себя  немного  виноватым  за
свой обычный способ проникнуть в ее голову,  не  обращая  внимания  на  ее
личность. Но у  меня  своя  нужда.  Я  продолжаю  поглаживать  ее,  а  она
спускается по мне вниз. Трудно припомнить,  когда  кто-либо  делал  это  в
последний раз. Я вообще едва  помню,  когда  переспал  с  кем-нибудь,  так
ужасно давно это было. Она - специалист в этом. Я рад бы ответить тем  же,
но не могу заставить себя сделать это; иногда я бываю привередлив,  а  она
не из тех, кто очень чистоплотен. Ну и  ладно,  оставим  это  Германту.  Я
лежу, улавливая сигналы ее мозга и принимая дары ее рта. Я  чувствую  себя
мужественным, энергичным, самоуверенным, а почему бы и нет, я  ловлю  кайф
сразу в двух местах - в голове и в конце. Не покидая ее мозга, я, наконец,
покинул ее губы, повернулся, раздвинул  ее  ноги  и  глубоко  скользнул  в
тесную, узкую гавань. Жеребец Селиг. Племенной жеребец.
   - Ооо! - только выдохнула она, сгибая колени. - Ооо!
   Мы начли свою звериную игру - она спиной ко  мне.  Я  питался  обратной
связью, извлекая ее ответное наслаждение  и  этим  удваивая  свое;  каждое
движение приносило восторг.  Но  затем  приключилось  нечто  смешное.  Она
теперь близка к  тому,  чтобы  кончить  -  событие,  которое  оборвет  наш
мысленный контакт, - передача из  ее  мозга  уже  становится  хаотичной  и
неясной, больше похожа на шум, чем  на  сигнал.  Образы  ломаются.  Дальше
больше; я пытаюсь удержаться в ее сознании,  бесполезно,  бесполезно,  она
ускользает, покидает меня и вот уже никакого контакта. И в момент  разрыва
мой  петушок  внезапно  становится  мягким  и  выскальзывает  из  нее.  От
удивления она вся затряслась.
   - Почему он упал? - спрашивает она.
   Невозможно объяснить ей. Помню, несколько недель назад, Юдифь  спросила
меня, не смотрю ли я  на  потерю  своей  умственной  силы,  как  на  некую
импотенцию. Я ответил, что  иногда  да.  А  теперь  вот  впервые  метафора
совпадает с действительностью, -  два  провала  сливаются  в  один.  Он  -
импотент там и здесь. Бедняга Дэвид.
   - Наверное, я отвлекся, - отвечаю я.
   Ничего, у нее есть  навыки.  Еще  с  полчаса  она  трудится  надо  мной
пальцами,  губами,  языком,  волосами,  грудью.  Безрезультатно,   он   не
поднимается, а она повергает меня в уныние своей целеустремленностью.
   - Не понимаю, - произносит она, - ты так здорово все делал. Может, дело
во мне?
   Я разубеждаю ее. Ты была великолепна, крошка. Такое  иногда  случается,
никто не знает почему. Я предлагаю:
   - Давай немного отдохнем, может, я вернусь к жизни.
   Мы отдыхаем. Лежа рядом с ней и безразлично поглаживая ее кожу, я делаю
несколько попыток войти в контакт. Но нет даже  проблеска.  Телепатический
уровень замер. Нет ни проблеска. Тихо, как  в  могиле.  Неужели  это  все?
Конец прямо здесь и сейчас? Я - лишь жалкие останки. Я обречен.
   - Есть идея, - говорит она. - Пойдем в душ. Иногда это  помогает  парню
подняться.
   У меня нет возражений: это может сработать, да и  в  любом  случае  она
после душа будет лучше пахнуть. Мы идем в ванную. Струйки прохладной воды.
   Успех. Ласки ее намыленных рук оживляют меня.
   Мы прыгаем в постель. Все еще в порядке, я взбираюсь наверх и беру  ее.
