он, обладают психоделические  наркотики.
Он предположил, что те вторгаются в энзимную систему,  которая  регулирует
мозговые функции и тем  "снижает  эффективность  мозга,  как  инструмента,
фокусирующего разум на жизненных проблемах. Это... возможно открывает вход
в сознание некоторым ментальным событиям, которые обычно  не  допускаются,
ибо  не  несут  ценности,  направленной  на  простое  выживание.  Подобные
вторжения биологически бесполезны, но эстетически и подчас духовно  ценны.
То же может произойти в результате болезни или усталости. Они  могут  быть
индуцированы ускорением, а также заключением в темноте или полной тишине".
   Что касается лично  его,  Дэвид  Селиг  очень  мало  мог  рассказать  о
психоделических наркотиках. Он лишь однажды проделал опыт  с  ними  и  тот
оказался неудачным. Это случилось летом 1968 года, когда он жил с Тони.
   Хотя  Хаксли  так  высоко  отзывался  о  психоделиках,  они   были   не
единственным средством, открывающим ворота в мозг. Распутство и физические
истязания ведут к тому  же  результату.  Он  писал  о  мистиках,  "которые
регулярно хлестали себя кнутами, сплетенными из кожи, завязанной узелками,
или стальной проволоки. Эти истязания по своей силе  равны  хирургическому
вмешательству без наркоза и влияют на мозг, извлекая химические вещества в
значительных количествах. При ударах  кнута  боль,  следующая  за  ударом,
высвобождает огромное количество адреналина и  гистамина,  а  когда  раны,
начинают гноиться (что случалось постоянно в древние времена, когда еще не
изобрели мыло), различные токсины, производимые  разлагающимся  протеином,
устремляются в поток крови. Гистамин приводит к шоку, и шок  действует  на
мозг не менее  глубоко,  чем  на  тело.  Более  того,  большое  количество
адреналина может вызвать галлюцинации,  а  некоторые  продукты  разложения
приводят даже к симптомам, схожим с шизофренией. Что касается токсинов  из
ран  -  они   расстраивают   энзимную   систему,   регулирующую   мозговую
деятельность и снижают ее эффективность в восприятии  мира,  как  средства
выживания. Этим можно объяснить, почему кюре д'Арс обычно говорил,  что  в
те дни, когда он не истязает себя беспощадно,  Бог  ему  ничего  не  дает.
Другими словами, когда угрызения  совести,  самоотвращение  и  боязнь  ада
высвобождают  адреналин,  когда  самобичевание  освобождает  адреналин   и
гистамин, а инфицированные раны поставляют в кровь продукты распада белка,
эффективность мозгового клапана снижается и в  сознание  аскета  вливаются
незнакомые аспекты Большого Разума (включая психофеномены, видения и, если
он подготовлен философски и этически, мистические опыты)."
   Угрызения совести,  отвращение  к  себе  и  боязнь  ада.  Распутство  и
молитва. Кнуты и цепи. Гниющие раны. У каждого свой путь  и  пусть  так  и
будет. Когда моя сила иссякнет, когда священный  дар  умрет,  я  попытаюсь
оживить его при помощи искусственных мер. Кислота,  мескалин,  псилоцибин?
Не думаю возвращаться туда. Умерщвление плоти? Это кажется устаревшим, как
Крестовые походы или ношение вериг: это просто не подходит  к  1976  году.
Сомневаюсь, что смогу глубоко погрузиться в хлыстовство. Что же  остается?
Распутство и молитва? Я не сумею распутничать. Молиться? Кому? О чем? Я бы
чувствовал себя идиотом. Господи, дай мне снова мою силу.  Святой  Моисей,
помоги мне, пожалуйста. Чушь какая-то. Иудеи не молят о благах, потому что
знают: никто  не  ответит.  Что  же  тогда  остается?  Угрызения  совести,
самоуничижение и страх попасть в ад?  У  меня  есть  все  и  пока  это  не
приносит пользы. Нужно испробовать другие способы вернуть  силу  к  жизни.
Изобрести что-то новое. Я  буду  избивать  себя  метафорической  дубинкой.
Бичевание   больного,   слабого,   дрожащего,   распустившегося    разума.
Предательского, ненавистного разума.



