спрашивает? - настороженный голос.
   Я объяснил. Он попросил меня подождать  и,  прикрыв  рукой  трубку,  он
около минуты переговаривался с ней. Наконец он сказал, что  Тони  там,  но
очень устала, отдыхает и не хочет говорить со мной прямо сейчас.
   - Это срочно. Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.
   Еще  одно  совещание.  Тот  же  ответ.  Он  терпеливо   предложил   мне
перезвонить через два-три дня. Я начал уламывать его, ныть, упрашивать.  В
середине этого совсем не героического представления телефон вдруг  перешел
в другие руки и голос Тони произнес:
   - Зачем ты звонишь?
   - Мне кажется, это понятно. Я хочу, чтобы ты вернулась.
   - Не могу.
   Она не сказала: я не вернусь. Она сказала: не могу.
   - Не скажешь ли почему?
   - Нет.
   - Ты даже записки не оставила. Ни  слова  объяснения.  Ты  убежала  так
стремительно.
   - Извини, Дэвид.
   - Потому что во время своего путешествия, ты кое-что поняла во мне, да?
   - Давай не будем об этом. Все кончено.
   - Я не хочу, чтобы все было кончено.
   - Я хочу.
   Я хочу. Словно огромные ворота захлопнулись прямо перед моим носом.  Но
я не собирался позволять ей бросить дом. Я сказал, что она оставила у меня
свои вещи, книги, одежду. Ложь: она забрала все подчистую.  Но  мои  слова
звучали убедительно и она начала думать, что это  могло  быть  правдой.  Я
предложил принести ей вещи прямо сейчас. Она не хотела, чтобы я  приходил.
Она сказала, что предпочла бы вообще больше не видеть меня.  Так  было  бы
лучше. Но в ее голосе не хватало убедительности - он звучал слишком высоко
и гнусаво, чем когда она говорила искреннее. Я знал,  что  она  еще  любит
меня: даже после лесного  пожара  выживают  обгоревшие  деревья  и  весной
зеленеют вновь. Так я говорил себе. Как я был глуп. В любом случае она  не
смогла бы сразу отпихнуть меня. Если бы она не взяла трубку, а теперь  она
поняла невозможность отказать  мне.  Я  говорил  очень  быстро  и  ее  это
утомило.
   - Ладно, - согласилась она. - Заходи. Но ты зря потратишь время.


   Было уже около  полуночи.  Летний  воздух,  чистый  и  немного  липкий,
намекал на возможный дождь. Звезд на небе не видно. Я  стремительно  несся
через весь город, потрясенный горечью  разбитой  любви.  Квартира  Ларкина
находилась на девятом этаже громадной башни из белого  кирпича  в  дальнем
конце улицы. Встретив меня, он нежно и с сожалением улыбнулся мне,  словно
говоря: несчастный ублюдок, тебя  ранили,  ты  истекаешь  кровью  и  снова
лезешь  на  рожон.  Ему  было  около  тридцати,   коренастый   мужчина   с
мальчишеским  лицом,  длинными,  неуправляемыми,   вьющимися   каштановыми
волосами и  широкими  неровными  зубами.  Он  излучал  тепло,  симпатию  и
доброту. Я понял, почему Тони бросилась к нему.
   - Она в гостиной, - сразу сказал он. - Налево.
   Квартира была просторна и безупречна. По стенам плясали цветные  пятна,
в шкафах с подсветкой выставлены предметы  искусства  доколумбовой  эпохи,
странные африканские маски, хромированная мебель -  невероятная  квартира,
вроде тех, фотографии которых помещают в журнале "Санди  Таймс".  Гостиная
была сердцевиной всего зрелища -  огромная  комната  с  белыми  стенами  и
длинным изогнутым окном, из  которого  открывалась  великолепная  панорама
Куинса через Ист-ривер. Тони сидела в дальнем конце комнаты,  у  окна,  на
квадратной кушетке, обитой темно-синим с золотом. Она была одета в старую,
неряшливую одежду, странно контрастирующую с царившим вокруг великолепием:
изъеденный молью красный свитер, который был мне противен, короткая черная
юбка, темные чулки. Она резко откинулась назад, облокотившись на локоть  и
неуклюже выставила ноги. Эта поза делала ее костлявой и непривлекательной.
