идает ее в момент восторга. Он углубляется в  близлежащий  лесок,  ищет
человеческий разум, входит в него. Насколько он богаче и  интенсивнее!  Он
понимает, что это Барбара Штейн, уложенная Хансом Шелем.  Обнаженная,  она
лежит на ковре  из  прошлогодней  листвы.  Ноги  ее  раздвинуты,  а  глаза
закрыты. Кожу увлажняет пот. Пальцы Ханса  впиваются  в  нежную  плоть  ее
плеч, а его покрытая светлой щетиной щека касается ее щеки. Под его  весом
расплющилась ее грудь и опустошились  легкие.  С  неистовым  упорством  он
пронзает ее, и его длинный твердый член снова и снова медленно и терпеливо
входит в нее. Ощущения пульсации распространяются в  водовороте  ее  лона.
Дэвид видит через ее разум твердый пенис в  нежном,  скользком  внутреннем
пространстве. Он ловит ее  сильное  сердцебиение.  Она  охватывает  ногами
бедра Ханса. Он ощущает ее собственную смазку на ее ягодицах и  бедрах.  А
вот и первые головокружительные спазмы  оргазма.  Дэвид  прикладывает  все
силы, чтобы остаться с ней сейчас, но знает, что ничего не получится:  это
все равно, что объезжать дикую лошадь. Ее таз вздрагивает, ногти впиваются
в спину любовника, голова поворачивается в сторону, она глотает  воздух  и
наверху  блаженства  выбрасывает  из   сознания   Дэвида.   Он   ненадолго
перемещается в уравновешенный мозг Ханса Шеля, который, не зная  об  этом,
дарит  наблюдателю-девственнику  несколько  крупиц  знания  о   том,   как
сохранить жар Барбары Штейн, вонзая, вонзая и вонзая член.  Ее  внутренние
мускулы свирепо сжимают его распухший конец и затем, почти немедленно,  на
Ханса обрушивается его оргазм. Голодный до информации Дэвид  держится  изо
всех сил, надеясь сохранить контакт, но нет,  он  вылетает,  бесконтрольно
ищет снова, пока - хлоп! - не  находит  новую  жертву.  Все  спокойно.  Он
скользит сквозь темные холодные окрестности. У него  нет  веса;  тело  его
длинное,  стройное  и  угловатое;  разум  почти  пуст,  но  иногда  в  нем
проскальзывают какие-то обрывочные ощущения низшего порядка.  Он  вошел  в
сознание  рыбы,  возможно  форели.  Он  движется   вниз   по   течению   в
стремительном ручье, получая удовольствие от плавности  своих  движений  и
чудесной кристально чистой воды, протекающей сквозь его  жабры.  Он  очень
мало видит, а запахи и вовсе  отсутствуют,  информация  поступает  в  виде
импульсов, крошечных отражений и вмешательств. Он с легкостью реагирует на
каждую  такую  новость,  то  изгибаясь,  чтобы  избежать  столкновения   с
выступающим камнем, то ускоряя движение, спасаясь от быстрых течений. Этот
процесс захватывает его, но сама форель  -  скучный  компаньон,  и  Дэвид,
побыв с ней две-три минуты, с удовольствием покидает ее, чтобы перебраться
в более сложный разум. Это разум старого Георга Шеля, отца Ханса,  который
трудится в дальнем углу кукурузного поля. Прежде  Дэвид  не  бывал  здесь.