Стоны, стоны, вздохи, вздохи. На  ментальном  уровне  ничего.  Внезапно  я
ощущаю ее забавный спазм, сильный, но очень короткий и почти сразу следует
мой выброс. Слишком  много  секса.  Мы  обнимаемся,  свиваемся  вместе.  Я
пытаюсь снова попробовать. Ноль. Ноль. Она ушла? Думаю, она  действительно
ушла. Вы присутствовали сегодня при историческом событии, барышня.  Утрате
замечательной экстрасенсорной силы. Оставившей  после  себя  эту  смертную
оболочку. Увы!
   - Я бы хотела почитать твои стихи, Дэйв, - говорит она.


   Вечер понедельника, около семи тридцати. Лиза,  наконец,  ушла.  Я  иду
поужинать в ближайшую пиццерию. Я довольно спокоен. Просто до меня еще  не
совсем дошло. Как странно, что я могу быть таким  восприимчивым.  Я  знаю,
что когда это обрушится на меня, сокрушая и уничтожая меня, я  заплачу,  я
закричу, я буду биться головой о стену. Но сейчас я на удивление  холоден.
Странное посмертное чувство, словно  я  пережил  самого  себя.  И  чувство
облегчения: мучительная  неизвестность  закончилась,  процесс  завершился,
умирание произошло, а я выжил. Я, конечно, не жду,  что  такое  настроение
продлится долго. Я утратил нечто существенное и теперь жду,  когда  придут
мука, боль и отчаяние.
   Но кажется скорбь нужно отложить. То, что я посчитал  законченным,  еще
не закончилось. Я вхожу в пиццерию  и  парень  за  стойкой  улыбается  мне
широкой и холодной нью-йоркской улыбкой приветствия, а из-за  его  жирного
лица непрошенно раздается: "А  вот  этот  зануда,  который  всегда  просит
добавки анчоусов".
   Я отчетливо читаю его мысли. Итак,  сила  еще  не  погибла!  Не  совсем
погибла! Только решила немного отдохнуть. Спрятаться.


   Вторник. Жуткий холод, один из  ужасных  дней  поздней  осени,  которые
выдавливают из туманного воздуха каждую каплю влаги, а солнечные лучи, как
ножи.  Я  заканчиваю  две  курсовые,  которые  должен  завтра  отнести   в
университет. Читаю Апдайка. После обеда звонит Юдифь. Обычное  приглашение
на ужин. Обычный уклончивый ответ.
   - Как тебе Карл? - интересуется она.
   - Очень солидный мужчина.
   - Он хочет, чтобы я вышла за него замуж.
   - Ну?
   - Слишком быстро. Я его не очень-то знаю, Дэйв. Он мне нравится,  я  им
неимоверно восхищаюсь, но не знаю, люблю ли я его.
   - Тогда не торопись с  этим,  -  говорю  я.  Ее  напряженные  колебания
утомляют меня. Я вообще  не  понимаю,  почему  достаточно  пожившие  люди,
знающие что почем, вообще женятся. Зачем делать из любви  контракт?  Зачем
ввергать себя в пучины закона? Зачем приглашать  юристов,  чтобы  трахнуть
собственную подругу? Брак для незрелых, ненадежных и  невежественных.  Мы,
прошедшие огни, воды и медные трубы, согласны жить  вместе  без  законного
принуждения, а, Тони? А? Я говорю:
   - Кроме того, если ты выйдешь за него  замуж,  он,  наверное,  захочет,
чтобы ты бросила Германта. Не думаю, что он смирится.
   - Ты знаешь о нас с Клодом?
   - Конечно.
   - Вечно ты все знаешь.
   - Но это же очевидно, Джуд.
   - Я думала, твоя сила ослабла.
   - Да, да, она ослабевает быстрее,  чем  когда-либо.  Но  это  было  так
очевидно. Даже невооруженным глазом.
   - Ладно. Что ты о нем думаешь?
   - Он - смерть. Он - убийца.
   - Ты судишь о нем неверно, Дэйв.
   - Я был в его голове. Я видел его, Джуд. Это -  не  человек.  Для  него
люди - игрушки.
