в настоящую минуту якобы  благополучно  пребывающего  на
Плутоне.
     Рассказывали о сигналах, полученных из-за южной Волны.  Сигналы  были
чрезвычайно сильно искажены помехами, но их удалось дешифровать,  и  тогда
якобы выяснилось, что несколько человек, добровольно оставшихся  на  одной
из энергостанций на пути Волны, выжили и чувствуют себя удовлетворительно,
что и свидетельствует о том, что П-волна в отличие от Волн ранее известных
типов не представляет реальной опасности для жизни.  Называли  даже  имена
счастливцев, и нашлись люди, знавшие их лично. В подтверждение  передавали
рассказ очевидца о том, как известный Камилл выскочил из Волны на  горящем
птерокаре и пронесся мимо чудовищной кометой, что-то  крича  и  размахивая
рукой.
     Большое  распространение  получил  слух  о  том,  что   один   старый
звездолетчик, работающий сейчас в шахте, сказал якобы примерно  следующее:
"Командира "Стрелы" я знаю сто лет. Если он говорит, что будет  не  раньше
через десять часов, то это значит, что он будет не  позже  чем  через  три
часа. И не надо кивать на Совет. Там  сидят  дилетанты,  представления  не
имеющие о том, что такое современный звездолет и  на  что  он  способен  в
опытных руках".
     Мир вдруг потерял простоту и ясность. Стало трудно отделять правду от
неправды. Самый честный человек, знакомый вам  с  детства,  мог  с  легким
сердцем солгать вам только для того, чтобы вас поддержать и  успокоить,  а
через двадцать минут вы видели его уже согнувшимся в  тоске  под  тяжестью
нелепого слуха о том, что Волна, мол, хотя  и  не  опасна  для  жизни,  но
необратимо уродует психику, отбрасывая ее на уровень пещерной.
     Люди на площади видели, как в здание  Совета  вошла  высокая  большая
женщина с заплаканным лицом, ведущая за руку мальчика лет пяти  в  красных
штанишках. Многие узнали ее - это была  Женя  Вязаницына,  жена  директора
Радуги. Она вышла очень скоро в сопровождении Канэко, который вежливо,  но
твердо вел ее под локоть. Она больше не плакала, но на лице ее была  такая
свирепая решимость, что люди испуганно  сторонились,  уступая  ей  дорогу.
Мальчик спокойно грыз пряник.
     Тем,  кто  был  занят,  было  много  лучше.  Поэтому  большая  группа
художников, писателей и артистов, проспорив до хрипоты, приняла,  наконец,
окончательное решение и двинулась к окраине города к ракетчикам.  Вряд  ли
они могли чем-нибудь серьезно помочь, но они были уверены, что  им  найдут
дело.  Некоторые  спустились  в  шахту,  где  велись  уже   горизонтальные
выработки. А несколько опытных пилотов  сели  в  птерокары  и  умчались  к
северу и к югу, чтобы присоединиться к наблюдателям Совета, уже  несколько
часов играющим в пятнашки со смертью.
     Оставшиеся видели, как перед подъездом  Совета  опустился  опаленный,
весь в пятнах и вмятинах флаер. Из него с трудом вылезли двое, постояли на
трясущихся ногах и двинулись к дверям, поддерживая  друг  друга.  Лица  их
были желтые и опухшие, и в них только с трудом  признали  молодого  физика
Карла Гофмана и испытателя-нулевика Тимоти Сойера,  известного  искусством
игры на банджо. Сойер только мотал головой и мычал,  а  Гофман,  некоторое
время посипев горлом, невнятно рассказал,  что  они  только  что  пытались
перепрыгнуть через Волну, подошли к ней на расстояние двадцати километров,
но тут у Тима стало плохо с  глазами,  и  они  были  вынуждены  вернуться.
Оказалось, что в Совете была выдвинута идея  переброски  населения  на  ту
сторону Волны. Сойер и  Гофман  были  разведчиками.  И  сейчас  же  кто-то
рассказал, что двое Следопытов пытались поднырнуть под  Волну  в  открытом
море на исследовательском батискафе, но пока еще не вернулись, и ничего  о
них не известно.
     К этому времени на площади осталось человек двести - меньше  половины
взрослого  населения  Радуги.  Люди  старались  держаться  группами.   Они
неторопливо переговаривались между собой, не отрывая глаз от окон  Совета.
На площади становилось тихо: "кроты" ушли  глубоко,  и  рев  их  был  едва
слышен. Разговоры велись невеселые.