Старик угрюмый и суровый человек, ему за шестьдесят.  Он  мало  говорит  и
постоянно занят какими-то обыденными делами. Лицо  с  тяжелым  подбородком
вечно сердито нахмурено. Дэвид случайно  поинтересовался,  не  был  ли  он
надсмотрщиком в концентрационном лагере, хотя и знал,  что  Шели  живут  в
Америке с 1935 года. От фермера исходит такая неприятная физическая  аура,
что Дэвид держался от него подальше, но сейчас утомленный тупостью форели,
он проскальзывает в мозг Шеля, проникает сквозь плотные  слои  примитивных
немецких размышлений и касается самого дна  фермерской  души,  места,  где
живет  его  сущность.  Поразительно:  старый  Шель  мистик!  Нет   никакой
суровости. Никакой темной лютеранской мечтательности. Чистый буддизм: Шель
стоит на богатой почве своего поля, наклонившись к мотыге, ноги его крепко
впиваются в землю, слитые со всей вселенной. Бог наполняет  его  душу.  Он
понимает единство всего сущего. Небо, деревья,  земля,  солнце,  растения,
ручей, насекомые, птицы - все едино, часть  целого,  и  Шель  пребывает  в
полной гармонии с этим целым. Как может быть такое? Как может этот унылый,
невосприимчивый  человек  вмещать  в  своих   глубинах   такие   восторги?
Почувствуйте его радость! Чувства обуревают его! Пение птиц, свет  солнца,
аромат  цветов  и  свежевскопанной  земли,  шелест  остроконечных  зеленый
стеблей кукурузы, капли пота, стекающие по  изборожденной  морщинами  шее,
изогнутость  планеты,  очертания  полной   луны   -   тысячи   наслаждений
переполняют этого человека. Дэвид разделяет его радость.  Он  благоговейно
преклоняет колени. Весь мир -  могущественный  гимн.  Шель  нарушает  свою
неподвижность, поднимает мотыгу  и  опускает  ее;  напрягаются  мускулы  и
металл вонзается  в  землю,  все  идет  своим  чередом,  все  подтверждает
божественное предначертание. Неужели  так  проводит  Шель  все  свои  дни?
Возможно ли такое  счастье?  Дэвид  с  удивлением  обнаруживает  слезы  на
глазах. Этот простой человек  живет  в  каждодневной  благодати.  Внезапно
помрачнев, горько завидуя ему, Дэвид покидает его мозг, пробирается сквозь
лес и снова падает в Барбару Штейн. Она лежит на спине, влажная от пота  и
утомленная. Сквозь ее ноздри Дэвид улавливает запах спермы.  Она  проводит
руками по телу, стряхивая с себя  листья  и  траву.  Лениво  касается  уже
ставших мягкими сосков. Сейчас ее мысли неторопливы, скучны, почти  пусты,
как у форели: кажется, что секс опустошает ее личность. Дэвид перебирается
к Хансу. Там не лучше. Лежа рядом с Барбарой, он еще тяжело  дышит,  после
своих упражнений. Все наслаждения уже прошли; сонно поглядывая на девушку,
которой только что обладал, он сознает в основном исходящий от  нее  запах
пота и  грязных  волос.  В  верхних  уровнях  его  разума  он  неторопливо
размышляет, мешая английские образцы с немецкими,  о  девушке  с  соседней
фермы, которая  сделает  ему  ртом  то,  что  Барбара  отказывается.  Ханс
встретится с ней в субботу ночью. "Бедная Барбара, - думает Дэвид,  -  что
бы она сказала, если бы узнала, о чем думает Ханс". От  нечего  делать  он
пытается устроить мостик между  их  раздумьями,  войдя  в  оба  со  слабой
надеждой, что мысли могут перетечь из одного в другой, но он  ошибается  и
находит себя снова в старике Шеле, погружается в его экстаз,  одновременно
оставаясь в контакте с Хансом. Отец и сын, старый и молодой,  священник  и
осквернитель.  Дэвид  лишь  мгновение  удерживает  двойной   контакт.   Он
трепещет. Он наполнен всепоглощающим чувством полноты жизни.


   В те годы он проводил в нескончаемых приключениях и путешествиях  почти
все  свое  время.  Но  силы  убывают.  Краски  со  временем  блекнут.  Мир
становится серым. Все линяет. Все уходит. Все умирает.