6

   Но почему Дэвид Селиг  хочет,  чтобы  вернулась  его  сила?  Почему  не
позволить ей угасать? Это же всегда было его проклятием. Это отрезало  его
от товарищей и обрекло на жизнь без любви. Ты долго жил один, Дэвид. Пусть
себе  гаснет.  Но  с  другой  стороны,  что  ты  без   силы?   Без   этого
непредсказуемого неудовлетворительного  средства  связи  с  ними,  как  ты
вообще сможешь общаться с ними? Твоя сила связывает тебя  с  человечеством
на горе или на радость, это единственное, что вас соединяет: ты не  можешь
потерять ее. Прими это. Ты любишь и ненавидишь этот свой дар.  Ты  боишься
потерять его несмотря на  все,  что  он  тебе  сделал.  Ты  цепляешься  за
последние его отголоски, даже зная,  что  борьба  бессмысленна.  Сражайся.
Перечитай Хаксли. Если сможешь,  попробуй  лекарства.  Я  перешагну  через
себя. Я проживу и так. Заправим-ка в машинку чистый  лист  и  подумаем  об
Одиссее как символе общества.



7

   Я встрепенулся от серебристой трели телефонного  звонка.  Час  поздний.
Кто звонит? Олдос Хаксли пытается подбодрить меня из могилы? Доктор Гитнер
с важным вопросом по поводу пи-пи? Тони - сообщить что  она  поблизости  с
великолепными  таблетками  и  узнать  нельзя   ли   забежать?   Осторожно.
Осторожно. Я с недоумением смотрю на аппарат. Моя сила, даже в  момент  ее
расцвета, никогда не могла  с  такой  мощью  вторгаться  в  сознание,  как
Американская телефонно-телеграфная компания. Вздохнув, я снимаю трубку  на
пятом гудке и слышу сладостное контральто моей сестры Юдифь.
   - Я тебя отвлекаю? - Типичное начало для Юдифь.
   - Тихая ночь дома. Пишу семестровую работу "Одиссей". У тебя  для  меня
что-нибудь приятное, Джуд?
   - Ты не звонишь две недели.
   - Я был раздавлен. После той сцены в последний раз я не хотел  касаться
денежного вопроса, а это было единственное, о чем я мог говорить,  поэтому
я и не звонил.
   - Черт, - сказала она, - я на тебя не рассердилась.
   - Ты была зла как черт.
   - Совсем нет. Почему ты думаешь; что это серьезно? Только потому что  я
орала? Ты правда веришь, что я считаю тебя... Как я назвала тебя?
   - Кажется, вечным приживалой.
   - Вечным приживалой. Черт. Я была жутко раздражена  в  ту  ночь,  Дэйв.
Личные проблемы, да и мои женские дела вот-вот  должны  были  начаться.  Я
потеряла контроль. Я просто выпалила первую попавшуюся чушь,  пришедшую  в
голову, но почему ты поверил, что я так думаю?  Тебе-то  уж  не  следовало
принимать меня всерьез. С каких это пор ты принимаешь за чистую монету то,
что люди произносят вслух?
   - Джуд, твой разум говорил то же.
   - Да? - Ее голос внезапно осел. - Ты уверен?
   - Я слышал это четко и громко.
   - О, Господи, Дэйв, имей совесть! В  тот  момент  я  могла  думать  что
угодно. Но под этим гневом, под ним, Дэйв, ты должен был  увидеть,  что  я
совсем не то имею в виду. Что я люблю тебя, что я не хочу  потерять  тебя.
Ты - все, что у меня есть, Дэйв. Ты и малыш.
   Ее любовь была мне неприятна,  а  ее  сентиментальность  еще  менее  по
вкусу. Я сказал:
   - Я больше не читаю глубин, Джуд. В последнее время я не могу. И все же
не нужно было так шипеть. Да, я вечный приживал, и я занял у тебя  больше,
чем ты могла дать. Черная овца твой  старший  брат  чувствует  себя  очень
виноватым. Будь я проклят, если еще когда-нибудь попрошу у тебя денег.
   - Виноватым? Ты говоришь о вине, когда я...
   - Нет, - перебил я ее, - не надо винить себя сейчас, Джуд. - Не сейчас.
Ее угрызения совести за прошлую холодность  ко  мне  были  еще  неприятнее
вновь обретенной любви.  -  Что-то  мне  сегодня  не  хочется  выслушивать
признания.
   - Ладно-ладно. С деньгами у тебя все в порядке?
   - Я сказал тебе, что делаю семестровую работу. Перебьюсь.
   - Придешь завтра на ужин?
   - Я лучше поработаю. Много работы, Джуд. Сейчас самый сезон.
   - Будем только мы вдвоем. И малыш, но я его уложу пораньше. Только ты и
я. Мы бы могли поговорить. Почему ты не придешь, Дэйв?  Тебе  не  следует,
так много работать. Я приготовлю для тебя что-нибудь  вкусненькое.  Сделаю
спагетти и горячий соус. Что хочешь? Скажи.
