ытства, ни смущения  не  было  в
его круглых немигающих глазах. Роберт, жмурясь от света, спросил:
     - Вы хоть недавно здесь?
     - Недавно. Но я не смотрел на вас и не слушал, что вы говорите.
     - Спасибо, Камилл, - весело сказала Таня.  Она  причесывалась.  -  Вы
очень тактичны.
     - Бестактны только бездельники, - сказал Камилл.
     Роберт разозлился.
     - Между прочим, Камилл, что вам здесь надо? И что  это  за  надоевшая
манера появляться как привидение?
     - Отвечаю по порядку, - спокойно произнес Камилл. Это тоже  была  его
манера - отвечать по порядку. - Я  приехал  сюда  потому,  что  начинается
извержение. Вы отлично знаете, Роби, - он даже глаза закрыл  от  скуки,  -
что  я  приезжаю  сюда  каждый  раз,  когда  перед  фронтом  вашего  поста
начинается извержение. Кроме того... - Он открыл глаза и  некоторое  время
молча смотрел на приборы. - Кроме того, вы мне симпатичны, Роби.
     Роберт покосился на Таню. Таня слушала очень внимательно,  замерев  с
поднятой расческой.
     - Что касается моих манер, - продолжал Камилл  монотонно,  -  то  они
странны. Манеры любого  человека  странны.  Естественными  кажутся  только
собственные манеры.
     - Камилл, - сказала Таня  неожиданно.  -  А  сколько  будет  шестьсот
восемьдесят пять умножить на три миллиона восемьсот тысяч пятьдесят три?
     К своему огромному изумлению, Роберт  увидел,  как  на  лице  Камилла
проступило нечто похожее на улыбку. Зрелище было жутковатое.  Так  мог  бы
улыбаться счетчик Юнга.
     - Много, - ответил Камилл. - Что-то около трех миллиардов.
     - Странно, - вздохнула Таня.
     - Что "странно"? - тупо спросил Роберт.
     - Точность маленькая, - объяснила Таня. - Камилл, скажите, почему  бы
вам не выпить чашку кофе?
     - Благодарю вас, я не люблю кофе.
     - Тогда до свидания. До Детского лететь четыре часа. Робик,  ты  меня
проводишь вниз?
     Роберт кивнул и с досадой посмотрел на  Камилла.  Камилл  разглядывал
счетчик Юнга. Словно в зеркало гляделся.


     Как обычно на Радуге, солнце  взошло  на  совершенно  чистое  небо  -
маленькое белое солнце, окруженное тройным галосом. Ночной ветер  утих,  и
стало еще более душно. Желто-коричневая степь  с  проплешинами  солончаков
казалась мертвой. Над солончаками возникли зыбкие туманные холмики -  пары
летучих солей.
     Роберт закрыл окно и включил кондиционирование, затем не  торопясь  и
со вкусом починил подлокотник.  Камилл  мягко  и  бесшумно  расхаживал  по
лаборатории, поглядывая в окно, выходившее на север. Видимо, ему совсем не
было жарко, а Роберту жарко было даже смотреть на него -  на  его  толстую
белую куртку, на длинные белые брюки, на круглую  блестящую  каску.  Такие
каски надевали иногда во время экспериментов нуль-физики: она предохраняла
от излучений.
     Впереди был целый день дежурства, двенадцать  часов  палящего  солнца
над крышей, пока не рассосутся извержения и не  исчезнут  все  последствия
вчерашнего эксперимента. Роберт сбросил куртку и брюки и остался  в  одних
трусах. Кондиционирование  работало  на  пределе,  и  ничего  нельзя  было
сделать.
     Хорошо бы плеснуть на пол жидкого воздуха. Жидкий воздух есть, но его
мало, и он нужен  для  генератора.  Придется  пострадать,  подумал  Роберт
покорно. Он снова уселся перед приборами. Как славно, что хотя бы в кресле
прохладно и обшивка совсем не липнет к телу!
     В конце концов говорят, что главное - это быть на  своем  месте.  Мое
место здесь. И я не хуже других выполняю свои маленькие обязанности.  И  в
конце концов не моя вина, что я не способен на большее.  И  между  прочим,
дело даже не в том, на месте я или нет. Просто я не могу уйти отсюда, если
бы даже и захотел. Я просто  прикован  к  этим  людям,  которые  так  меня
раздражают, и к этой грандиозной затее, в которой я так мало понимаю.