13

   Темная, неприбранная квартира Юдифь наполнена едким запахом.  Я  слышу,
как она хлопочет на кухне,  бросая  в  горшочек  пряности:  горячий  чили,
майоран, эстрагон, гвоздику, чеснок,  порошок  горчицы,  кунжутное  масло,
кэрри и еще Бог знает что. Огонь горит, и  смесь  булькает.  Готовится  ее
знаменитый  острый  соус  к  спагетти,  совместный  продукт   таинственных
цивилизаций, частично мексиканский, частично китайский,  частично  Мадрас,
частично Юдифь. Моя несчастная сестра не поклонница  домашнего  хозяйства,
но те несколько блюд, которые она умеет готовить, она делает необыкновенно
здорово и ее спагетти известны на трех континентах. Я  убежден,  что  есть
мужчины,  которые  ложатся  с  ней  в  постель,  только   чтобы   получить
возможность пообедать здесь.
   Я пришел рано, за полчаса до  назначенного  времени,  застав  Юдифь  не
готовой, даже не одетой; поэтому пока она  готовит  обед,  я  предоставлен
самому себе.
   - Налей себе выпить, - предлагает она.
   Я открываю бар и наливаю себе ром, потом иду в кухню за  льдом.  Юдифь,
одетая в домашний халат, с повязкой на голове, носится,  как  сумасшедшая,
занятая выбором специй. Она все делает на предельной скорости.
   - Подожди еще десять минут,  -  выдыхает  она,  доставая  мельницу  для
перца. - Малыш не очень тебе мешает?
   Она имеет в виду моего племянника. Его зовут Пол, в честь нашего  отца,
который уже на небесах,  но  она  никогда  не  называет  его  так,  только
"малыш". Ему четыре года. Дитя  развода,  он,  вероятно,  повторит  судьбу
своей матери.
   - Он мне вообще не мешает, - уверяю я и направляюсь в гостиную.
   Квартира  находится  в  одном  из  старых  огромных  домов  Вест-Сайда,
просторная,  с   высокими   потолками.   Она   несет   в   себе   какую-то
интеллектуальную ауру просто потому, что в  ближайшем  соседстве  в  точно
таких  же  квартирах  живут  критики,  поэты,  драматурги  и   хореографы.
Гигантская гостиная  с  множеством  окон,  выходящих  на  Вест-Энд  авеню,
столовая, большая кухня, спальня хозяев, детская,  комната  прислуги,  две
ванные.  Все  для  Юдифь  и  ее  ребенка.  Плата  колоссальная,  но  Юдифь
устраивает. Каждый месяц она получает больше тысячи от  своего  бывшего  и
зарабатывает  на  скромную,  но  приличную  жизнь  сама  как  редактор   и
переводчик. Кроме того она имеет небольшой доход с пакета акций, тщательно
вложенных для нее несколько лет назад любовником с Уолл-стрита. Эти  акции
составляли ее часть наследства. (Моя часть ушла на  покрытие  накопившихся
долгов, все растаяло, как июньский снег.) Обстановка квартиры - наполовину
Гринвич-виллидж 1960 года, наполовину городская элегантность 1970  года  -
черные торшеры, серые в полоску стулья,  книжные  шкафы  красного  дерева,
дешевые  картинки  и  залитые  воском  бутылки  Кьянти,  кожаные  кушетки,
гончарные изделия, шелковые экраны, стеклянные  кофейные  столики.  Сонаты
Баха несутся из тысячедолларового приемника. Эбеново-черный  и  блестящий,
как зеркало, пол выглядывает между пышными толстыми коврами. У одной стены
громоздится кипа бумаг. У  другой  стоят  два  грубых  деревянных  еще  не
открытых ящика, вновь прибывшие от ее поставщика вина.  Моя  сестра  ведет
здесь хорошую жизнь. Хорошую и ничтожную.