     - Опять у меня испорчен отпуск. На этот раз, кажется, надолго.
     - Убежище, подземелье... подполье... Снова наступает черная стена,  и
люди уходят в подполье.
     - Жаль, что  нет  никакого  настроения  писать.  Вы  посмотрите,  как
красиво  здание  Совета.  Какая  цветовая  глубина.  Я   бы   с   огромным
удовольствием его написал... И передал бы это настроение  напряженности  и
ожидания, но... Не могу. Тошно.
     - Странно все-таки. Кажется, мы выбирали  не  тайный  Совет.  Типично
жреческие замашки. Запереться в кабинете и обсуждать там судьбы планеты...
Мне в конце концов не так уж и важно, о чем они там  говорят,  но  это  же
неприлично...
     - Мне очень не нравится Ананьев. Полюбуйтесь, вот  уже  два  часа  он
сидит один, ни с кем не разговаривает и только все время точит  ножичек...
Пойду с ним поговорю. Пойдемте со мной, хотите?
     - Аодзора сгорела... Моя Аодзора. Я ее строил. Теперь опять  строить.
А потом они ее опять сожгут.
     - Мне их жалко. Вот мы с тобой сидим вдвоем, и, честное слово, ничего
я не боюсь! А Матвей Сергеевич не может даже в  последние  часы  побыть  с
женой. Нелепо все это. Зачем?
     - Я сижу здесь и болтаю, потому что считаю: единственная  возможность
- это звездолет. А все остальное - это пшик, барахтанье, самодеятельность.
     - Почему я сюда прилетел?  Чем  плохо  мне  было  на  Земле?  Радуга,
Радуга, как ты нас обидела...
     В это время репродуктор всеобщего оповещения проревел:
     -  Внимание,  Радуга!  Говорит  Совет!  Созывается   общее   собрание
населения планеты! Собрание состоится на площади Совета и  начнется  через
пятнадцать минут. Повторяю...


     Пробираясь через толпу к зданию  Совета,  Горбовский  обнаружил,  что
пользуется необычайной популярностью.  Перед  ним  расступались,  на  него
показывали глазами и даже пальцами, с ним здоровались, его спрашивали: "Ну
как там, Леонид Андреевич?" - И за его спиной вполголоса  произносили  его
фамилию, названия звезд и  планет,  с  которыми  он  имел  дело,  а  также
названия кораблей, которыми он командовал. Горбовский, давно уже  отвыкший
от  такой  популярности,  раскланивался,  делал  рукой  салют,   улыбался,
отвечал: "Да пока все в порядке", - и думал: "Пусть теперь мне  кто-нибудь
скажет,  что  широкие  массы  больше  не  интересуются   звездоплаванием".
Одновременно  он  почти  физически  ощущал  страшное  нервное  напряжение,
царившее на площади. Это было чем-то  похоже  на  последние  минуты  перед
очень трудным и ответственным экзаменом. Напряжение это передалось и  ему.
Улыбаясь и отшучиваясь, он пытался определить  настроение  и  коллективную
мысль этой толпы и гадал, что они скажут, когда он объявит  свое  решение.
Верю в вас, настойчиво думал он. Верю, верю во что бы то ни стало. Верю  в
вас, испуганные, настороженные, разочарованные, фанатики. Люди.
     У самой двери его нагнал и остановил незнакомый человек в спецкостюме
для шахтных работ.
     - Леонид Андреевич, - сказал он, озабоченно  улыбаясь.  -  Минуточку.
Буквально одну одну минуточку.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - сказал Горбовский.
     Человек торопливо рылся в карманах.
     - Когда  прибудете   на  Землю,  -  говорил  он,   -  не  откажите  в
любезности... Куда же оно запропастилось?..  Не думаю, чтобы это вас очень
затруднило. Ага, вот оно... - он вынул сложенный вдвое  конверт.  -  Адрес
тут есть, печатными буквами... Не откажитесь переслать.
     Горбовский покивал.
     - Я даже по-письменному могу, - сказал он ласково и взял конверт.
     - Почерк отвратительный. Сам себя читать не могу, а  сейчас  писал  в
спешке... - Он помолчал, затем протянул руку. - Счастливого пути!  Заранее
спасибо вам.
     - Как ваша шахта? - спросил Горбовский.
     - Отлично, - ответил человек. - Не беспокойтесь за нас.