В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней  была  полна  окурков.
Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел  к  ней,  она
даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность,  что  я  замер  в
двадцати футах от нее.
   - Где же вещи, которые ты принес? - спросила она.
   - Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.
   - Я так и думала.
   - Что случилось, Тони?
   - Не спрашивай. Только не спрашивай. - Ее голос понизился  до  горького
хрипловатого контральто. - Тебе вообще не нужно было приходить.
   - Если бы ты сказала, что я сделал...
   - Ты пытался причинить мне боль, - ответила она. -  Ты  хотел  обломать
меня. -  Она  затушила  сигарету  и  медленно  зажгла  новую.  Ее  хмурые,
опущенные глаза не желали встречаться с моими. - Я поняла наконец, что  ты
- мой враг и мне нужно спасаться. Поэтому я собрала вещи и смылась.
   - Твой враг? Ты же знаешь, что это неправда.
   - Как странно, - произнесла она.  -  Я  не  поняла,  что  случилось.  Я
говорила со многими людьми, которые употребляют наркотик  и  они  тоже  не
могут понять. Такое  впечатление,  Дэвид,  что  наши  разумы  соединились.
Словно открылся телепатический канал. И из тебя  полилась  ко  мне  всякая
ерунда. Жуткие вещи. Отрава. Я думала - твои  мысли.  Видела  себя  твоими
глазами. Помнишь, ты сказал, что  тоже  путешествуешь,  хотя  не  принимал
кислоту? А потом сказал, будто читаешь мои мысли. Это меня  ужаснуло.  Как
могли наши умы слиться, перехлестнуться? Стать единым. Я и не  знала,  что
кислота может так действовать.
   Я должен был объяснить ей, что это не только наркотик, что это не  было
наркотическим видением, что то,  что  она  почувствовала,  было  действием
особой силы, данной мне от рождения, дара, проклятия, ошибки  природы.  Но
слова застряли во рту. Они казались  мне  безумными.  Как  я  мог  в  этом
признаться? И вместо этого я неубедительно произнес:
   - О'кей, это был для нас  обоих  очень  странный  момент.  Мы  немножко
потеряли  голову.  Но  путешествие  закончилось.  Тебе  не  нужно   больше
прятаться от меня. Вернись, Тони.
   - Нет.
   - Ну через несколько дней?
   - Нет.
   - Я не понимаю.
   - Все изменилось, - сказала она. - Теперь я не смогла бы жить с  тобой.
Ты меня слишком напугал. Путешествие закончилось, но я смотрю  на  тебя  и
вижу демонов. Я вижу получеловека, полулетучую мышь с большими крыльями  и
длинными желтыми когтями. О, Господи, Дэвид! Я не могу это вынести! Я  все
еще чувствую, что наши мозги связаны. От тебя мысли переходят ко мне.  Мне
не следовало трогать наркотики. - Она безжалостно тушит сигарету, кроша ее
и ищет другую. - Мне неудобно с тобой. Я бы хотела, чтобы ты  ушел.  Когда
ты рядом, у меня  просто  раскалывается  голова.  Пожалуйста.  Пожалуйста.
Прости, Дэвид.
   Я не хотел заглядывать в ее мысли. Я боялся найти там то, что  подорвет
все мои надежды и уничтожит меня. Но в то время  моя  сила  была  еще  так
сильна, что я не мог не улавливать сигналы,  хотел  я  этого  или  нет,  и
находясь с кем-либо рядом, я  получал  умственное  излучение.  То,  что  я
уловил от Тони, подтверждало то, что она говорила. Она не разлюбила  меня.