     Он вспомнил, как еще в школе  поразила  его  эта  задача:  мгновенная
переброска материальных тел через пропасти пространства. Эта  задача  была
поставлена вопреки  всему,  вопреки  всем  сложившимся  представлениям  об
абсолютном пространстве, о пространстве-времени,  о  каппа-пространстве...
Тогда    это    называли    "проколом    Римановой     складки".     Потом
"гиперпросачиванием", "сигма-просачиванием", "нуль-сверткой". И,  наконец,
нуль-транспортировкой или, коротко, "нуль-Т". "Нуль-Т-установка". "Нуль-Т-
проблематика". "Нуль-Т-испытатель". Нуль-физик. "Где вы работаете?"  -  "Я
нуль-физик".   Изумленно-восхищенный   взгляд.   "Слушайте,    расскажите,
пожалуйста, что это такое - нуль-физика? Я никак не  могу  понять".  -  "Я
тоже". Н-да...
     В общем-то кое-что рассказать было бы можно. И об этой  поразительной
метаморфозе  элементарных  законов   сохранения,   когда   нуль-переброска
маленького платинового кубика на экваторе Радуги вызывает на полюсах ее  -
почему-то именно на полюсах! -  гигантские  фонтаны  вырожденной  материи,
огненные гейзеры, от которых слепнут, и страшную черную Волну,  смертельно
опасную для всего живого...
     И о свирепых, пугающих своей непримиримостью схватках в  среде  самих
нуль-физиков, об этом  непостижимом  расколе  среди  замечательных  людей,
которым, казалось бы, работать и работать плечом  к  плечу,  но  они  таки
раскололись (хотя знают об этом немногие), и если  Этьен  Ламондуа  упрямо
ведет нуль-физику в русле нуль-транспортировки, то школа  молодых  считает
самым важным в нуль-проблеме Волну, этого нового джинна  науки,  рвущегося
из бутылки.
     И о том, что  по  неясным  причинам  до  сих  пор  никак  не  удается
осуществить  нуль-транспортировку  живой  материи,  и  несчастные  собаки,
вечные мученицы, прибывают на финиш комьями  органического  шлака...  И  о
нуль-перелетчиках, об этой  "ревущей  десятке"  во  главе  с  великолепным
Габой, об этих здоровых, сверхтренированных ребятах, которые вот  уже  три
года слоняются по Радуге в постоянной готовности войти в стартовую  камеру
вместо собаки...
     - Скоро мы расстанемся, Роби, - сказал вдруг Камилл.
     Задремавший было Роберт встрепенулся. Камилл стоял спиной  к  нему  у
северного окна. Роберт выпрямился и провел рукой  по  лицу.  Ладонь  стала
мокрой.
     - Почему? - спросил он.
     - Наука. Как это безнадежно, Роби!
     - Я это давно знаю, - проворчал Роберт.
     - Для вас наука - это лабиринт. Тупики,  темные  закоулки,  внезапные
повороты. Вы ничего не видите,  кроме  стен.  И  вы  ничего  не  знаете  о
конечной цели. Вы заявили, что ваша цель - дойти до  конца  бесконечности,
то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не  путь  до
финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что  вы  не  способны  реализовать
абстракции. Цель, вечность, бесконечность - это только лишь слова для вас.
Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни  они  ничего
не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху...
     Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:
     - А вы видели?
     Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил
подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит  и  действует,  думал
он. И все это внешние проявления каких-то процессов в глубине его  натуры.
У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому  любые  ее  движения
немедленно проявляются внешне,  как  правило  в  виде  пустой  болтовни  и
бессмысленного размахивания руками. А  у  таких  людей,  как  Камилл,  эти
процессы должны быть очень мощными, иначе они не пробьются к  поверхности.
Заглянуть бы в него хоть  одним  глазком.  Роберту  представилась  зияющая
бездна,   в   глубине   которой   стремительно   проносятся   бесформенные
фосфоресцирующие тени.
     Его никто не любит. Его все знают - нет на Радуге  человека,  который
не знал бы Камилла, - но его никто-никто не любит. В таком  одиночестве  я
бы сошел с ума, а Камилла это кажется, совершенно не интересует. Он всегда
один.  Неизвестно,  где  он  живет.  Он  внезапно  появляется  и  внезапно
исчезает. Его белый колпак видят то в Столице, то в открытом море; и  есть
люди, которые утверждают, что его неоднократно видели одновременно и там и
там. Это, разумеется, местный фольклор,  но  вообще  все,  что  говорят  о
Камилле, звучит странным анекдотом. У него странная манера говорить "я"  и
"вы". Никто никогда не видел, как он работает,  но  время  от  времени  он
является в Совет и говорит там непонятные вещи. Иногда его удается понять,
и в таких случаях никто не может возразить ему.  Ламондуа  как-то  сказал,
что с рядом с Камиллом он чувствует себя глупым внуком умного деда. Вообще
впечатление такое, будто все физики  на  планете  от  Этьена  Ламондуа  до
Роберта Склярова пребывают на одном уровне...