   Она умоляет меня, моя ледяная сестра, за двадцать пять  лет  не  давшая
мне ничего, кроме ненависти. Приходи, я буду твоей  мамой,  Дэйв.  Позволь
мне любить тебя, братик.
   - Может быть послезавтра. Я тебе позвоню.
   - А завтра? Никак?
   - Не думаю, - сказал я.
   Молчание. Она не хочет просить меня. В наступившей тишине я говорю:
   - А что ты сама сейчас делала, Юдифь? Есть кто-нибудь интересный?
   - Вообще никого. - Ее голос твердеет. Она  развелась  два  с  половиной
года назад и спит со всеми подряд. Ей тридцать один год. - Я сейчас  между
мужчинами. А  может  быть,  вообще  без  мужчины.  Я  не  собираюсь  снова
вляпаться.
   Я спрашиваю с черным юмором:
   - Что случилось с  тем  агентом  из  бюро  путешествий,  с  которым  ты
встречалась? Мики?
   - Марти. Это рекламный трюк. Он прокатил меня по всей Европе  всего  за
10-процентную плату. Иначе я бы не потянула. Я просто использовала его.
   - Ну?
   - Мне надоело и я его бросила в прошлом месяце. Я его не любила. Думаю,
он мне даже не нравился.
   - Но все же ты была с ним довольно  долго,  если  сумела  объехать  всю
Европу.
   - Ему это ничего не строило, Дэйв.  Я  была  вынуждена  лечь  с  ним  в
постель. Ну и что ты скажешь, Дэйв? Что я - шлюха?
   - Джуд...
   - Хорошо, я - шлюха. Но я, по крайней мере, пытаюсь быть прямой.  Много
свежего апельсинового сока и  много  серьезного  чтения.  Сейчас  я  читаю
Пруста, поверишь ли? Я только что закончила "Путь Сванна", а завтра...
   - Мне еще надо поработать, Джуд.
   - Извини. Я не хотела тебе мешать. Придешь ужинать на этой неделе?
   - Я подумаю и дам тебе знать.
   - Почему ты меня так ненавидишь, Дэйв?
   - Это не так. И мне кажется, мы собирались закончить.
   - Не забудь позвонить, - сказала она. Хватается за соломинку.



8

   Тони. Теперь мне следует рассказать о Тони.
   С Тони я прожил семь недель однажды летом восемь лет назад. Раньше я не
жил ни с кем, кроме моих родителей и сестры, от которых я ушел при  первой
возможности, и себя самого, от кого мне вообще не уйти.  Тони  -  одна  из
двух женщин, которых я очень любил,  другой  была  Китти.  Когда-нибудь  я
расскажу и о Китти.
   Могу ли я воссоздать образ Тони? Попытаюсь  сделать  это  в  нескольких
строчках. Ей было двадцать четыре года. Высокая девушка, пять футов  шесть
или семь дюймов. Стройная. Одновременно ловкая и неуклюжая. Длинные  ноги,
длинные руки, тонкие запястья и щиколотки. Очень прямые  блестящие  черные
волосы каскадом обрушивались на плечи. Теплые, быстрые карие глаза,  живые
и насмешливые. Остроумная, проницательная, не очень  хорошо  образованная,
но необыкновенно мудрая. Лицо не сказать, что красивое -  слишком  большой
рот,  слишком  большой  нос,  слишком  высокие  скулы,  -  но  все  вместе
производило впечатление сексуальности и большой  привлекательности.  Когда
она входила в комнату,  все  поворачивали  головы  ей  навстречу.  Полная,
тяжелая грудь. Я обожаю грудастых женщин: моей усталой  голове  необходимо
уютное местечко для отдыха. Она ведь так часто устает. У моей  матери  был
большой размер лифчика - никаких тебе уютных подушек.  Она  бы  не  смогла
вынянчить меня, если бы даже захотела.  А  она  не  хотела.  (Прошу  ли  я
когда-нибудь, что она меня родила? Ну  же,  Селиг,  покажи  свое  сыновнее
благочестие, ради Бога!)
   Я никогда не заглядывал в разум Тони, кроме трех раз: первый  -  в  тот
день, когда мы познакомились, второй - через пару недель после первого,  и
третий -  в  день,  когда  мы  расстались.  Этот  третий  раз  был  просто
чудовищной случайностью. Второй тоже более или менее был случаен. И только
первый был преднамеренной пробой. Когда я понял, что люблю ее, я  старался
никогда не шпионить за ее мыслями. Тот, кто подсматривает в  дырку,  видит
помеху. Урок, который я выучил очень рано. Кроме того, я не  хотел,  чтобы
Тони заподозрила существование моей силы. Мое проклятие. Я боялся, что это
отпугнет ее.
