и
те, кто, видимо, в смутной, неосознанной  надежде  тянулся  к  звездолету,
медленно пятились, расступаясь и разбиваясь на группы. В  люке,  расставив
руки, стоял Станислав Пишта и кричал:
     -  Потеснитесь  чуть-чуть,  ребята!  Майкл,  крикни  в  рубку,  чтобы
потеснились! Еще немного!
     Ему отвечали серьезные детские голоса:
     - Некуда больше! Все очень плотно стоят!
     И густой голос Перси Диксона прогудел:
     - Как так некуда? А вот сюда за пульт? Не бойся, маленькая, током  не
ударит, проходи, проходи... И ты тоже... И ты, курносый... Больше жизни! И
ты... Так... так...
     И холодный, звякающий, как железо, голос Валькенштейна приговаривал:
     -  Потеснитесь,  ребята...  дайте  пройти...  подвинься,   девочка...
пропусти, мальчик...
     Пишта посторонился, и рядом с ним  появился  Валькенштейн  с  курткой
через плечо.
     - Я остаюсь на Радуге,  -  сказал  он.  -  Вы  уж  без  меня,  Леонид
Андреевич. - Глаза его шарили по толпе, отыскивая кого-то.
     Горбовский кивнул.
     - Врач на борту? - спросил он.
     - Да, - ответил Марк. - Из взрослых там только врач и Диксон.
     Из люка вдруг раздался смех.
     - Эх вы! - с  натугой  говорил  голос  Диксона.  -  Вот  как  надо...
Раз-два... Раз-два...
     В люке появился Диксон. Он появился над головой  Пишты,  перевернутое
лицо его было потным и ярко-малиновым.
     - Держите меня, Леонид, - прошипел он. - Я сейчас свалюсь.
     Ребята  хохотали.  Это  было  действительно  очень  смешно:   толстый
бортинженер, как муха, висел на  потолке,  цепляясь  руками  и  ногами  за
карабины для крепления груза. Он был  тяжел  и  горяч;  и  когда  Пишта  с
Горбовским вытянули его наружу и поставили  на  ноги,  он  сказал,  тяжело
дыша:
     - Стар. Стар уже...
     Виновато моргая, он поглядел на Горбовского.
     -  Не  могу  я  там,  Леонид.  Тесно,  душно,  жарко...  Костюм  этот
несчастный... Я остаюсь здесь, а вы уж с Марком летите. Да  и  надоели  вы
мне, по правде сказать.
     - Прощайте, Перси, - сказал Горбовский.
     - Прощай, дружок, - сказал Диксон растроганно.
     Горбовский засмеялся и похлопал его по позументам.
     - Ну что ж, Станислав, - сказал он.  -  Придется  тебе  обойтись  без
бортинженера.  Думаю,   обойдешься.   Твоя   задача:   выйти   на   орбиту
экваториального спутника и  ждать  "Стрелу".  Остальное  сделает  командир
"Стрелы".
     Несколько секунд Пишта ошарашенно молчал.
     Потом он понял.
     - Ты что это, а? - очень  тихо  сказал  он,  шаря  взглядом  по  лицу
Горбовского. - Ты что это? Ты Десантник! Что это за жесты?
     - Жесты? - сказал Горбовский. - Я не умею. А ты иди. Ты за  всех  них
отвечаешь до конца. - Он повернулся к старшеклассникам: - Марш на борт!  -
крикнул он. - Иди вперед, а то не протиснешься, - сказал он Пиште.
     Пишта посмотрел на  понурых  старшеклассников,  медленно  бредущих  к
трапу, посмотрел на люк, из  которого  высовывались  лица  детей,  неловко
клюнул Горбовского в  щеку,  кивнул  Марку  и  Диксону  и,  поднявшись  на
цыпочки, взялся за карабины. Горбовский  подтолкнул  его.  Старшеклассники
один  за  другим  с   нарочитой   важностью   и   неторопливостью   начали
протискиваться внутрь, мужественно покрикивая: "А  ну,  шевелись!  Подбери
губы, наступят! Кто это там ревет? Головы выше!" Последней вошла та  самая
девочка в спортивных брюках. На секунду  она  остановилась  и  с  надеждой
оглянулась на Горбовского, но он сделал каменное лицо.