     Роберт почувствовал, что еще немного, и  он  сварится  в  собственном
поту. Он поднялся и отправился под душ. Он  стоял  под  ледяными  струями,
пока кожа  от  холода  не  покрылась  пупырышками  и  не  пропало  желание
забраться в холодильник и заснуть.
     Когда он вернулся в  лабораторию,  Камилл  разговаривал  с  Патриком.
Патрик морщил лоб, растерянно шевелил губами и смотрел на Камилла  жалобно
и заискивающе. Камилл скучно и терпеливо говорил:
     - Постарайтесь учесть все три фактора. Все три фактора  сразу.  Здесь
не нужна никакая теория,  только  немного  пространственного  воображения.
Нуль-фактор в подпространстве и в обеих временных координатах. Не можете?
     Патрик медленно  помотал  головой.  Он  был  жалок.  Камилл  подождал
минуту, затем пожал плечами и выключил видеофон. Роберт, растираясь грубым
полотенцем, сказал решительно:
     - Зачем же так, Камилл? Это же грубо. Это оскорбляет.
     Камилл снова пожал плечами. Это получилось у него так,  будто  голова
его, придавленная каской, ныряла  куда-то  в  грудь  и  снова  выскакивала
наружу.
     - Оскорбляет? - сказал он. - А почему бы и нет?
     Ответить на это было  нечего.  Роберт  инстинктивно  чувствовал,  что
спорить с Камиллом на моральные темы бесполезно. Камилл просто не  поймет,
о чем идет речь.
     Он повесил полотенце и стал готовить завтрак. Они молча поели. Камилл
удовольствовался кусочком хлеба с джемом и стаканом молока. Камилл  всегда
очень мало ел. Потом он сказал:
     - Роби, вы не знаете, они отправили "Стрелу"?
     - Позавчера, - сказал Роберт.
     - Позавчера... Это плохо.
     - А зачем вам "Стрела", Камилл?
     Камилл сказал равнодушно:
     - Мне "Стрела" не нужна.



                                   2

     На окраине Столицы Горбовский  попросил  остановиться.  Он  вылез  из
машины и сказал:
     - Очень хочется прогуляться.
     - Пойдемте, - сказал Марк Валькенштейн и тоже вылез.
     На прямом блестящем шоссе  было  пусто,  вокруг  желтела  и  зеленела
степь, а впереди сквозь сочную зелень земной  растительности  проглядывали
разноцветными пятнами стены городских зданий.
     - Слишком жарко, - возразил Перси Диксон. - Нагрузка на сердце.
     Горбовский сорвал у обочины и поднес к лицу цветочек.
     - Люблю, когда жарко, - сказал он.  -  Пойдемте  с  нами,  Перси.  Вы
совсем обрюзгли.
     Перси захлопнул дверцу.
     - Как хотите. Если говорить честно, я ужасно устал от  вас  обоих  за
последние двадцать лет. Я старый человек, и мне хочется немножко отдохнуть
от ваших парадоксов. И будьте любезны, не подходите ко мне на пляже.
     - Перси, - сказал Горбовский, - поезжайте лучше в Детское. Я, правда,
не знаю, где это, но там детишки, наивный смех, простота нравов...  "Дядя!
- закричат они. - Давай играть в мамонта!"
     - Только берегите бороду, - добавил Марк, осклабясь.  -  Они  на  ней
повиснут.
     Перси что-то буркнул себе  под  нос  и  умчался.  Марк  и  Горбовский
перешли на тропинку и неторопливо двинулись вдоль шоссе.
     - Стареет бородач, - сказал Марк. - Вот и мы ему уже надоели.
     - Да ну что вы, Марк, - сказал  Горбовский.  Он  вытащил  из  кармана
проигрыватель. - Ничего мы ему не надоели. Просто он  устал.  И  потом  он
разочарован. Шутка сказать - человек потратил на нас двадцать лет: уж  так
ему хотелось узнать, как влияет на нас космос. А он почему-то не влияет...
Я хочу Африку. Где моя Африка? Почему у меня всегда все записи перепутаны?