Но наркотик разрушил  наши  отношения,  открыв  между  нами  этот  ужасный
проход. Даже находиться со мной в одной комнате было  для  нее  пыткой.  Я
ничего не мог  с  этим  поделать.  Я  рассмотрел  все  мыслимые  варианты,
взглянул на происходящее под различными углами, ища  способы  убедить  ее,
успокоить мягкими искренними словами. Никаких способов. Вообще никаких.  Я
построил в уме дюжину пробных диалогов и все они  заканчивались  тем,  что
Тони умоляла меня уйти из ее жизни. Итак, конец. Она сидела неподвижно,  с
удрученным видом, лицо ее  потемнело,  рот  исказила  боль,  ее  блестящая
улыбка  угасла.  Она  словно  постарела  лет  на  двадцать.  Ее  странная,
экзотическая красота восточной принцессы улетучилась. Внезапно  она  стала
мне еще ближе в своем переживании, чем когда-либо. Пылающая от  страдания,
живая от муки. Но я не мог уже достать ее.
   - Хорошо, - спокойно сказал я. - Ты тоже прости меня.
   Все  кончено,  сделано.  Легко,  быстро,  без   предупреждений.   Пуля,
свистящая в воздухе, граната, предательски вкатившаяся в палатку,  кирпич,
падающий с мирного неба. Все сделано. Снова один. Нет даже слез.  Плакать?
Что мне оплакивать?
   Боб Ларкин во время нашего короткого  разговора  тактично  оставался  в
холле. Когда я вышел, я снова получил от него мягкую печальную улыбку.
   - Извините, что побеспокоил вас так поздно, - сказал я.
   - Ничего. У вас с Тони очень плохо.
   - Да. Очень.
   Мы неопределенно посмотрели друг другу в лицо и он, шагнув ко мне, сжал
своими пальцами мое плечо, без слов говоря: соберись, возьми себя в  руки.
Он был так открыт, что я неожиданно  нырнул  в  его  мысли  и  увидел  его
простоту, доброту и печаль. Ко мне пробился еще один образ: он и рыдающая,
уничтоженная Тони прошлой ночью.  Они  лежат  рядом,  обнаженные,  на  его
современной круглой  кровати,  ее  голова  покоится  на  его  мускулистой,
волосатой груди, его руки ласкают бледные, тяжелые шары ее грудей. Тело ее
дрожит от желания. Его  безвольное,  поникшее  мужское  естество  пытается
предложить ей "утомительный" секс. Его нежный дух  воюет  с  самим  собой,
затопленный жалостью  и  любовью  к  ней,  но  неприязненно  ощущающей  ее
женственность, ее грудь, эту щель, ее мягкость. "Ты не должен, Боб, -  все
твердит она, - ты не должен, ты правда не  должен".  Но  он  говорит,  что
хочет, что пора уже это сделать, они знают друг друга много лет, это  тебя
взбодрит, Тони, и все же мужчине нужно какое-то разнообразие,  верно?  Его
сердце стремится к ней,  но  тело  отказывает,  и  их  любовь,  когда  это
все-таки  случается,  поспешна,  взволнована,   словно   какая-то   возня,
заканчивающаяся слезами,  дрожью,  разочарованием  и,  наконец,  смехом  и
триумфом сквозь боль. Он поцелуями вытирает ее слезы.  Она  от  всей  души
благодарит  его  за  усилия.  Они  засыпают  рядышком,  словно  дети.  Как
воспитанно и нежно. Бедная моя Тони. Прощай. Прощай.
   - Я рад, что она пришла к вам, - говорю я.
   Он провожает меня до лифта. Что мне оплакивать?
   - Если она оправится, я уверен, она  вам  позвонит,  -  уверяет  он.  Я
крепко пожимаю его руку и улыбаюсь своей лучшей улыбкой. Прощай.