   - Если бы ты сейчас слышал свой голос, Дэйв. Враждебность,  откровенная
ревность...
   - Ревность? Я похож на кровосмесителя?
   - Всегда был, - отвечает она. - Но оставим это. Мне, правда,  казалось,
тебе понравился Германт.
   - Да, понравился. Он волнует, но я думаю, что кобра тоже волнует.
   - Пошел ты к черту, Дэйв.
   - Ты хочешь, чтобы я притворялся, что он мне понравился?
   - Я ничего не хочу. - Старая ледяная Юдифь.
   - А как реагирует на Германта Карл?
   Она молчит. Наконец:
   - Очень отрицательно. Карл - раб условностей, понимаешь. Прямо как ты.
   - Я?
   - О, ты так чертовски прямолинеен, Дэйв! Ты такой  пуританин.  Всю  мою
проклятую жизнь ты  читаешь  мне  мораль.  Когда  я  в  самый  первый  раз
переспала с парнем, ты был там и показывал на меня пальцем...
   - Почему он не нравится Карлу?
   - Не знаю. Он думает, что Клод злой. Что он злоупотребляет. - Ее  голос
неожиданно ровен и скучен. - Может он просто ревнует. Он знает, что я  все
еще сплю с Германтом. О Господи, почему мы снова сражаемся,  Дэйв?  Почему
нельзя просто поговорить?
   - Не только я сражаюсь. И не только я повышаю голос.
   - Ты меня провоцируешь. Ты всегда это делаешь. Ты шпионишь за  мной,  а
потом провоцируешь и стараешься побороть.
   - Джуд, трудно менять старые привычки. Хотя на самом деле, я не сержусь
на тебя.
   - Сколько самодовольства!
   - Я не сержусь. Это ты. Ты становишься сердитой, когда видишь, что Карл
и я сходимся во  мнении  относительно  твоего  друга  Клода.  Люди  всегда
злятся, когда им говорят то, что они не  хотят  слышать.  Послушай,  Джуд,
делай что хочешь. Если Германт то, что тебе нужно - вперед.
   - Не знаю. Я просто не знаю. - Неожиданная уступка.  -  Может  в  наших
отношениях есть что-то ненормальное.
   Ее железная самоуверенность  сразу  пропадает.  Удивительное  качество:
каждые две минуты видишь другую Юдифь. Сейчас  она  смягчилась  и  кажется
неуверенной в себе. Через мгновение она повернет от своих проблем ко мне.
   - Приходи ужинать на следующей неделе. Мы очень-очень  хотим  собраться
вместе с тобой и посидеть.
   - Постараюсь.
   - Я волнуюсь за тебя, Дэйв. - Да, вот оно. - В  субботу  ты  был  такой
взвинченный.
   - У меня были трудные времена. Но я все преодолею.  -  Мне  не  хочется
говорить о себе. Я не хочу ее жалости, потому что потом могу начать жалеть
себя сам. - Слушай, я тебе позвоню, о'кей?
   - Тебе все еще очень больно, Дэйв?
   - Я привыкаю. Я стараюсь принять все как есть.  Все  будет  в  порядке.
Звони, Джуд. Привет Карлу. И Клоду, - добавляю я и кладу трубку.


   Среда. Утро. Еду в центр отвезти свои последние шедевры.  Сегодня  даже
холоднее, чем вчера, воздух прозрачнее, солнце ярче  и  отдаленнее.  Каким
сухим кажется мир. При такой погоде у  меня  обычно  ошеломляющая  ясность
восприятия. Но я  едва  принимаю  сигналы,  пока  добираюсь  на  метро  до
университета, только  какие-то  смазанные  отблески  и  скрежет  -  ничего
ясного. Я уже не знаю, могу ли  обладать  силой  в  определенный  день,  и
сейчас такой пустой день. Непредсказуемый. Таков уж тот, кто живет в  моей
голове: непредсказуемый. Я иду к обычному месту и поджидаю своих клиентов.
Они подходят, берут то, за чем пришли, и суют мне в ладонь зеленые  баксы.