     Он брел по тропинке следом за Марком, с цветком в  зубах,  настраивая
проигрыватель  и  поминутно  спотыкаясь.  Потом   он   нашел   Африку,   и
желто-зеленая степь огласилась звуками тамтама. Марк поглядел через плечо.
     - Выплюньте эту дрянь, - сказал он брезгливо.
     - Почему же дрянь? Цветочек.
     Тамтам гремел.
     - Сделайте хотя бы потише, - сказал Марк.
     Горбовский сделал потише.
     - Еще тише, пожалуйста.
     Горбовский сделал вид, что делает тише.
     - Вот так? - спросил он.
     - Не понимаю, почему я его до сих пор не испортил? -  сказал  Марк  в
пространство.
     Горбовский поспешно сделал совсем  тихо  и  положил  проигрыватель  в
нагрудный карман.
     Они шли мимо веселых  разноцветных  домиков,  обсаженных  сиренью,  с
одинаковыми  решетчатыми  конусами  энергоприемников  на   крышах.   Через
тропинку, крадучись, прошла  рыжая  кошка.  "Кис-кис-кис!"  -  обрадованно
позвал Горбовский. Кошка  опрометью  кинулась  в  густую  траву  и  оттуда
поглядела дикими глазами. В знойном воздухе лениво гудели пчелы. Откуда-то
доносился густой рыкающий храп.
     - Ну и деревня, - сказал Марк. - Столица. Спят до девяти...
     - Ну зачем вы так,  Марк,  -  возразил  Горбовский.  -  Я,  например,
нахожу, что здесь очень мило. Пчелки... Киска вон давеча пробежала...  Что
вам еще нужно? Хотите, я громче сделаю?
     - Не хочу, - сказал Марк. - Не люблю  я  таких  ленивых  поселков.  В
ленивых поселках живут ленивые люди.
     - Знаю я вас, знаю, - сказал Горбовский. - Вам бы все  борьбу,  чтобы
никто ни с кем не соглашался, чтобы сверкали идеи, и драку бы неплохо,  но
это уже в идеале... Стойте, стойте! Тут что-то вроде крапивы. Красивая,  и
очень больно...
     Он присел перед пышным кустом с крупными чернополосыми листьями. Марк
сказал с досадой:
     - Ну что вы тут расселись, Леонид Андреевич? Крапивы не видели?
     - Никогда в жизни не видел. Но я читал. И  знаете,  Марк,  давайте  я
спишу вас с корабля... Вы  как-то  испортились,  избаловались.  Разучились
радоваться простой жизни.
     - Я не знаю, что такое простая жизнь, - сказал Марк,  -  но  все  эти
цветочки-крапивки, все эти стежки-дорожки  и  разнообразные  тропиночки  -
это, по-моему, Леонид Андреевич, только разлагает. В мире  еще  достаточно
неустройства, рано еще перед всей этой буколикой ахать.
     - Неустройства - да, есть, - согласился Горбовский. - Только они ведь
всегда были и всегда будут. Какая же  это  жизнь  без  неустройства?  А  в
общем-то все очень хорошо. Вот слышите,  поет  кто-то...  Невзирая  ни  на
какие неустройства...
     Навстречу им по шоссе вынесся гигантский грузовой атомокар. На ящиках
в кузове сидели здоровенные полуголые парни.  Один  из  них,  самозабвенно
изогнувшись, бешено бил рукой по струнам банджо, и все дружно ревели:

               Мне нужна жена - лучше или хуже,
               Лишь бы была женщиной - женщиной без мужа...

     Атомокар промчался мимо, и волна горячего воздуха на секунду пригнула
траву. Горбовский сказал:
     - Вот это должно нравиться, Марк. В девять часов люди уже на ногах  и
работают. А песня вам понравилась?
     - Это тоже не то, - упрямо сказал Марк.
     Тропинка свернула в сторону, огибая огромный бетонированный бассейн с
темной водой. Они пошли через заросли высокой, по грудь, желтоватой травы.
Стало прохладнее - сверху нависла густая листва черных акаций.
     - Марк, - сказал Горбовский шепотом. - Девушка идет!
     Марк остановился как вкопанный. Из  травы  вынырнула  высокая  полная
брюнетка в белых шортах и  в  коротенькой  белой  курточке  с  оторванными
пуговицами. Брюнетка  с  заметным  напряжением  тянула  за  собой  тяжелый
кабель.
     - Здравствуйте! - сказали хором Горбовский и Марк.
     Брюнетка вздрогнула и остановилась. На  лице  ее  изобразился  испуг.
Горбовский и Марк переглянулись.
     - Здравствуйте, девушка! - рявкнул Марк.