     Горбовский вошел в здание Совета  и  стал  подниматься  по  лестнице,
обдумывая  первую  фразу  своего  обращения  к  Совету.  Фраза  никак   не
получалась. Он не успел подняться на второй этаж, когда увидел, что  члены
Совета спускаются ему навстречу. Впереди, ведя пальцем по  перилам,  легко
ступал Ламондуа, совершенно спокойный и даже какой-то рассеянный. При виде
Горбовского он улыбнулся странной, растерянной улыбкой и сейчас  же  отвел
глаза. Горбовский посторонился.  За  Ламондуа  шел  директор,  багровый  и
свирепый. Он буркнул: "Ты готов?" - и, не дожидаясь ответа,  прошел  мимо.
Следом прошли остальные члены Совета,  которых  Горбовский  не  знал.  Они
громко и оживленно  обсуждали  вопрос  об  устройстве  входа  в  подземное
убежище, и в громкости этой  и  в  их  оживлении  отчетливо  чувствовалось
фальшь, и было видно, что мысли их заняты совсем другим. А последним -  на
некотором расстоянии  от  всех  -  спускался  Станислав  Пишта,  такой  же
широкий, дочерна загорелый и пышноволосый, как двадцать  пять  лет  назад,
когда он командовал  "Подсолнечником"  и  вместе  с  Горбовским  штурмовал
Слепое Пятно.
     - Ба! - сказал Горбовский.
     - О! - сказал Станислав Пишта.
     - Ты что здесь делаешь?
     - Ругаюсь с физиками.
     - Молодец, - сказал Горбовский. - Я тоже  буду.  А  пока  скажи,  кто
здесь заведует детской колонией?
     - Я, - ответил Пишта.
     Горбовский недоверчиво посмотрел на него.
     - Я, я! - Пишта усмехнулся. - Не  похоже?  Сейчас  ты  убедишься.  На
площади.  Когда  начнется  свара.  Уверяю  тебя,  это   будет   совершенно
непедагогичное зрелище.
     Они стали медленно спускаться к выходу.
     - Свара пусть, - сказал Горбовский. - Это тебя не касается. Где дети?
     - В парке.
     - Очень хорошо. Отправляйся туда и немедленно - слышишь? - немедленно
начинай погрузку детей на "Тариэль". Там тебя ждут Марк и Перси.  Ясли  мы
уже погрузили. Ступай быстро.
     - Ты молодец, - сказал Пишта.
     - А как же, - сказал Горбовский. - А теперь беги.
     Пишта хлопнул его по плечу  и  вперевалку  побежал  вниз.  Горбовский
вышел вслед за ним. Он увидел сотни лиц,  обращенных  к  нему,  и  услышал
грохочущий голос Матвея, говорившего в мегафон:
     - ...и фактически мы решаем сейчас вопрос, что является самым  ценным
для человечества и для нас, как части человечества. Первым будет  говорить
заведующий детской колонией товарищ Станислав Пишта.
     - Он ушел, - сказал Горбовский.
     Директор оглянулся.
     - Как ушел? - спросил он шепотом. - Куда?
     На площади было очень тихо.
     - Тогда разрешите мне, - сказал Ламондуа. Он взялся за мегафон.
     Горбовский видел,  как  его  тонкие  белые  пальцы  плотно  легли  на
судорожно стиснутые толстые  пальцы  Матвея.  Директор  отдал  мегафон  не
сразу.
     - Мы все знаем, что такое Радуга, - начал Ламондуа. -  Радуга  -  это
планета,  колонизированная  наукой  и   предназначенная   для   проведения
физических  экспериментов.  Результата   этих   экспериментов   ждет   все
человечество. Каждый, кто приезжает на Радугу и живет здесь,  знает,  куда
он приехал и где он живет. - Ламондуа говорил резко  и  уверенно,  он  был
очень хорош сейчас - бледный, прямой, напряженный как  струна.  -  Мы  все
солдаты науки. Мы отдали науке всю свою  жизнь.  Мы  отдали  ей  всю  нашу
любовь и все лучшее, что у нас есть. И то, что мы создали, принадлежит, по
сути дела, уже не нам. Оно принадлежит науке и  всем  двадцати  миллиардам
землян, разбросанным по Вселенной.  Разговоры  на  моральные  темы  всегда
очень трудны и неприятны. И слишком часто разуму и логике  мешает  в  этих
разговорах наше чисто эмоциональное "хочу" и "не хочу", "нравится"  и  "не
нравится".  Но  существует  объективный   закон,   движущий   человеческое
общество. Он не зависит от наших эмоций. И он гласит: человечество  должно
познавать. Это самое главное для нас - борьба знания  против  незнания.  И
если мы хотим, чтобы наши действия не  казались  нелепыми  в  свете  этого
закона, мы должны следовать  ему,  даже  если  нам  приходится  для  этого
отступать от некоторых врожденных или заданных  нам  воспитанием  идей.  -
Ламондуа помолчал и расстегнул воротник рубашки. - Самое ценное на  Радуге
- это наш труд.  Мы  тридцать  лет  изучали  дискретное  пространство.  Мы
собрали здесь лучших нуль-физиков Земли. Идеи, порожденные  нашим  трудом,
до сих пор  еще  находятся  в  стадии  освоения,  настолько  они  глубоки,
перспективны и, как правило, парадоксальны. Я не ошибусь, если скажу,  что
только здесь, на Радуге,  существуют  люди  -  носители  нового  понимания
пространства и что  только  на  Радуге  есть  экспериментальный  материал,
который послужит для теоретической разработки этого понимания. Но даже мы,
специалисты, неспособны  сейчас  сказать,  какую  гигантскую,  необозримую
власть над миром принесет человечеству наша новая теория. Не  на  тридцать
лет - на сто, двести... триста лет будет отброшена наука.