     - Некуда ведь, - сказала она тихонько. - Видите? Я не помещаюсь.
     - Ты похудеешь, - пообещал Горбовский и, взяв ее за плечи,  осторожно
втиснул в толпу. Потом он спросил Диксона: - А где кино?
     - Все рассчитано, - важно ответил Перси. -  Кино  начнется  в  момент
старта. Дети любят сюрпризы.
     - Пишта! - крикнул Горбовский. - Готов?
     - Готов! - гулко откликнулся Пишта.
     -  Стартуй,  Пишта!  Спокойной  плазмы!  Закрывай  люки!  Мальчики  и
девочки, спокойной плазмы!
     Тяжелая  плита  люка  бесшумно  выдвинулась  из   паза   в   обшивке.
Горбовский,  прощально  махая  рукой,  отступил  от  комингса.  Вдруг   он
вспомнил.
     - Ай! - закричал он. - А письмо?
     В нагрудном кармане письма не было, в боковом тоже.  Люк  закрывался.
Письмо почему-то оказалось во внутреннем  кармане.  Горбовский  сунул  его
девочке в спортивных  брюках  и  поспешно  отдернул  руку.  Люк  закрылся.
Горбовский, сам не зная зачем, погладил голубоватый металл, ни на кого  не
глядя, спустился на землю, и Диксон с Марком оттащили трап. Вокруг корабля
осталось совсем мало народу, зато над кораблем в  небе  кружились  десятки
вертолетов и флаеров.
     Горбовский  обогнул  груду  материальных  ценностей,   споткнулся   о
какой-то бюст и пошел вокруг корабля к пассажирскому люку, где его  должна
была ждать Женя Вязаницына. Хоть бы Матвей прилетел, с тоской подумал  он.
Он чувствовал себя выжатым и высушенным и очень обрадовался, когда  увидел
Матвея. Матвей шел ему навстречу. Но он был один.
     - А где Женя? - спросил Горбовский.
     Матвей остановился и оглянулся по сторонам. Жени нигде не было.
     - Она была здесь, - сказал он. - Я говорил с ней по  радиофону.  Что,
люки уже закрыли? - Он все оглядывался.
     - Да, сейчас старт, - сказал  Горбовский.  Он  тоже  озирался.  Может
быть, она на вертолете, подумал он. Но он знал, что это невозможно.
     - Странно, что нет Жени, - проговорил Матвей.
     - Возможно, она на вертолете, - сказал Горбовский.  Он  вдруг  понял,
где она. Ай да она, подумал он.
     - Алешку так и не увидел, - сказал Матвей.
     Странный широкий звук, похожий  на  судорожный  вздох,  пронесся  над
космодромом. Огромная голубая громада корабля бесшумно оторвалась от земли
и медленно пошла вверх. Первый раз в  жизни  вижу  старт  своего  корабля,
подумал Горбовский. Матвей все провожал корабль  глазами  -  и  вдруг  как
ужаленный повернулся к Горбовскому и с изумлением уставился на него.
     - Постой... - пробормотал он. - Как же это так?.. Почему ты здесь?  А
как же корабль?
     - Там Пишта, - сказал Горбовский.
     Глаза Матвея остановились.
     - Вот она, - прошептал он.
     Горбовский обернулся. Над  горизонтом  ослепительно  сияла  блестящая
ровная полоса.



                                    10

     На  окраине  Столицы   Горбовский   попросил   остановиться.   Диксон
затормозил и выжидательно посмотрел на него.
     - Я пойду пешком, - сказал Горбовский.
     Он вылез. Сейчас же вслед за ним вылез Марк и, протянув  руку,  помог
выйти Але Постышевой. Всю дорогу от космодрома эта пара молчала на  заднем
сиденье. Они крепко, по-детски, держались за руки, и  Аля,  закрыв  глаза,
прижималась лицом к плечу Марка.
     - Пойдемте с нами, Перси,  -  сказал  Горбовский.  -  Будем  собирать
цветочки, и уже не жарко. И это очень полезно для вашего сердца.