Дэвид Селиг, благодетель человечества. Я вижу Йайа Лумумбу. Словно  черная
секвойя, он идет от Бутлеровской лаборатории. Почему я дрожу? Это  влияние
холодного воздуха, не так ли, первый намек зимы, смерть года. Приближаясь,
баскетбольная звезда машет рукой, кивает, улыбается, все  его  знают,  все
окликают. Я чувствую сопричастность к его славе. Когда  начинается  сезон,
я, возможно, пойду посмотреть, как он играет.
   - Принес бумаги, парень?
   - Вот они. - Я  вытаскиваю  папку.  -  Эсхил,  Софокл,  Эврипид.  Шесть
страниц. Значит, двадцать один минус пять, что вы мне давали, - вы  должны
мне 16 долларов.
   - Подожди, парень, - он садится на ступеньку рядом со мной.  -  Мне  же
нужно сначала прочитать, так? Откуда я знаю, что ты там понаписал?
   Я смотрю, как он читает. Я почему то жду, что он будет шевелить губами,
спотыкаясь на незнакомых  словах,  но  нет,  его  глаза  быстро  пробегают
строчки. Он покусывает губу. Он  читает  быстрее  и  быстрее,  нетерпеливо
перелистывая страницы. Наконец он поднимает на меня мертвые глаза.
   - Это - дерьмо, парень, - говорит он. -  Вот  это  -  дерьмо.  Кого  ты
хочешь надуть?
   - Я гарантирую, что вы получите Б+. Пока не получите оценку, можете  не
платить. Если будет меньше, то...
   - Нет, слушай меня. Кто говорит об оценках? Я вообще не могу взять  эту
чертову писанину. Слушай, половина - это какой-то бред, а вторая  половина
прямо списана  из  книжки.  Дерьмо,  вот  что  это.  Проф  прочитает  это,
посмотрит на меня и скажет: Лумумба, как ты думаешь, кто я? Ты думаешь,  я
идиот, Лумумба? Ты не писал эту чушь, скажет  он  мне.  Ты  не  веришь  ни
одному слову. - Он сердито поднимается. - Вот,  я  тебе  кое-что  почитаю,
парень. Я тебе покажу, что ты мне подсунул. -  Перелистывая  страницы,  он
хмурится, ворчит, качает головой. - Нет. Какого черта? Ты знаешь,  кто  ты
Такой, парень? Ты смеешься надо мной, вот оно  что.  Ты  играешь  с  тупым
ниггером, парень.
   - Я пытался, чтобы было похоже, что писали вы...
   - Чушь. Не дури мне мозги, парень. Ты наложил кучу вонючего  еврейского
дерьма о Европиде и еще надеешься, что я вляпаюсь, пытаясь выдать  его  за
свое.
   - Это - ложь. Я сделал  для  вас  все  возможное.  Когда  вы  нанимаете
человека, чтобы писать для вас курсовую, вы должны быть готовы к тому, что
могут быть определенные...
   - Сколько ты писал? Пятнадцать минут?
   - Восемь часов, а может десять, - говорю я. - Знаете, что вы  пытаетесь
сделать, Лумумба? Вы переворачиваете на меня  расизм.  То  еврейское,  это
еврейское. Если вы так не любите евреев, почему не  дали  писать  курсовую
черному? Почему сами не написали?  Я  сделал  работу  честно.  И  не  хочу
слышать, как ее превращают в вонючее еврейское дерьмо. Говорю вам, если вы
сдадите ее, то получите проходной балл наверняка, в крайней случае Б+.
   - Да я вылечу.