     Ламондуа остановился, лицо его пошло красными пятнами, плечи поникли.
Мертвая тишина стояла над городом.
     - Очень хочется жить, - сказал вдруг Ламондуа. - И дети... У меня  их
двое, мальчик и девочка; они там, в парке... Не знаю. Решайте.
     Он опустил мегафон и  остался  стоять  перед  толпой  весь  обмякший,
постаревший и жалкий.
     Толпа  молчала.  Молчали  нуль-физики,  стоявшие  в   первых   рядах,
несчастные носители нового понимания  пространства,  единственные  на  всю
вселенную. Молчали художники, писатели  и  артисты,  хорошо  знавшие,  что
такое тридцатилетний труд, и слишком хорошо знавшие,  что  никакой  шедевр
неповторим. Молчали на грудах выброшенной породы строители,  тридцать  лет
работавшие бок о бок с нулевиками и для нулевиков. Молчали члены Совета  -
люди, которых считали самыми умными, самыми знающими, самыми добрыми и  от
которых в первую очередь зависело то, что должно было произойти.
     Горбовский видел сотни лиц, молодых и старых, мужских  и  женских,  и
все они казались сейчас ему одинаковыми, необыкновенно  похожими  на  лицо
Ламондуа. Он отчетливо представлял себе, что  они  думают.  Очень  хочется
жить: молодому - потому что он так мало прожил, старому - потому  что  так
мало осталось жить. С этой мыслью еще можно справиться: усилие  воли  -  и
она загнана в глубину и убрана с дороги. Кто не может этого, тот больше ни
о чем не думает, и вся его энергия  направлена  на  то,  чтобы  не  выдать
смертельный  ужас.  А  остальные...  Очень  жалко  труда.   Очень   жалко,
невыносимо жалко детей. Даже не  то  чтобы  жалко  -  здесь  много  людей,
которые к детям равнодушны, но кажется подлым думать о чем-нибудь  другом.
И надо решать. Ох, до чего же это трудно - решать! Надо выбрать и  сказать
вслух, громко, что ты  выбрал.  И  тем  самым  взять  на  себя  гигантскую
ответственность, совершенно непривычную по тяжести  ответственность  перед
самим собой, чтобы оставшиеся три часа жизни чувствовать  себя  человеком,
не корчиться от непереносимого стыда  и  не  тратить  последний  вздох  на
выкрик "Дурак! Подлец!", обращенный к  самому  себе.  Милосердие,  подумал
Горбовский.
     Он подошел к Ламондуа и взял у него мегафон. Кажется, Ламондуа  этого
даже не заметил.
     - Видите ли, - проникновенно сказал Горбовский в  мегафон,  -  боюсь,
что здесь какое-то недоразумение. Товарищ Ламондуа предлагает вам  решать.
Но понимаете ли, решать, собственно, нечего. Все уже решено. Ясли и матери
с новорожденными уже на звездолете.  (Толпа  шумно  вздохнула).  Остальные
ребятишки грузятся сейчас. Я думаю, все поместятся. Даже не думаю, уверен.
Вы уж простите меня, но я решил самостоятельно. У меня есть на это  право.
У меня есть даже право  решительно  пресекать  все  попытки  помешать  мне
выполнить это решение. Но это право,  по-моему,  ни  к  чему.  В  общем-то
товарищ Ламондуа высказал интересные мысли. Я бы  с  удовольствием  с  ним
поспорил,  но  мне  надо  идти.  Товарищи  родители,  вход  на   космодром
совершенно свободный. Правда, простите, на борт звездолета подниматься  не
надо.