     Диксон покачал косматой головой.
     - Нет, Леонид, - сказал он. - Давайте лучше попрощаемся. Я поеду.
     Солнце висело над самым горизонтом. Было  прохладно.  Солнце  светило
словно в коридор с черными стенами: обе Волны - северная  и  южная  -  уже
высоко поднялись над горизонтом.
     - Вот по этому коридору,  -  сказал  Диксон.  -  Куда  глаза  глядят.
Прощайте, Леонид, прощай, Марк. И ты, девочка, прощай. Идите... Но сначала
я попытаюсь последний раз предугадать ваши поступки. Сейчас  это  особенно
просто.
     - Да, это просто, - сказал Марк. - Прощайте, Перси. Пошли, малыш.
     Коротко улыбнувшись, он взглянул на Горбовского, обнял Алю за  плечи,
и они пошли в степь. Горбовский и Диксон смотрели им вслед.
     - Немножко поздно, - сказал Диксон.
     - Да, - согласился Горбовский. - И все-таки я завидую.
     - Вы любите завидовать. Вы всегда так аппетитно завидуете, Леонид.  Я
вот тоже завидую. Завидую, что кто-то будет думать о нем в  его  последние
минуты, а обо мне... да и о вас тоже, Леонид, никто.
     - Хотите, я буду думать о вас? - спросил серьезно Горбовский.
     - Нет, не стоит. - Диксон, прищурясь, посмотрел на низкое  солнце.  -
Да, - сказал он. - На этот  раз  нам,  кажется,  не  выбраться.  Прощайте,
Леонид!
     Он кивнул и уехал, а Горбовский неспешно зашагал  по  шоссе  рядом  с
другими людьми, так же неторопливо бредущими в город. Ему было очень легко
и покойно впервые за этот сумбурный, напряженный и страшный  день.  Больше
не надо было ни о ком заботиться, не  надо  было  принимать  решений,  все
вокруг были самостоятельны, и он  тоже  стал  совершенно  самостоятельным.
Таким самостоятельным он еще не был никогда в жизни.
     Вечер был красив, и если бы не черные стены справа и слева,  медленно
растущие в синее небо, он был бы просто прекрасен:  тихий,  прозрачный,  в
меру прохладный, пронизанный косыми розовыми лучами солнца. Людей на шоссе
оставалось все меньше; многие ушли  в  степь,  как  Валькенштейн  с  Алей,
другие остались прямо у обочин.
     В  городе  вдоль  главной  улицы  многоцветными  пятнами  красовались
картины, выставленные художниками в последний раз, - у  деревьев,  у  стен
домов, на волноводах  поперек  дороги,  на  столбах  энергопередач.  Перед
картинами стояли люди, вспоминали, тихо радовались, кто-то - неугомонный -
затеял спор, а  миловидная  худенькая  женщина  горько  плакала,  повторяя
громко: "Обидно... Как обидно!" Горбовский подумал, что где-то  видел  ее,
но так и не мог вспомнить - где.
     Слышалась незнакомая музыка: в открытом кафе рядом со зданием  Совета
маленький, хилый человек с необычайной страстью и темпераментом  играл  на
концертной хориоле, и люди за столиками слушали его, не  шевелясь;  и  еще
много людей сидели и слушали на ступеньках и прямо на газонах перед  кафе,
а к хориоле был прислонен большой лист  картона,  на  котором  кривоватыми
буквами было написано: "Далекая Радуга". Песня. Не оконч.".
     Вокруг шахты было много народу, и все были заняты. Матово поблескивал
огромный, еще недостроенный  купол  входного  кессона.  Из  здания  театра
тянулась цепочка нуль-физиков, тащивших  папки,  свертки,  груды  коробок.
Горбовский сразу подумал о папке, которую ему передал Маляев. Он попытался
вспомнить, куда дел ее. Кажется, оставил в рубке. Или в тамбуре?  Не  надо
вспоминать. Неважно. Следует быть совершенно беззаботным. Странно, неужели
физики еще надеются? Правда, всегда можно надеяться на чудо.  Но  забавно,
что на чудо теперь надеются самые скептические и логические люди планеты.