   Малыш недоверчиво глядит на меня. Он сидит у окна, в двадцати футах  от
меня, занимаясь какой-то интересной пластиковой игрушкой, в  то  же  время
внимательно наблюдая за мной.  Темный  ребенок,  стройный  и  напряженный,
отрешенный и холодный как и мать. Между нами нет любви: я был в его голове
и знаю, что он обо мне думает. Для него я один из многих  мужчин  в  жизни
матери,  настоящий  дядя,  не   слишком   отличающийся   от   неисчислимых
суррогатных дядей, вечно спящих здесь. Я предполагаю,  он  думает,  что  я
просто  один  из  ее  любовников,  появляющийся  чаще   других.   Понятное
заблуждение. Но  если  других  он  воспринимает  только  потому,  что  они
соревнуются с ним за любовь его матери, то на меня он глядит холодно,  ибо
видит во мне  причину  ее  боли;  он  ненавидит  меня.  Как  тщательно  он
продолжает тот же путь враждебности и напряжения,  который  разрушает  мои
отношения с Юдифь! Итак, я - враг. Он бы уничтожил меня, если бы смог.
   Я потягиваю ром, слушаю  Баха,  неискренне  улыбаюсь  малышу  и  вдыхаю
аромат соуса. Моя сила почти стихла, я стараюсь не пользоваться ею  здесь,
но в любом случае сегодня она ослабла. Через некоторое время Юдифь влетает
из кухни и, пролетая через гостиную, бросает мне:
   - Дэйв, пойдем поговорим, пока я оденусь.
   Я иду за ней в спальню и сажусь  на  кровать,  она  забирает  одежду  в
ванную, оставляя дверь приоткрытой. Последний раз, когда я видел ее голой,
ей было лет семь.
   Она говорит:
   - Я рада, что ты решил прийти.
   - Я тоже.
   - Но ты ужасно выглядишь. Очень устал?
   - Просто голоден, Юдифь.
   - Через пять минут все будет готово.
   Звук льющейся воды. Она еще что-то говорит, но ее голос тонет в шуме. Я
безразлично осматриваю спальню.  На  ручке  туалета  висит  белая  мужская
рубашка, слишком большая для Юдифь. На ночном столике две  толстых  книги.
Похожи  на  учебники.  "Аналитическая  невроэндокринология"  и   "Изучение
психологии терморегуляции". Вряд ли это  читает  Юдифь.  Может  быть,  она
переводит их на французский? Я замечаю, что  оба  экземпляра  новые,  хотя
одна  книга  издана  в  1964  году,  а  другая   в   1969.   Автор   один:
К.Ф.Сильвестри, доктор медицины, доктор филологии.
   - Ты решила заняться медициной? - спрашиваю я.
   - Ты имеешь в виду книги? Это - Карла.
   Карл? Новое имя. Доктор Карл Ф.Сильвестри. Я легонько касаюсь ее разума
и  извлекаю  оттуда  его  образ:  высокий,  здоровенный  мужчина  с  лицом
трезвенника, широкими плечами, крепким подбородком с ямочкой, с  шевелюрой
седеющих волос. Около пятидесяти, думаю. Юдифь откапывает пожилых  мужчин.
Пока я исследую ее сознание, она рассказывает мне о нем. Ее новый  "друг",
очередной "дядя" малыша. Он занимает крупный  пост  в  Медицинском  центре
Колумбии и большой знаток в области человеческого тела. Включая и ее тело,
догадываюсь я. Только что получил  развод  после  25-летнего  супружества.
Ага: она любит так делать в отместку за свой  развод.  Их  познакомил  три
недели назад один общий друг, психоаналитик. Они виделись всего четыре или
пять раз. Он вечно занят - собрания в  больнице,  семинары,  консультации.
Совсем недавно Юдифь сказала мне, что она  выбирает  мужчину,  а  может  и
совсем без мужчин. Очевидно нет.  Дело  должно  быть  серьезно,  если  она
пытается читать его книги. Мне они кажутся абсолютно непонятными, сплошные
графики, статистические таблицы и трудная латинская терминология.