     - Вот и все, - громко сказал кто-то в толпе. - И правильно.  Шахтеры,
за мной!
     Толпа зашумела и задвигалась. Взлетело несколько птерокаров.
     - Из чего надо исходить? - сказал Горбовский. - Самое ценное,  что  у
нас есть, - это будущее...
     - У нас его нет, - сказал в толпе суровый голос.
     - Наоборот, есть! Наше будущее - это дети. Не правда ли, очень свежая
мысль! И вообще нужно быть справедливыми. Жизнь прекрасна, и  мы  все  уже
знаем это. А детишки еще не знают. Одной любви им сколько предстоит! Я  уж
не говорю о нуль-проблемах. (В толпе зааплодировали). А теперь я пошел.
     Горбовский сунул мегафон одному из членов Совета и подошел к  Матвею.
Матвей несколько раз крепко ударил его по спине. Они  смотрели  на  тающую
толпу, на оживившиеся лица, сразу  ставшие  очень  разными,  и  Горбовский
пробормотал со вздохом:
     -  Забавно,  однако.  Вот  мы   совершенствуемся,   совершенствуемся,
становимся лучше,  умнее,  добрее,  а  до  чего  все-таки  приятно,  когда
кто-нибудь принимает за тебя решение...



                                    9

     "Тариэль-Второй",   десантный   сигма-Д-звездолет,   создавался   для
переброски  на  большие  расстояния  небольших  групп   исследователей   с
минимальным комплектом лабораторного оборудования. Он был очень хорош  для
высадки на планеты с бешеными атмосферами, обладал огромным запасом  хода,
был  прочен,  надежен  и  на   девяносто   пять   процентов   состоял   из
энергетических емкостей. Разумеется, на корабле был жилой  отсек  из  пяти
крошечных  кают,   крошечной   кают-кампании,   миниатюрного   камбуза   и
вместительной рубки, сплошь заставленной пультами  приборов  управления  и
контроля. Был на корабле и грузовой отсек - довольно обширное помещение  с
голыми   стенами   и    низким    потолком,    лишенное    принудительного
кондиционирования, пригодное  (в  самом  крайнем  случае)  для  устройства
походной лаборатории.  Нормально  "Тариэль-Второй"  принимал  на  борт  до
десяти человек, считая с экипажем.
     Детей грузили через оба люка: младших - через пассажирский, старших -
через грузовой. Возле люков толпились люди, и их было гораздо больше,  чем
ожидал Горбовский. С первого же взгляда было видно, что  здесь  не  только
воспитатели  и  родители.  Поодаль  громоздились  ящики   с   нерозданными
ульмотронами и с  оборудованием  для  Следопытов  Лаланды.  Взрослые  были
молчаливы, но у корабля стоял непривычный шум:  писк,  смех,  тонкоголосое
нестройное пение - тот гомон, который во все времена  был  так  характерен
для интернатов, детских площадок и  амбулаторий.  Знакомых  лиц  видно  не
было, только в стороне Горбовский узнал  Алю  Постышеву.  Да  и  она  была
совсем другая - поникшая и грустная, одетая очень изящно и аккуратно.  Она
сидела на пустом ящике, положив руки на колени, и смотрела на корабль. Она
ждала.
     Горбовский вылез из птерокара и направился  к  звездолету.  Когда  он
проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: "А я Марка жду".
"Да-да, он скоро выйдет", - ласково сказал Горбовский и пошел  дальше.  Но
его сразу остановили, и он понял, что  добраться  до  люка  будет  не  так
просто.
     Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.
     - Товарищ Горбовский, - сказал он. - Я вас прошу, возьмите.
     Он протянул Горбовскому длинный тяжелый сверток.
     - Что это? - спросил Горбовский.
     - Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.
     - Иоганн Сурд, - повторил Горбовский. - Я не знал, что вы здесь.
     - Возьмите. Она весит совсем немного. Это  лучшее,  что  я  сделал  в
жизни. Я привозил ее сюда на выставку. Это "Ветер"...
     У Горбовского все сжалось внутри.
     - Давайте, - сказал он и бережно принял сверток.
     Сурд поклонился.
     - Спасибо, Горбовский, - сказал он и исчез в толпе.
     Кто-то крепко и больно схватил Горбовского за руку.  Он  обернулся  и
увидел