зад повернуть школы так, что  бы
сейчас хватало кадров для обеспечения науки.
     - Не знаю, не знаю, - сказал Альпа. - Возможно ли вообще  планировать
такой процесс? Мы мало  знаем  об  этом,  но  ведь  может  оказаться,  что
установить  равновесие  между  духовным   потенциалом   исследователей   и
материальными возможностями человечества вообще нельзя. Грубо говоря, идей
всегда будет гораздо больше, чем ульмотронов.
     - Ну, это еще надо доказать, - сказал Банин.
     - А я ведь не сказал, что это доказано. Я только предположил.
     - Такое предположение порочно, - заявил Банин. Он начинал горячиться.
- Оно утверждает кризис на вечные времена! Это же тупик!..
     - Почему же тупик? - тихонько сказал Горбовский. - Наоборот.
     Банин не слушал.
     - Надо выходить из кризиса! - говорил он. -  Надо  искать  выходы!  И
выход уж, конечно, не в мрачных предположениях!
     - А почему же в мрачных?  -  сказал  Горбовский.  На  него  опять  не
обратили внимания.
     - Отказываться от основного принципа распределения нельзя, -  говорил
Банин. - Это будет просто нечестно по отношению к самым лучшим работникам.
Вы будете двадцать лет жевать одну частную проблему,  а  энергии,  скажем,
получать столько же, сколько Ламондуа. Это же  нелепо!  Значит,  выход  не
здесь? Не здесь. Вы сами-то видите выход? Или вы ограничиваетесь  холодной
регистрацией?
     - Я старый научный работник и старый человек, - сказал Альпа.  -  Всю
свою  жизнь  занимаюсь  физикой.  Правда,  сделал  я   мало,   я   рядовой
исследователь, но не в этом  дело.  Вопреки  всем  этим  новым  теориям  я
убежден, что смысл человеческой жизни - это научное познание. И, право же,
мне горько видеть, что миллиарды людей в наше время сторонятся науки, ищут
свое призвание в сентиментальном общении с природой, которое они  называют
искусством, удовлетворяются скольжением по  поверхности  явлений,  которое
они  называют  эстетическим  восприятием.  А  мне  кажется,  сама  история
предопределила разделение  человечества  на  три  группы:  солдаты  науки,
воспитатели и врачи, которые, впрочем, тоже солдаты  науки.  Сейчас  наука
переживает период материальной недостаточности, а в то же время  миллиарды
людей    рисуют    картинки,    рифмуют    слова...     Вообще     создают
в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_я. А ведь среди них  много  потенциально  великолепных
работников. Энергичных, остроумных, с невероятной трудоспособностью.
     - Ну, ну! - сказал Банин.
     Альпа промолчал и начал набивать трубку.
     - Разрешите, я продолжу вашу мысль, - сказал Горбовский. - Я вижу, вы
не решаетесь.
     - Попробуйте, - сказал Альпа.
     - Хорошо бы всех этих художников и поэтов согнать в  учебные  лагеря,
отобрать у них кисти и гусиные перья, заставить пройти краткосрочные курсы
и  вынудить  строить  для  солдат  науки   новые   У-конвейеры,   собирать
тау-тракторы, лить эргохронные призмы...
     - Вот чепуха! - разочарованно сказал Банин.
     - Да, это чепуха, - согласился Альпа. - Но наши мысли не  зависят  от
наших симпатий и антипатий. Мысль эта  глубоко  мне  неприятна,  она  даже
пугает меня, но она возникла... И не только у меня.
     - Это бесплодная мысль, - лениво сказал Горбовский, глядя в  небо.  -
Попытка  разрешить  противоречие  между  общим  духовным  и   материальным
потенциалом человечества в целом. Она ведет к новому противоречию, старому
и банальному, - между машинной логикой и системой морали и  воспитания.  В
таком столкновении машинная логика всегда терпит поражение.
     Альпа кивнул и окутался облаками дыма. Ганс задумчиво проговорил:
     -  Мысль  страшненькая.  Помните  "проект   десяти"?   Когда   Совету
предложили перебросить в науку часть энергии из Фонда изобилия...  Во  имя
чистой науки поприжать человечество в области  элементарных  потребностей.
Помните этот лозунг: "Ученые готовы голодать"?
     Банин подхватил:
     - А Ямакава тогда встал  и  сказал:  "А  шесть  миллиардов  детей  не
готовы. Так же не  готовы,  как  вы  не  готовы  разрабатывать  социальные
проекты".
     - Я тоже не люблю изуверов, - сказал Горбовский.