   - Нет. Нет. Вы просто меня не поняли. Позвольте я объясню. Дайте-ка мне
на минутку работу и я зачитаю пару строчек  -  может,  станет  яснее...  -
Поднявшись на ноги, я  протягиваю  руку  к  бумагам,  но  он  улыбается  и
поднимает их высоко над головой. Чтобы достать  их,  мне  понадобилась  бы
стремянка. Прыгать просто бесполезно. -  Дайте,  опустите,  не  шутите  со
мной! Дайте мне их! -  кричу  я.  Он  разжимает  руку  и  шесть  листочков
разлетаются. Ветер гонит их к  востоку  вдоль  здания  университета.  Даже
умирая, я буду их  видеть.  Я  сжимаю  кулаки,  меня  охватывает  яростное
негодование. Хочется врезать по его насмешливой  физиономии.  -  Не  нужно
было этого делать, - говорю я. - Не нужно было их выбрасывать.
   - Ты должен вернуть мне пять баксов, парень.
   - Держи карман шире. Я честно выполнил свою работу и...
   - Ты говорил, что если работа будет плохой, то ты  не  возьмешь  плату.
О'кей, работа - дерьмо. Никакой платы. Отдай мне пятерку.
   - Это нечестная игра, Лумумба. Ты хочешь наколоть меня.
   - Кто кого накалывает? Кто не отдает деньги?  Я?  Ты.  Что  мне  теперь
делать с курсовой? Нести не готовую - и это твоя вина. А если  меня  из-за
этого выпрут из команды? А?  Что  тогда?  Слушай,  парень,  меня  от  тебя
тошнит. Отдавай мне пятерку.
   Неужели он говорит серьезно? Не знаю. Мысль о том, что  нужно  отдавать
обратно деньги, вызывает у меня отвращение не только потому, что я потеряю
деньги. Хотел бы почитать его мысли, но не могу: я  полностью  блокирован.
Буду блефовать.
   - Какого черта ты все перевернул с ног на голову? Я сделал свое дело. Я
ни черта не дам тебе, какие бы причины ты ни  придумывал.  Эту  пятерку  я
оставлю себе. Хотя бы пятерку.
   - Отдавай мои деньги, парень.
   - Убирайся к черту.
   Я хочу уйти. Он хватает меня -  его  руки,  охватившие  меня,  наверное
такой длины, как мои ноги, - и притягивает  к  себе.  Он  начинает  трясти
меня. Зубы у меня стучат. Его улыбка еще шире, чем обычно, но глаза  прямо
демонические. Я размахиваю кулаками, но его руки так длинны, что я не могу
достать его. Я начинаю орать. Собирается толпа. Внезапно нас окружают трое
или четверо парней в университетских куртках - все  черные,  все  гиганты,
хотя и не такие  большие,  как  Лумумба.  Товарищи  по  команде.  Смеются,
кричат. Я для них игрушка.
   - Эй, парень, он к тебе пристает? - спрашивает один.
   - Помочь, Йайа? - орет другой.
   - Чего тебе сделал этот козел, парень? - окликает третий.
   Они образуют кольцо, и Лумумба толкает меня к парню слева от себя,  тот
ловит меня и швыряет дальше по кругу. Я кружусь, спотыкаюсь, шатаюсь,  они
не дают мне упасть. По кругу, по кругу, по кругу. Чей-то  локоть  попадает
мне по губе. Я чувствую вкус крови. Кто-то бьет меня, и моя  голова  резко
откидывается назад. В ребра тычут пальцами.  Я  осознаю,  что  вляпался  в
серьезную передрягу, потому что эти гиганты действительно собираются  меня
избить! Я с трудом узнаю свой голос, который  предлагает  Лумумбе  забрать
его деньги: но никто не замечает этого. Они все бросают меня от  одного  к
другому. Где полиция кампуса? Помогите! Помогите!  Спасите!  Но  никто  не
приходит. Я задыхаюсь. Мне хочется упасть на колени и вжаться в землю. Они
орут мне какие-то расистские эпитеты, я едва понимаю слова -  этот  жуткий
жаргон. Я не знаю, как они меня  называют,  но  в  каждом  слове  чувствую
ненависть. Помогите! Помогите! Мир бешено вращается. Теперь я понимаю, что
ощущает  баскетбольный  мяч,  если  он   может   чувствовать.   Постоянное
напряжение, бесконечное движение. Пожалуйста,  кто-нибудь,  помогите  мне,
остановите их. В груди болит. Я ничего не вижу. Я только чувствую. Где мои
ноги? Наконец  я  падаю.  Смотрите,  как  быстро  приближаются  ступеньки.
