
  - Лабораторные исследования образцов показали, что если наладить заводскую
разработку на месте, то советского радия мы будем давать кило-полтора
ежегодно.
  Затаив дыхание, я слушала эту удивительную новость.
  - В тундре за Полярным кругом пока трудно. Климатические условия там
тяжелые. Ах, если бы рядом был уголь или хотя бы торф, можно было бы
развернуть широкую добычу радия. Я ездил туда. В течение полугода с
невероятными трудностями открыли мы экспериментальный завод. Уголь,
продовольствие, материалы везли через топи, горы и овраги на грузовиках,
вьюком на оленях и собаках, несли на себе. Дорог нет. Кое-что сделали, но
автодорогу летом размывает, зимой заносит снегом, мороз - сорок шесть
градусов. Я оставил там своих близких друзей. Мало о них сказать, что это
энтузиасты. Это подвижники, герои. Сейчас они мне телеграфируют: "Если
будет электроэнергия, засыплем мир радием. Давай электроэнергию". А нужно
ее миллионы киловатт-часов, чтобы пустить хотя бы четверть проектной
мощности завода,
Ну, что молчите? Что думаете? - перегнулся Леонид ко мне через рояль.
  Неожиданный прилив смелости нахлынул на меня:
  - Вам будет неинтересно, что отвечу...
  Я поправила непокорные кудряшки, выбивавшиеся изпод моей лабораторной
шапочки, и продолжала:
  - Я - глупая... фантазерка... Смейтесь надо мной, ругайте. Но если б имела
ваши знания... я бы подумала об атмосферном электричестве...
  - Ждал от вас этого ответа, - отозвался Леонид. - Вы любили своего отца и
хотите, чтоб его мысли осуществились.
  - Да. Не теряю надежды... Потому что записки, мне кажется, попали в
надежные руки.
  - Фантазируйте дальше, - серьезно вымолвил Леонид
- Я бы подумала, как наладить транспортировку шаровых на аэропланах в
тундру.
  - Почему?
  - Потому, - твердо сказала я, - что шаровые, мне думается, представляют
собой электричество... электроны.
  Леонид забарабанил пальцами по крышке рояля и очень тихо вымолвил:
  - Может быть, вы отчасти и угадали. Но нужны не догадки, а факты. Я писал
об этой возможности в одной своей статье. Вы, наверное, ее читали. Но...
ваша идея насчет воздушного транспорта... это...
  И Леонид засмеялся.


                         XXII. Светофильтры и фото

  Я никак не ожидала, что Грохотов, потом, при случайной встрече, спросит
меня:
  - Вы серьезно надеетесь, что мы будем посылать в тундру грузы шаровых на
аэроплане?
  Я сделала вид, что не понимаю. Пожав плечами, постаралась придать лицу
наивное выражение. Мне не нравилось, что Грохотов так обращается со мной.
  Впрочем, он понял и в тот день был чрезвычайно любезен. Даже предложил
билет на концерт, от которого я отказалась.
  Однажды я случайно зашла в кабинет Грохотова и увидела на столике около
окна новый макет. Это было точное изображение прошлогодней грохотовской
станции в степи. Художники очень похоже сделали не только рельеф
местности, но и рощу, и бугор, окраину поселка с садом, с моей хатой и
омшаником, где, бывало, я мечтала. Изгиб степной речки из стекла блестел
под кабинетной люстрой, как настоящая вода на солнце. За рощей, на бугре,
была воспроизведена миниатюрная модель станции с антенной и домиками на
грузовиках.
  От дверей меня в эют момент окликнул голос Грохотова:
  - Вас просит к себе Симон!
  Это был замаскированный приказ выйти из кабинета.
  Я сообразила это потом, когда оказалось, что Симон совершенно не нуждается
в разговоре со мной.
  Впрочем, в тот же день я нашла предлог снова зайти к Грохотову. Макет на
столе у окна был прикрыт большим картонным футляром.
  Позднее мне не раз приходилось видеть через приоткрытую дверь, как Леонид
подолгу стоял около этого макета, рассматривая его. Иногда подходили Симон
и Грохотов. Велись длинные разговоры. Если они замечали, что дверь
приоткрыта, ее захлопывали.
  Только раз мне удалось услышать обрывок разговора:
  - Получится заколдованный круг?
  - Проверим, но в более сложных условиях...
  В лаборатории при мне произошел странный разговор.
  - Где ты возьмешь шаровую?-бурчал Грохотов.- Я не дам тебе музейного
аппарата. Это собственность института.
  - Придется перевезти мегалотрон в поле, - невозмутимо отозвался Леонид.
  _ Удивленно смотрел Грохотов на Леонида, будто хотел спросить, зачем тот
насмехается над ним. Любой лаборантке ясно: мегалотрон громоздок, возить
его нельзя.
  Симон сохранял непроницаемое молчание, делая вид, что всецело занят
проверкой прочности припоя.
  В это время стеколевая пробирка выскользнула из рук Грохотова и покатилась
со звоном. Грохотов выругался.
  А Леонид улыбнулся:
  - Ты, Степан, стал нервничать. И пошутить нельзя. Береги драгоценную
пленницу. Как-нибудь обойдемся и без мегалотрона.
  - Опять выдумываешь, Леонид, - уже мягче произнес Грохотов.
  Стоял ранний март. Знакомые остроконечные антенны вонзились в глубокую
синь неба. Влажная земля чавкала под ногами, когда приходилось ходить по
низинам степи.
  Впрочем, это не была степь, только пологая долина, похожая на