   Она  выходит  из  ванной  в  блестящем  лиловом  брючном  костюме  и  в
хрустальных серьгах, подаренных мной на ее 29-летие. Когда я здесь  бываю,
она  всегда  старается,  чтобы  нас  связывали  некоторые  сентиментальные
воспоминания:  сегодня  это  серьги.  В  последнее  время  наши  отношения
исправляются: мы словно осторожно, на цыпочках, проходим  через  сад,  где
похоронена наша былая ненависть.  Мы  обнимаемся,  как  положено  брату  и
сестре. Приятные духи.
   - Здравствуй, - говорит она, - извини, что я была в  таком  беспорядке,
когда ты пришел.
   - Я сам виноват. Явился слишком рано. И ты совсем не была в беспорядке.
   Она  ведет  меня  в  гостиную.  Она   прекрасно   держится.   Юдифь   -
привлекательная женщина, высокая и очень стройная, она немного  экзотична:
темные волосы, смуглая кожа, острые  скулы.  Знойный  тип.  Ее,  наверное,
считают очень сексуальной, хотя в тонких губах и быстрых  блестящих  карих
глазах есть какая-то жестокость. Эта жестокость, еще более возросшая после
развода, отталкивает людей. У нее десятки любовников, но не  много  любви.
Ты и я, сестричка, ты и я. Все в отца.
   Она садится за стол, а я наливаю ей ее обычный напиток - Перно.  Малыш,
слава Богу, уже поел; я ненавижу, когда он сидит за столом. Он возится  со
своими игрушками и бросает на меня  косые  взгляды.  Юдифь  и  я  чокаемся
коктейльными стаканами, обычный жест. Она холодно улыбается.
   - На здоровье, - произносим мы вместе.
   На здоровье.
   - Почему ты не переедешь в центр? -  спрашивает  она.  -  Мы  могли  бы
видеться чаще.
   - Там дешевле. Да и нужно ли видеться чаще?
   - Кто у нас есть еще?
   - У тебя - Карл.
   - Его у меня нет, и никого нет. Только мой малыш и мой брат.
   Я думаю о времени, когда пытался убить ее в колыбели. Она  об  этом  не
знает.
   - Мы на самом деле друзья, Юдифь?
   - Теперь, да. Наконец.
   - Все эти годы мы не очень-то любили друг друга.
   - Люди меняются, Дэйв. Они растут.  Я  была  глупой,  тупоголовой,  так
увлеченной собой, что  всех  остальных  могла  только  ненавидеть.  Но  не
сейчас. Если не веришь, загляни в мою голову.
   - Ты же не хочешь этого.
   - Вперед, - говорит она. - Погляди хорошенько и увидишь, изменилась  ли
я.
   - Нет. Я бы не хотел.
   Я наливаю себе еще рома. Рука слегка дрожит.
   - Тебе не нужно посмотреть соус? Может, он уже перекипел?
   - Пусть кипит. Я еще не допила. Дэйв, у тебя все еще проблемы?  С  твой
силой.
   - Да. Все еще. Хуже, чем когда-либо.
   - Как ты думаешь, что происходит?
   Я пожимаю плечами.
   - Я теряю ее, вот и все. Как волосы. Когда ты молод,  их  много,  затем
все меньше и меньше и, наконец, ни одного. Черт возьми. Все  равно  пользы
от этого не было.
   - Ты так не думаешь.
   - Ну, а что хорошего, Джуд?
   - Это давало тебе нечто особенное, делало тебя  уникальным.  Когда  все
шло плохо, ты всегда мог отвлечься знанием, что ты  читаешь  чужие  мысли,
видишь невидимое, можешь пробраться в самую суть человека. Божий дар.
   - Бесполезный дар. Я мог бы заняться, правда, шоу-бизнесом.
   - Это сделало бы тебя богаче. Более сложным и интересным. Без этого  ты
был бы слишком обычным.
   - А с этим я не стал даже слишком обычным. Никто, ноль. Без этого я мог
бы стать счастливым никем.
   - Ты себя слишком жалеешь, Дэйв.