     У стены  Совета,  возле  подъезда  сидел,  вытянув  ноги,  человек  в
изодранном  пилотском  комбинезоне,  слепой,  с  забинтованным  лицом.  На
коленях у него лежало блестящее никелированное банджо. Запрокинув  голову,
слепой слушал песню "Далекая Радуга".
     Из-за купола появился лжештурман Ганс  с  огромным  тюком  на  плече.
Увидев Горбовского, он заулыбался и сказал на ходу: "А, капитан! Как  ваши
ульмотроны? Достали? А мы вот  архивы  хороним.  Очень  утомительно.  День
какой-то сумасшедший..." Кажется, это был единственный человек на  Радуге,
который так и не узнал, что Горбовский настоящий капитан "Тариэля".
     Из окна Совета Горбовского окликнул Матвей.
     - "Тариэль" уже на орбите! - крикнул он. - Сейчас прощались. Там  все
в порядке.
     - Спускайся, - предложил Горбовский. - Пойдем вместе.
     Матвей покачал головой.
     - Нет, дружище, - сказал он. - У меня масса дел, а времени мало...  -
Он помолчал, затем добавил растерянно: - Женя нашлась, ты знаешь где?
     - Догадываюсь, - сказал Горбовский.
     - Зачем ты это сделал? - сказал Матвей.
     - Честное слово, я ничего не делал, - сказал Горбовский.
     Матвей укоризненно покачал головой и скрылся  в  глубине  комнаты,  а
Горбовский пошел дальше.
     Он вышел на берег моря, на прекрасный желтый пляж с пестрыми  тентами
и удобными шезлонгами, с катерами и лодками, выстроившимися  у  невысокого
причала. Он опустился в один из шезлонгов, с удовольствием  вытянул  ноги,
сложил руки на животе и стал  смотреть  на  запад,  на  багровое  закатное
солнце. Слева и справа нависали  бархатно-черные  стены,  он  старался  не
замечать их.
     Сейчас я должен был бы стартовать к Лаланде, думал он сквозь дремоту.
Мы сидели бы втроем в рубке, и я рассказывал бы им, какая славная  планета
Радуга, и как я исколесил ее всю за  день.  Перси  Диксон  помалкивал  бы,
накручивая бороду на пальцы, а Марк бы брюзжал, что старо, скучно и  везде
одинаково. А завтра в это время мы бы вышли из деритринитации...
     Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с  сединой  в
золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный  разговор  со
Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо  ее  уже  не
казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в  пятидесяти
она остановилась, постояла, глядя в  море,  и  села  на  песок,  уткнулась
подбородком в  колени.  Сейчас  же  над  ухом  Горбовского  кто-то  тяжело
вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел
на девушку.
     - Все бессмысленно, - сказал он негромко. - Скучно  жил,  ненужно!  И
все самое плохое прибереглось на последний день...
     - Голубчик, - сказал Горбовский.  -  А  что  может  быть  хорошего  в
последнем дне?
     - Вы еще не знаете...
     - Знаю, - сказал Горбовский. - Все знаю...
     -  Не  можете  вы  всего  знать...  Я  же  слышу,  как  вы  со   мной
разговариваете.
     - Как?
     - Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.
     - Ну, Роберт, - сказал Горбовский. - Ну какой вы трус и преступник?
     - Я трус и преступник, - упрямо повторил Роберт. - Я даже,  наверное,
хуже, потому что считаю, что все делал правильно.
     - Трусов и преступников не бывает, - сказал Горбовский.  -  Я  скорее
поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в  человека,  который
способен совершить преступление.
     - Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.
     Горбовский лениво повернул к нему голову. - Роберт, - сказал он, - не
тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом... Мне очень удобно
лежать, но если хотите, я помогу вам...
     - Все получается не так, как хочется, - тоскливо сказал Роберт.  -  Я
был уверен, что спасу ее. Мне казалось, что я готов на все. Но  оказалось,
что на все я не готов... Пойду, - сказал вдруг он.
     Горбовский следил за ним, как он шагает - сначала широко и  уверенно,
а потом все медленнее и медленнее, как он все-таки подошел к  ней,  и  сел
рядом, и она не отодвинулась.