     Брюнетка выпустила кабель из рук и понурилась.
     - Здравствуйте, - прошептала она.
     - У меня  такое  ощущение,  Марк,  -  сказал  Горбовский,  -  что  мы
помешали.
     - Может быть, вам помочь? - галантно спросил Марк.
     Девушка смотрела на него исподлобья.
     - Змеи, - сказала вдруг она.
     - Где? - воскликнул Горбовский с ужасом и поднял одну ногу.
     - Вообще змеи, - пояснила девушка. Она оглядела Горбовского. - Видели
сегодня восход? - вкрадчиво осведомилась она.
     - Мы сегодня видели четыре восхода, - небрежно сказал Марк.
     Девушка прищурилась и точно рассчитанным движением поправила  волосы.
Марк сейчас же представился:
     - Валькенштейн. Марк.
     - Д-звездолетчик, - добавил Горбовский.
     - Ах, Д-звездолетчик, - сказала девушка со странной  интонацией.  Она
подняла кабель, подмигнула Марку и скрылась в траве.  Кабель  зашуршал  по
тропинке. Горбовский посмотрел на Марка. Марк смотрел вслед девушке.
     - Идите, Марк,  идите,  -  сказал  Горбовский.  -  Это  будет  вполне
логично. Кабель тяжеленный, девушка слабая,  красивая,  а  вы  здоровенный
звездолетчик.
     Марк задумчиво наступил на кабель.  Кабель  задергался,  и  из  травы
донеслось:
     - Вытравливай, Семен, вытравливай!..
     Марк поспешно убрал ногу. Они пошли дальше.
     - Странная девушка, - сказал Горбовский. -  Но  мила!  Кстати,  Марк,
почему вы все-таки не женились?
     - На ком? - спросил Марк.
     - Ну-ну, Марк. Не надо так. Это же все знают. Очень славная  и  милая
женщина. Тонкая очень и деликатная.  Я  всегда  считал,  что  вы  для  нее
несколько грубоваты. Но она, кажется, так не считала...
     - Да так, не женился, - сказал Марк неохотно. - Не получилось.
     Тропинка снова вывела их к шоссе.  Теперь  слева  тянулись  какие  то
длинные белые цистерны, а впереди блестел на солнце серебристый шпиль  над
зданием Совета. Вокруг по-прежнему было пусто.
     - Она слишком любила музыку, - сказал Марк.  -  Нельзя  же  в  каждый
полет брать с собой хориолу. Хватит с нас и  вашего  проигрывателя.  Перси
терпеть не может музыки.
     - В каждый полет, - повторил Горбовский. - Все дело в том, Марк,  что
мы слишком стары. Двадцать лет назад мы не стали бы взвешивать, что ценнее
- любовь или дружба. А теперь уже поздно. Теперь мы уже обречены. Впрочем,
не теряйте надежды, Марк. Может быть,  мы  еще  встретим  женщин,  которые
станут для нас дороже всего остального.
     - Только не Перси, - сказал Марк. - Он даже не дружит ни с кем, кроме
нас с вами. А влюбленный Перси...
     Горбовский представил себе влюбленного Перси Диксона.
     - Перси был бы отличный отец, - неуверенно предположил он.
     Марк поморщился.
     - Это было бы нечестно. А ребенку не нужен хороший  отец.  Ему  нужен
хороший учитель. А человеку - хороший друг. А женщине - любимый человек. И
вообще поговорим лучше о стежках-дорожках.
     Площадь перед зданием Совета была  пуста,  только  у  подъезда  стоял
большой неуклюжий аэробус.
     - Мне бы хотелось  повидаться  с  Матвеем,  -  сказал  Горбовский.  -
Пойдемте со мной, Марк.
     - Кто это - Матвей?
     - Я вас познакомлю. Матвей Вязаницын. Матвей  Сергеевич.  Он  здешний
директор. Старый мой приятель, звездолетчик. Еще из десантников. Да вы его
должны помнить, Марк. Хотя нет, это было до.
     - Ну что ж, - сказал  Марк.  -  Пойдемте.  Визит  вежливости.  Только
выключите ваш звучок. Неудобно все-таки - Совет.


     Директор им очень обрадовался.
     - Великолепно! - басил он, усаживая их в кресла. -  Это  великолепно,
что вы прилетели! Молодчина,  Леонид!  Ах,  какой  молодец!  Валькенштейн?
Марк? Ну как же, как же!.. Однако почему вы не лысый?  Леонид  определенно
говорил мне, что вы лысый... Ах да,  это  он  о  Диксоне!  Правда,  Дикс