19

   Вот и моя пещера. Двенадцатиэтажные дома на  Мраморном  холме  на  углу
Бродвея и 228-й улицы, первоначально  построенные  для  людей  со  средним
доходом, а теперь вмещавшие деклассированное городское отребье  всех  рас.
Две  комнаты,  ванная,  кухонька  и  прихожая.  Раньше  вы  не  смогли  бы
поселиться в таком доме, пока не обзавелись бы семьей и детишками.  Теперь
же здесь живут и одиночки. Все меняется с упадком города,  ломается  уклад
жизни, меняются правила. Большинство населения дома - пуэрториканцы,  есть
ирландцы  и  итальянцы.  В  этом  логове  папистов  Дэвид  Селиг  заметное
исключение. Иногда он думает, что должен  ежедневно  читать  соседям  "Шма
Изроэль", но не знает слов. Возможно, "Кол Нидре". Или "Каддиш".  Это  тот
хлеб насущный, что ели наши праотцы в земле Египта. Он счастлив,  что  его
увезли из Египта в Землю Обетованную.
   Хотите на экскурсию по пещере Дэвида Селига? Очень  хорошо.  Проходите,
пожалуйста,  сюда.  Руками  ничего  не  трогать  и  жвачку  к  мебели   не
прилеплять. Чувствительный, умный, дружелюбный, нервный  человек,  который
будет вашим гидом, никто другой, как  Дэвид  Селиг  собственной  персоной.
Чаевые не давать. Добро пожаловать, люди, добро пожаловать в мое  скромное
жилище. Мы начнем нашу экскурсию с ванной комнаты. Посмотрите - это ванна.
То желтое пятно на фарфоре уже было, когда он переехал сюда -  это  всякая
ерунда, это аптечка. Селиг проводит здесь много времени. Эта комната важна
для глубинного понимания его сущности. Например, иногда он  принимает  душ
два-три раза в день. Как вы думаете, что он пытается с себя смыть?  Оставь
в покое зубную щетку, сынок. Хорошо, пойдемте за мной. Видите эти  плакаты
в прихожей? Это произведения искусства 60-х годов. На этом изображен  поэт
Аллен Гинсберг в костюме дяди  Сэма.  Этот  являет  собой  грубое  подобие
утонченного топологического парадокса голландского гравера М.С-Эшера. Этот
показывает обнаженную юную пару, занимающуюся  любовью  в  приливе  Тихого
океана. Восемь-десять лет назад сотни тысяч молодых  людей  украшали  свои
комнаты такими плакатами. Селиг делал то же самое, хотя даже тогда не  был
юным.  Он  часто  следовал  текущей  моде,  пытаясь  утвердиться  в  своем
временном существовании. Можно предположить, что сейчас эти плакаты  имеют
приличную ценность. Он берет их с собой, переезжая из одного дешевого дома
в другой.
   Здесь - спальня. Темная  и  узкая,  с  низким  потолком,  типичным  для
муниципальных зданий прошлого века. Я постоянно держу окно закрытым, чтобы
шум поднимающегося в гору поезда не будил меня. Порой даже в тишине бывает
трудно заснуть. Это - его кровать, в которой он видит тяжелые сны, иногда,
даже сейчас, невольно читает мысли соседей и вплетает их в свои  фантазии.
В этой постели за два с  половиной  года  побывало  не  меньше  пятнадцати
женщин. Каждая один-два, реже три раза. Не смущайтесь, барышня! Секс - это
здоровое проявление человека, и он составляет  существенный  аспект  жизни
Селига, даже сейчас, в зрелые годы! А в  дальнейшем  он  может  стать  еще
важнее, ибо секс, в конце концов, это способ  общения  с  другими  людьми,
даже когда все другие пути закрыты. Кто эти девушки? Вернее,  женщины.  Он
привлекает их своей застенчивостью и убеждает разделить с ним час радости.