     Некоторое время Горбовский  смотрел  на  них,  стараясь  разобраться,
завидует он  или  нет,  а  потом  задремал  по-настоящему.  Его  разбудило
прикосновение чего-то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел  Камилла,
его вечный нелепый шлем, его  вечно  постное  и  угрюмое  лицо  и  круглые
немигающие глаза.
     - Я знал, что вы здесь, Леонид, - сообщил Камилл. - Я искал вас.
     - Здравствуйте, Камилл, - пробормотал  Горбовский.  -  Наверное,  это
очень скучно - все знать...
     Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека  с  переломленным
позвоночником.
     - Есть вещи поскучнее, - сказал он.  -  Мне  все  надоело.  Это  была
огромная ошибка.
     - Как дела на том свете? - спросил Горбовский.
     - Там темно, - сказал Камилл. Он  помолчал.  -  Сегодня  я  умирал  и
воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.
     - Трижды, - повторил Горбовский. - Рекорд. - Он посмотрел на Камилла.
- Камилл, скажите мне правду. Я никак  не  могу  понять.  Вы  человек?  Не
стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать. Камилл подумал.
     - Не знаю, - сказал он. - Я последний из  Чертовой  Дюжины.  Опыт  не
удался, Леонид. Вместо состояния "хочешь, но не можешь" состояние "можешь,
но не хочешь". Это невыносимо тоскливо - мочь и не хотеть.
     Горбовский слушал, закрыв глаза.
     - Да, я понимаю, - проговорил он. - Мочь и не хотеть - это от машины.
А тоскливо - это от человека.
     - Вы ничего не понимаете, - сказал Камилл. - Вы любите мечтать иногда
о мудрости патриархов, у которых  нет  ни  желаний,  ни  чувств,  ни  даже
ощущений. Бесплотный  разум.  Мозг-дальтоник.  Великий  Логик.  Логические
методы требуют абсолютной сосредоточенности.  Для  того  чтобы  что-нибудь
сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же,  читать
об одном и том же, говорить об одном и том же... А куда  уйдешь  от  своей
психической призмы? От врожденной способности  чувствовать...  Ведь  нужно
любить, нужно читать  о  любви,  нужны  зеленые  холмы,  музыка,  картины,
неудовлетворенность, страх, зависть... Вы пытаетесь ограничить  себя  -  и
теряете огромный кусок счастья.  И  вы  прекрасно  сознаете,  что  вы  его
теряете. И тогда,  чтобы  вытравить  в  себе  это  сознание  и  прекратить
мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете  от  себя  всю
эмоциональную половину человечьего и оставляете  только  одну  реакцию  на
окружающий мир - сомнение. "Подвергай сомнению!" - Камилл  помолчал.  -  И
тогда вас ожидает одиночество. - Со страшной тоской он глядел на  вечернее
море, на холодеющий  пляж,  на  пустые  шезлонги,  отбрасывающие  странную
тройную тень. - Одиночество... - повторил он. - Вы всегда уходили от меня,
люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком.  И  сейчас  вы
тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз,
один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом...
     Вдруг на пляже  стало  шумно.  Увязая  в  песке,  к  морю  спускались
испытатели - восемь испытателей, восемь несостоявшихся  нуль-перелетчиков.
Семеро несли на плечах восьмого, слепого,  с  лицом,  обмотанным  бинтами.
Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели:

                    Когда, как темная вода,
                    Лихая, лютая беда
                         Была тебе по грудь,
                    Ты, не склоняя головы,
                    Смотрела в прорезь синевы
                         И продолжала путь...

     Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем
поплыли вслед за заходящим солнцем,  держа  на  спинах  слепого  товарища.
Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и  слева  была  черная,
почти до зенита, стена, и  оставалась  только  узкая  темно-синяя  прорезь
неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой  они
плыли, и скоро их совсем не  стало  видно  в  дрожащих  бликах,  и  только
слышался звон банджо и песня:

                    ...Ты, не склоняя головы,
                    Смотрела в прорезь синевы
                         И продолжала путь...