Холодный поцелуй камня обжигает мне щеку. Я наверное уже потерял сознание.
Как я могу говорить? По крайней мере одно преимущество -  ниже  я  уже  не
упаду.



22

   Когда он встретил Китти, он был  готов  влюбиться.  Уже  перезрел  и  с
легкостью влез в эмоциональные дела. Возможно, все дело и состояло в  этом
- то, что он к ней испытывал, была не любовь, а удовлетворение  от  мысли,
что он любит. А может быть и нет.  Он  никогда  толком  не  понимал  своих
чувств по отношению к Китти. Их любовь расцвела летом 1963  года,  которое
запомнилось ему, как последнее лето надежды и веселья перед долгой  осенью
хаоса и разочарования, опустившейся на общество. Тогда у власти  был  Джек
Кеннеди и хотя особых успехов в политике у него  не  было,  ему  удавалось
все-таки создать впечатление, что у него все получится, если не сейчас, то
после повторных выборов. Ядерные испытания в воздухе только что запретили.
Установили  горячую  линию  Вашингтон-Москва.  В  августе  Государственный
Секретарь  Раек  объявил,  что   правительство   Южного   Вьетнама   может
контролировать дополнительные территории. Число убитых американцев в  этой
войне еще не достигло сотни.
   28-летний Селиг только что переехал из Бруклина в маленькую квартирку в
Весте. Он работал биржевым брокером. Это была идея Тома  Никвиста.  Спустя
шесть лет  Никвист  оставался  его  ближайшим  и,  вероятно,  единственным
другом, хотя за последние год-два  их  дружба  несколько  ослабла:  Селигу
очень не нравилась самоуверенность Никвиста и он хотел, чтобы  между  ними
существовала какая-то дистанция, физиологическая и географическая. Однажды
Селиг задумчиво сказал, что если бы ему удалось скопить побольше  денег  -
скажем, тысяч двадцать пять, - он бы уехал на отдаленный остров  и  провел
там пару лет. Написал бы роман. Он никогда не писал  ничего  серьезного  и
вовсе не был уверен, что искренен  в  своем  желании.  Он  втайне  все  же
надеялся, что Никвист просто даст ему эти деньги. Он мог заработать  такую
сумму за полдня. Он бы сказал: "Вот, малыш, езжай и твори". Но Никвист так
не сделал. Вместо  этого  он  посоветовал  получить  работу  в  брокерской
конторе, поскольку это самый простой способ быстро заработать много денег.
Комиссионные весьма  приличные,  хватает  на  жизнь  и  еще  остается,  но
настоящие деньги можно сделать на неопытных брокерах -  выгодные  продажи,
арбитраж. "Если ты достаточно врубишься в работу, - сказал Никвист,  -  то
сможешь заработать сколько захочешь". Селиг заартачился. Что он  знает  об
Уолл-стрит?
   - Я выучу тебя в три дня, - пообещал Никвист.
   На самом деле понадобилось даже меньше времени.  Селиг  прошел  краткий
курс по финансовой  терминологии,  скользнув  прямо  в  мозг  Никвиста.  У
Никвиста все определения были  разложены  по  полочкам:  простые  акции  и
привилегированные, недостачи и перерасход,  вклады,  дебиты,  конвертация,
размещение капитала, особые ситуации, закрытые и открытые счета, повторные
предложения, специалисты и чем они занимаются, подпольный  рынок,  средний
Доу-Джонса и все остальное. Селиг  все  это  запомнил.  Одним  из  хороших
качеств прямой передачи из  мозга  в  мозг  являлось  легкое  запоминание.
Следующий шаг - практика.  Каждой  крупной  брокерской  фирме  требовались
начинающие - Мэрил Линч, Гудбоди, Нейден Стоун, Кларк Додж -  всем.  Селиг
наугад  выбрал  о