     - Я вот недавно прочел книгу  Лоренца,  -  сказал  Ганс.  -  "Люди  и
проблемы"... Читали?
     - Читали, - сказал Горбовский.
     Альпа отрицательно помотал головой.
     - Хорошая книга, правда? И поразила  меня  там  одна  мысль.  Правда,
Лоренц на ней не останавливается, говорит об этом мимоходом.
     - Ну, ну? - сказал Банин.
     - Я, помню, целую ночь об этом думал. Не хватало  аппаратуры,  ждали,
пока подвезут, - знаете, обычная нервотрепка. И  вот  я  пришел  к  такому
выводу. Лоренц упоминает о естественном  отборе  в  науке.  Какие  факторы
определяют главенство научных направлений сейчас, когда  наука  не  влияет
или почти не влияет больше на материальное благосостояние?
     - Ну, ну? - сказал Банин.
     - И вот я пришел к такому  выводу.  Пройдет  некоторое  время,  и  те
научные исследования, которые оказались наиболее успешными, впитают в себя
все материальное обеспечение, непомерно углубятся, а остальные направления
просто сами собой сойдут на нет. И вся наука будет состоять  из  двух-трех
направлений, в  которых  никто,  кроме  корифеев,  разбираться  не  будет.
Понимаете меня?
     - А, чушь! - сказал Банин.
     - Ну почему же чушь? - спросил Ганс обиженно. - Вот  факты.  В  науке
существуют сотни тысяч направлений. В каждом работают тысячи людей.  Лично
я знаю четыре группы исследователей, которые из-за систематических  неудач
бросали работу и вливались в другие, более успешные группы. Я  сам  дважды
так поступал...
     Альпа сказал:
     - Шутки шутками, а возьмите того же Ламондуа.  Вот  он  рвется  сломя
голову к осуществлению нуль-Т. Нуль-Т, как и следовало ожидать, дает массу
новых  ответвлений.  Но  Ламондуа  вынужден   обрубать   почти   все   эти
ответвления, он просто вынужден игнорировать их. Потому  что  у  него  нет
никакой  возможности   тщательно   проработать   каждое   ответвление   на
перспективность. Мало того, он вынужден сознательно игнорировать  заведомо
поразительные и  интересные  вещи.  Так,  например,  случилось  с  Волной.
Неожиданное, удивительное и, на мой взгляд, грозное явление. Но, преследуя
свою цель, Ламондуа пошел даже на раскол в своем лагере. Он  поссорился  с
Аристотелем, он отказывается  обеспечивать  волновиков.  Он  идет  вглубь,
вглубь, его проблема становится все уже. Волна осталась у  него  далеко  в
тылу. Она для него только помеха, он слышать о ней не хочет. А она,  между
прочим, сжигает посевы...
     Над космодромом загремел громкоговоритель всеобщего оповещения:
     - Внимание, Радуга! Говорит директор.  Старшего  бригады  испытателей
Габу вместе с бригадой прошу немедленно явиться ко мне.
     - Счастливые люди, - сказал Ганс. - Никакие ульмотроны им не нужны.
     - У них своих забот хватает, - сказал Банин. - Видел я  однажды,  как
они тренируются, - нет уж, я лучше буду лжештурманом... А потом  два  года
сидеть без своего дела и каждый день слышать:  "Потерпите  еще  чуть-чуть.
Вот, может быть, завтра..."
     - Я рад, что вы заговорили о том, что в тылу, - сказал Горбовский.  -
"Белые пятна" науки. Меня этот вопрос тоже занимает.  По-моему,  у  нас  в
тылу  нехорошо...  Например,  Массачусетская  машина.  -  Альпа   покивал.
Горбовский обратился к нему. - Вы, конечно, должны помнить. Сейчас  о  ней
вспоминают редко. Угар кибернетики прошел.
     - Ничего не могу вспомнить о Массачусетской машине, - сказал Банин. -
Ну, ну?
     - Знаете, это древнее опасение: машина стала умнее человека и подмяла
его под себя... Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое  сложное
кибернетическое устройство,  когда-либо  существовавшее.  С  каким-то  там
феноменальным  быстродействием,  необозримой  памятью  и  все  такое...  И
проработала эта машина ровно четыре минуты. Ее выключили,  зацементировали
все входы и выходы, отвели от нее энергию, заминировали и обнесли  колючей
проволокой. Самой настоящей ржавой колючей  проволокой  -  хотите  верьте,
хотите нет.
     - А в чем, собственно, дело? - спросил Банин.
     - Она начала _в_е_с_т_и_ с_е_б_я, - сказал Горбовский.