   - У меня есть на это право. Еще Перно, Джуд?
   - Спасибо, нет. Я должна посмотреть за обедом. Налей вина, пожалуйста.
   Она выходит в кухню. Я разливаю вино, затем ставлю на  стол  салатницу.
Малыш за моей спиной начинает  напевать  издевательские  чепуховые  стишки
своим странно взрослым баритоном. Даже в моем нынешнем состоянии скучающей
обманчивости я затылком чувствую давление его  холодной  ненависти.  Юдифь
возвращается, таща заставленный поднос: спагетти, чесночный хлеб, сыр.  Ее
теплая улыбка явно искренняя. Мы  снова  садимся  и  чокаемся  бокалами  с
вином. Наконец она произносит:
   - Могу я почитать твои мысли, Дэйв?
   - Прошу.
   - Ты говоришь, что рад тому, что твоя сила уходит. Ты дурачишь меня или
себя? Потому что кого-то ты  дурачишь.  Ты  ненавидишь  даже  мысль  о  ее
утрате, так?
   - Немного.
   - Нет много, Дэйв.
   - Хорошо, много. Я хочу сразу  две  вещи.  Я  хочу,  чтобы  она  совсем
исчезла. Господи, я бы желал никогда не иметь ее.  Но  с  другой  стороны,
если я ее потеряю, кто я? Где моя индивидуальность?  Я  -  Селиг  Читатель
Мыслей, верно? Удивительный Человек. Поэтому, если я перестану им  быть...
понимаешь, Джуд?
   - Понимаю. Твое лицо полно боли. Мне тебя так жаль, Дэйв.
   - За что?
   - За то, что ты теряешь ее.
   - Ты презирала меня за то, что я использовал силу, разве не так?
   - Это совсем другое дело. Это было так  давно.  Я  знаю  через  что  ты
должен был пройти. Ты догадываешься, почему она уходит?
   - Нет. Думаю, что это влияние возраста.
   - Можно что-нибудь сделать, чтобы остановить ее?
   - Сомневаюсь, Джуд. Я даже не знаю, почему у меня эта сила,  не  говоря
уже о том, как ее теперь удержать. Я не знаю, как она работает. Она просто
есть в моей голове, генетическая случайность, то, с чем я родился,  -  как
веснушки. Если твои  веснушки  начнут  бледнеть,  можно  ли  найти  способ
заставить их остаться, если ты хочешь их иметь?
   - Ты никогда не хотел обследоваться?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я не люблю людей, копающихся в моей голове больше, чем ты, -  ответил
я мягко. - Я не хочу быть историческим фактом. Если  бы  мир  когда-нибудь
узнал обо мне, я стал бы парией. Меня бы возможно  линчевали.  Ты  знаешь,
скольким людям я открыл правду о себе? За всю жизнь скольким?
   - Десятку.
   - Троим, - сказал я. - А вообще-то не хотел и им говорить.
   - Троим.
   - Ты. Предполагаю, что ты всегда подозревала, но до шестнадцати лет  не
была уверена, помнишь? Затем Том Никвист, с которым я больше не вижусь.  И
девушка Китти, с которой я тоже больше не вижусь.
   - А как насчет той высокой брюнетки?
   - Тони? Прямо я ей не говорил. Я старался скрыть это от нее. Она узнала
об этом косвенным путем. Многие могли  так  узнать.  Но  сказал  я  только
троим. Я не хочу стать  известным  уродом.  Посему,  пусть  линяет.  Пусть
умирает. Скатертью дорога!
   - И все же, ты хочешь ее сохранить.
   - И сохранить, и потерять, все вместе.
   - Это противоречие.
   - Я сам себе противоречу? Очень хорошо, пусть так. Я - широк, я  вмещаю
множества. Что мне сказать. Джуд? Что я могу тебе рассказать?
   - Тебе больно?
   - А кому не больно?
   Она сказала:
   - Потерять ее - это все равно, что стать