Он редко приглашает одну девушку дважды,  и  та,  которую  он  приглашает,
часто не принимает его приглашения. Но это ничего.  Он  удовлетворен.  Что
такое? Пятнадцать девушек за два с половиной года  не  слишком  много  для
холостяка? Как вы можете судить  об  этом?  Для  него  вполне  достаточно.
Уверяю вас, для него достаточно. Не садитесь, пожалуйста, на кровать.  Она
очень старая, подержанная, купленная на распродаже за  несколько  долларов
при переезде с прошлого места жительства, меблированной комнаты на Николае
авеню. Мне понадобилась тогда собственная  мебель.  За  несколько  лет  до
этого, приблизительно в 71 или 72 году у меня была водяная кровать  -  еще
один пример следования моде, - но я  не  смог  привыкнуть  к  бульканью  и
переливанию воды и отдал ее одной молодой даме, которая  ее  обожала.  Что
еще есть в спальне? Боюсь, мало интересного. Комод с обычным бельем.  Пара
поношенных тапочек. Треснувшее зеркало.  Вы  суеверны?  Кособокий  книжный
шкаф,  забитый  до  отказа  старыми  журналами,  которые  он  никогда   не
просмотрит снова - "Партизан Ревю", "Вечнозеленый", "Пари Ревю", "Нью-Йорк
Ревю оф букс", гора литературных  журналов,  плюс  несколько  журналов  по
психоанализу и психиатрии, которые периодически  читает  Селиг  в  надежде
лучше познать себя. Он всегда отбрасывает  их  в  тоске  и  разочаровании.
Уйдем отсюда. Эта комната, должно быть, угнетает  вас.  Мы  проходим  мимо
кухни - плита с четырьмя  горелками,  маленький  холодильник,  столик,  на
котором он накрывает себе очень скромные  завтраки  и  обеды  (ужинает  он
обычно не дома), и вот мы входим в главное место  квартиры  -  V-образную,
тесно заставленную гостиную-студию с голубыми стенами.
   Здесь вы  можете  получить  полное  представление  об  интеллектуальном
развитии Дэвида Селига. Это его  коллекция  записей,  около  ста  затертых
пластинок, некоторые из них приобретены аж в 1951 году (архаические записи
моно!).  Здесь  в  основном  представлена  классическая  музыка,  хотя  вы
заметите пять или шесть джазовых пластинок 1959  года  и  пять  или  шесть
рок-дисков 1969-го. Все это группы свидетельствует  о  неудачных  попытках
расширить горизонты его пристрастий. Все остальное, что вы  здесь  видите,
очень строгие вещи, сложные и труднодоступные: Шенберг, поздний  Бетховен,
Малер, Берг, квартеты Бартока, Бах. Ничего такого, что можно  насвистывать
после первого прослушивания. Он не много знает о музыке, но знает, что ему
нравится. Не беспокойтесь об этом.
   А это его книги, которые он собирает лет с десяти и  любовно  перевозит
за собой с  места  на  место.  Археологические  пласты  его  чтения  можно
вычислить и проследить. Жюль Верн, Уэллс, Марк Твен, Дэниел Хаммет в самом
низу.  Саббатини.  Киплинг.  Сэр  Вальтер   Скотт.   Ван   Лоон   "История
человечества". Верил "Великие завоеватели Южной  и  Центральной  Америки".
Книги  хмурого,  серьезного,  одинокого  маленького  мальчика.   Внезапное
взросление и качественный скачок: Оруэл,  Фицджеральд,  Хемингуэй,  Харди,
Фолкнер. Взгляните на эти редкие издания 1940-х  -  начала  50-х  годов  -
странные безразличные форматы, пластиковые обложки! Посмотрите, что  можно
было тогда купить всего за 25 центов! Взгляните на вставки,  яркие  буквы!