     - Не понимаю.
     - И я не понимаю, но ее едва успели выключить.
     - А кто-нибудь понимает?
     - Я говорил с  одним  из  ее  создателей.  Он  взял  меня  за  плечо,
посмотрел мне в глаза и произнес только: "Леонид, это было страшно".
     - Вот это здорово, - сказал Ганс.
     - А, - сказал Банин. - Чушь. Это меня не интересует.
     - А меня интересует, - сказал Горбовский. - Ведь  ее  могут  включить
снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?
     Альпа проворчал:
     - Каждому времени свои злые волшебники и привидения.
     - Кстати, о злых волшебниках, - подхватил Горбовский. - Я  немедленно
вспоминаю о казусе Чертовой Дюжины.
     У Ганса горели глаза.
     - Казус Чертовой Дюжины -  как  же!  -  сказал  Банин.  -  Тринадцать
фанатиков... Кстати, где они сейчас?
     - Позвольте, позвольте, - сказал Альпа. Это те самые ученые,  которые
сращивали себя с машинами? Но ведь они же погибли.
     - Говорят, да, - сказал  Горбовский,  -  но  ведь  не  в  этом  дело.
Прецедент создан.
     - А что, -  сказал  Банин.  -  Их  называют  фанатиками,  но  в  них,
по-моему, есть что-то притягательное. Избавиться от всех  этих  слабостей,
страстей, вспышек эмоций... Голый разум  плюс  неограниченные  возможности
совершенствования организма. Исследователь,  которому  не  нужны  приборы,
который сам себе прибор и  сам  себе  транспорт.  И  никаких  очередей  за
ульмотронами...  Я  это   себе   прекрасно   представляю.   Человек-флаер,
человек-реактор, человек-лаборатория. Неуязвимый, бессмертный...
     - Прошу прощения, но  это  не  человек,  -  проворчал  Альпа.  -  Это
Массачусетская машина.
     - А как же они погибли, если они бессмертны? - спросил Ганс.
     - Разрушили сами себя, - сказал Горбовский. - Видно, не  сладко  быть
человеком-лабораторией.
     Из-за машин появился  багровый  от  напряжения  человек  с  цилиндром
ульмотрона на плече.  Банин  соскочил  с  ящика  и  подбежал  помочь  ему.
Горбовский задумчиво  наблюдал,  как  они  грузят  ульмотрон  в  вертолет.
Багровый человек жаловался:
     - Мало того, что дают  один  вместо  трех.  Мало  того,  что  теряешь
половину дня. Тебе еще приходится доказывать, что ты имеешь право! Тебе не
верят! Вы можете себе это представить - тебе не верят! Не верят!!!
     Когда Банин вернулся, Альпа сказал:
     - Все это довольно фантастично. Если  вас  интересует  тыл,  обратите
лучше  пристальное  внимание  на  Волну.   Каждая   неделя   -   очередная
нуль-транспортировка.  И  каждая  нуль-транспортировка   вызывает   Волну.
Большое или маленькое извержение.  А  занимаются  Волной  дилетантски.  Не
получилось бы второй Массачусетской машины, только без выключателя. Камилл
- вы знаете Камилла? - рассматривает ее как явление планетарного масштаба,
но его аргументы неудобопонятны. С ним очень трудно работать.
     - Кстати, - сказал Ганс, - знаете точку зрения Камилла на будущее? Он
считает, что нынешняя увлеченность наукой - это своего рода  благодарность
за  изобилие,  инерция  тех  времен,  когда  способность   к   логическому
восприятию мира была единственной надеждой человечества. Он  говорил  так:
"Человечество накануне раскола. Эмоциолисты и  логики  -  по-видимому,  он
имеет в виду людей искусства и людей науки - становятся чужими друг другу,
перестают друг друга понимать и перестают друг в друге нуждаться.  Человек
рождается эмоциолистом или логиком. Это лежит в самой природе человека.  И
когда-нибудь человечество расколется на два общества, так же  чуждые  друг
другу, как мы чужды леонидянам..."
     - А, - сказал Банин. - Ну что  за  чепуха.  Какой  там  раскол?  Куда
денется средний человек? Пагава, может быть, и смотрит  на  новую  картину
Сурда как баран на новые ворота, а Сурд, возможно, не понимает,  зачем  на
свете существует Пагава, тут ничего не скажешь - вот  тебе  логик,  а  вот
эмоциолист. А кто я? Да,  я  научный  работник.  Да,  три  четверти  моего
времени и три четверти моих нервов принадлежат науке. Но без  искусства  я
тоже не могу! Вот у  кого-то  здесь  играет  проигрыватель,  и  мне  очень
хорошо. Я бы обошелся и без проигрывателя, но с ним мне  гораздо  лучше...
Так вот, как же я, спрашивается, расколюсь?
     - Я тоже так подумал, - сказал Ганс. - Но он говорил, что, во-первых,
гений нашего времени - это средний человек будущего;  а  во-вторых,  будто
существует не один средний человек, а два - эмоциолист и логик. Во  всяком
случае, так я его понял.
     - Я тобой восхищаюсь, - сказал  Банин.  -  По-моему,  когда  слушаешь
Камилла, понять нельзя ничего.
     - А  может  быть,  это  был  очередной  парадокс  Камилла?  -  сказал
Горбовский задумчиво. - Он любит парадоксы.  Впрочем,  для  парадокса  это
рассуждение, пожалуй, слишком прямолинейно.
     -  Ну,  Леонид  Андреевич,  -  сказал  Ганс  весело.  -  Вы  все-таки
учитывайте, что это не Камилловы рассуждения, а мои. Я  вчера  загорал  на
пляже, вдруг на камне возник  Камилл  -  знаете  его  манеру?  -  и  начал
рассуждать вслух, обращаясь преимущественно к морским волнам. А я лежал  и
слушал, а потом заснул.
     Все засмеялись.
     - Камилл упражняется, - сказал Горбовский. - Я примерно  представляю,
зачем ему понадобился этот раскол. Видимо, его занимает вопрос об эволюции
человека, и он строит модели. Синтез логиков и эмоциолистов представляется
ему, вероятно, как новый человек, который уже не будет человеком.
     Альпа вздохнул и спрятал трубку.
     - Проблемы, проблемы... - сказал он.  -  Противоречия,  синтез,  тыл,
фронт... А вы заметили, кто здесь сидит? Вы, вы... он... я...  Неудачники.
Отверженные науки. Наука вон - получает ульмотроны.
     Он хотел сказать еще что-то, но тут громкоговоритель заревел снова:
     -   Внимание,   Радуга!   Говорит   директор.   Капитан    звездолета
"Тариэль-Второй"  Леонид  Андреевич  Горбовский.  План-энергетик   планеты
товарищ Канэко. Прошу немедленно явиться ко мне.
     Из машин сейчас же высунулись водители. На  лицах  их  было  написано
неописуемое удовольствие. Все они смотрели  на  лжезвездолетчиков.  Банин,
втянув голову в плечи, развел руками. Ганс весело крикнул: "Это не меня, я
штурман!" Альпа закряхтел и  закрыл  лицо  ладонью.  Горбовский  торопливо
поднялся.
     - Мне пора, - сказал он. - Очень не хочется уходить. Я так и не успел
высказаться. Вот вкратце моя точка зрения. Не надо огорчаться и заламывать
руки.  Жизнь  прекрасна.  Между  прочим,  именно  потому,  что  нет  конца
противоречиям и новым поворотам. А что касается неизбежных  неприятностей,
то я очень люблю Куприна,  и  у  него  есть  один  герой,  человек  вконец
спившийся водкой и несчастный. Я помню наизусть, что он там говорит. -  Он
откашлялся. - "Если я попаду под поезд,  и  мне  перережут  живот,  и  мои
внутренности смешаются с песком и намотаются на  колеса,  и  если  в  этот
последний миг меня спросят: "Ну что, и теперь жизнь прекрасна?" - Я  скажу
с благодарным восторгом: "Ах, как она прекрасна!"  -  Горбовский  смущенно
улыбнулся и запихнул проигрыватель в карман. - Это было сказано  три  века
назад, когда человечество еще стояло на  четвереньках.  Давайте  не  будем
жаловаться!.. А кондиционер я вам оставлю - здесь очень жарко.



                                    5

     Матвей был не один. На его столе, подложив под  себя  руки  и  болтая
ногами, сидел маленький черноволосый человек, черноглазый, живой,  похожий
на  школьника-выпускника.  Это  был  Этьен  Ламондуа,  глава   современной
нуль-физики, "быстрый физик", как его называли коллеги.
     - Можно? - спросил Горбовский.
     - А вот и он, - сказал Матвей. - Вы знакомы?
     Ламондуа стремительно соскочил со стола и, подойдя  вплотную,  крепко
пожал Горбовскому руку, глядя на него снизу вверх.
     - Рад вас видеть, капитан, - сказал он, мило улыбаясь. - Мы  как  раз
говорили о вас.
     Горбовский попятился и сел в кресло.