Эти книжки научной фантастики тоже относятся к тем годам. Я проглатывал их
пачками, надеясь отыскать ключ к моей  собственной  персоне.  В  фантазиях
Брэдбери, Хайнлайна, Азимова, Старджона, Кларка. Смотрите,  вот  "Странный
Джон" Степлдона, вот "Хэмпденширское чудо" Бересфорда, а вот  целая  книга
"Чужие: Дети Чуда" полная историй о детях с  уродливыми  способностями.  Я
подчеркивал некоторые места из последней книги, обычно те, где я спорил  с
авторами.  Чужие?  Эти  одаренные  писатели  тоже  были  чужими,   пытаясь
представить силы, которыми никогда не обладали, и я,  который  был  внутри
всего этого, я, юный искатель мыслей (книга датирована 1954-м годом), имел
право спорить с  ними.  Потрясенные  сверхнормальными  способностями,  они
забыли об экстазе. Хотя сейчас я думаю, они знали, о чем  писали.  Друзья,
теперь у меня меньше прав дразнить их.
   Теперь можно наблюдать, как увлечение Селига чтением  становится  более
утонченным, когда он уже учится в колледже.  Джойс,  Пруст,  Манн,  Элиот,
Паунд, иерархи авангарда.  Французский  период:  Золя,  Бальзак,  Монтень,
Селин, Рембо, Бодлер. Толстые тома Достоевского занимают  половину  полки.
Лоуренс.  Вульф.  Эпоха  мистиков;  Августин,  Аквинас,  "Тао  Те   Чинг",
"Упанишады", "Бхагават-Гита". Психологический период: Фрейд,  Юнг,  Адлер,
Рейх, Рейк.  Философский  период.  Марксистский.  Весь  Кестлер.  Снова  к
литературе: Конрад, Форстер,  Бекетт.  Двигаясь  дальше:  Беллоу,  Пинчан,
Меламед, Мейлер, Бирроф, Барс. "Уловка-22" и  "Политика  эксперимента".  О
да, дамы и господа, вы находитесь в обществе начитанного человека!
   Здесь его архив. Сокровища, ожидающие еще неизвестного биографа. Табели
с низкими оценками за поведение. ("Дэвид мало интересуется работой и часто
мешает в  классе".)  Тщательно  надписанные  карандашом  открытки  ко  дню
рождения  отцу  и  матери.  Старые  фотографии:   неужели   этот   толстый
веснушчатый мальчик и есть стоящий перед нами худощавый  индивид?  А  этот
человек с высоким лбом и принужденной улыбкой -  Пол  Селиг,  отец  нашего
субъекта,  скончавшийся   11   августа   1971   года   из-за   осложнений,
последовавших за операцией прободной  язвы.  А  эта  седовласая  женщин  с
выпученными из-за болезни глазами - Марта Селиг,  умершая  15  марта  1973
года от загадочной болезни внутренних органов, возможно рака.  Эта  хмурая
молодая леди с холодным, словно лезвие ножа лицом  -  Юдифь  Ханна  Селиг,
приемная дочь Пола и Марты, нелюбимая сестра Дэвида. Дата на обороте фото:
июль 1963 года. Здесь Юдифь 18 лет - время расцвета ее ненависти  ко  мне.
На этой фотографии она очень похожа на Тони! Прежде я никогда  не  замечал
их сходства, но у них одинаковый темный взгляд и одинаковые длинные черные
волосы. Но глаза Тони всегда были теплыми и любящими, кроме  самого  конца
наших отношений, а глаза Джуд никогда не несли  мне  ничего,  кроме  льда,
льда Плутония. Давайте продолжим знакомство с  частной  коллекцией  Дэвида
Селига. Это эссе и курсовые, написанные  в  годы  его  учебы  в  колледже.
("Каро - манерный и элегантный поэт, чье  творчество  отражает  влияние  и
точного классицизма Джонсона и  гротесковое  веселье  Донна  -  интересный
синт