     - А мы - о вас, - сказал он.
     Этьен живо поклонился и вернулся на стол к директору.
     - Итак, я продолжаю. "Харибды" стоят насмерть.  Надо  отдать  Маляеву
справедливость: он создал отличные машины. Любопытно, что  северная  Волна
совершенно нового типа. Эти мальчишки  уже  успели  назвать  ее.  П-волна,
каково? По имени Шота. Черт возьми, я вынужден признаться, что рву на себе
волосы! Как я раньше не обращал  внимание  на  это  великолепное  явление?
Придется извиниться перед Аристотелем. Он оказался прав. Он  и  Камилл.  Я
преклоняюсь перед Камиллом. Я преклонялся перед ним и раньше, но теперь  я
кажется понимаю, что он имел в виду. Кстати, вы знаете что Камилл погиб?
     Матвей дернул головой.
     - Опять?
     - А, вы уже знаете! Странная история. Погиб и снова воскрес. Я слыхал
о таких вещах. На свете нет ничего нового. Между прочим,  вы  верите,  что
Скляров мог бросить его на съедение Волне? Я - нет. Итак,  северная  Волна
достигла пояса контрольных станций. Первая,  Лю-волна,  рассеяна,  вторая,
П-волна, теснит "харибд" со скоростью до двадцати километров  в  час.  Так
что  северные  посевы,  вероятно,  все-таки  погибнут.  Биологов  пришлось
выслать на вертолетах...
     - Знаю, - сказал директор. - Жаловались.
     - Что поделаешь! Они вели себя хотя и понятным  образом,  но  тем  не
менее недостойно. На океане движение Волны приостановлено. Там наблюдается
явление, за которое Лю отдал бы полжизни: деформация кольцевой Волны.  Эта
деформация удовлетворяет каппа-уравнению, а если Волна -  это  каппа-поле,
то становится  сразу  ясно  все,  над  чем  бился  наш  бедный  Маляев:  и
Д-проницаемость, и телегенность фонтанов, и "вторичные  призраки"...  Черт
возьми, за эти три часа мы узнали о  Волне  больше,  чем  за  десять  лет!
Матвей,  учтите:  как   только   все   это   кончится,   нам   понадобится
У-регистратор, может быть, даже два. Считайте, что я дал  заявку.  Обычные
вычислители не помогут. Только Лю-алгоритмы, только Лю-логика!
     - Хорошо, хорошо, - сказал Матвей. - А что на юге?
     - На юге - океан. За юг вы можете быть спокойны. Там Волна  дошла  до
Берега Пушкина, сожгла  Южный  архипелаг  и  остановилась.  У  меня  такое
впечатление,  что  она  не  пойдет  дальше,  и  очень  жаль,  потому   что
наблюдатели удирали оттуда так поспешно, что бросили всю автоматику,  и  о
южной Волне мы почти ничего не знаем. - Он с досадой щелкнул пальцами. - Я
понимаю, вас интересует совсем другое.  Но  что  делать,  Матвей!  Давайте
смотреть на вещи реалистически. Радуга - это  планета  физиков.  Это  наша
лаборатория. Энергостанции погибли, и их не вернешь. Когда закончится этот
эксперимент, мы их отстроим заново, вместе.  Нам  ведь  понадобится  много
энергии! А что касается рыбных промыслов, черт возьми... Нулевики морально
готовы отказаться от ухи из кальмаров! Не сердитесь на нас, Матвей.
     - Я не сержусь, - сказал директор  с  тяжелым  вздохом.  -  Но  есть,
однако, в вас что-то от ребенка, Этьен. Вы как  ребенок,  играючи  ломаете
все, что так дорого взрослым. - Он снова вздохнул. - Постарайтесь  сберечь
хотя бы южные посевы. Очень мне не хочется терять автономию.
     Ламондуа посмотрел на часы, кивнул и, не говоря  ни  слова,  выскочил
вон. Директор посмотрел на Горбовского.
     - Как тебе это нравится, Леонид? - спросил он, невесело усмехаясь.  -
Да, дружище. Бедная Постышева! Она ангел по сравнению с  этими  вандалами.
Когда я думаю, что  ко  всем  моим  болячкам  прибавятся  еще  хлопоты  по
восстановлению системы снабжения  и  ассенизации,  у  меня  волосы  встают
дыбом. - Он подергал себя за ус. - А с другой  стороны,  Ламондуа  прав  -
Радуга действительно планета физиков. Но что  скажет  Канэко,  что  скажет
Джина... - Он помотал головой и передернул плечами. - Да!