   Тем летом я работал за  85  долларов  в  неделю  референтом  известного
профессионального писателя, который писал огромную  книгу  о  политических
махинациях вокруг основания государства Израиль. По восемь часов в день  я
просматривал для  него  подшивки  старых  газет  в  запасниках  библиотеки
Коламбия.  Тони  работала  младшим  редактором  в  издательстве,   которое
собиралась печатать эту книгу. Я встретил ее в прекрасный весенний полдень
в его шикарных апартаментах на Ист-Энд авеню. Я  принес  писателю  вырезку
речей Гарри Трумэна 1948 года, и там случайно оказалась она. Они обсуждали
с писателем какие-то места в ранних главах. Ее красота  меня  поразила.  У
меня месяцами не было женщин. Я автоматически решил, что она  -  любовница
писателя. Мне говорили, что  это  обычная  практика  в  некоторых  высоких
литературных кругах, но  мой  старый  пи-пи  инстинкт  дал  мне  правдивое
объяснение. Я быстро протестировал его мысли и обнаружил,  что  они  полны
неудовлетворенных желаний. Он  жаждал  ее,  но  она  не  обращала  на  это
никакого внимания. Затем я погрузился в  ее  разум.  Я  нырнул  глубоко  и
оказался  в  теплой,  богатой  почве.  Меня  бомбардировали  фрагменты  ее
биографии. Не простая жизнь:  развод,  хороший  и  плохой  секс,  учеба  в
колледже, путешествие по Карибскому морю. Все это плавало вокруг в обычном
беспорядке. Я пробежался по прошлому и перешел к более  поздним  событиям.
Нет, она не спала с писателем.  Физически  он  для  нее  абсолютный  ноль.
(Странно. Мне он  показался  привлекательной,  романтической  и  призывной
фигурой насколько могла судить моя гетеросексуальная душа.) Я  узнал,  что
ей не нравится даже, как он пишет. Затем, продолжая свои поиски,  я  узнал
нечто еще более интересное. Мощный  сигнал  исходил  от  нее:  "Интересно,
свободен  ли  он  вечером".  Она  смотрела  на  стареющего  исследователя,
тридцати пяти лет, уже начавшего усыхать, и не находила его  противным.  Я
был  так  потрясен  этим   -   блеском   ее   темных   глаз,   длинноногой
сексуальностью, направленной на меня, - что поскорее убрался из ее головы.
   -  Вот  материалы  по  Трумэну,  -  сказал  я  моему  работодателю.   -
Большинство из библиотеки Трумэна в Миссури.
   Мы несколько минут поговорили о моем новом задании, а потом я  собрался
уходить. Быстрый взгляд в ее сторону.
   - Подождите, - сказала  она.  -  Мы  можем  пойти  вместе.  Я  уже  все
закончила.
   Письмоводитель бросил на меня ядовитый завистливый взгляд. О Боже,  еще
один влюбленный. Но он вежливо попрощался с нами. В идущем вниз  лифте  мы
стояли - Тони в одном углу, а я в другом. Лихорадочная стена напряжения  и
тоски разделала и соединяла нас. Я старался не  читать  ее  мысли,  я  был
ужасно напуган, получив ее призыв. На улице мы так же постояли, на  минуту
заколебавшись. Наконец я сказал, что поеду в  Верхнюю  Западную  часть  на
такси - на такси, при зарплате 85 долларов в неделю! - и спросил можно  ли
ее куда-нибудь подбросить. Она ответила, что живет на 105-й  в  Вест-Энде.
Довольно близко. Когда такси остановилось у ее дома, она  пригласила  меня
подняться выпить.  Три  комнаты,  беспорядочно  обставленные:  в  основном
книги, пластинки, плакаты, разбросанные вещи. Она пошла  было  налить  нам
вино, но я схватил ее, обнял и поцеловал. Она задрожала в моих объятиях, а
может, дрожал я сам.
   Позднее, в тот вечер после миски горячего  и  кислого  супа  в  Большом
Шанхае, она сказала, что через пару дней переезжает. Квартира принадлежала
ее дружку, с которым она разошлась всего три дня назад. Ей негде жить.
   - У меня всего одна пустая комната, - сказал я, - но в ней  двуспальная
кровать.
   Смущенные улыбки - ее и моя. Итак, она переехала. Я не думал,  что  она
влюбилась в меня, но не  собирался  даже  спрашивать.  Если  то,  что  она
испытывала ко мне, не было любовью, все же это было прекрасно и я  не  мог
надеяться на лучшее. Я же любил ее. Она нуждалась в надежном пристанище  в
шторм. Я случайно предложил ей это. Если я значил для нее только  это,  то
так тому и быть. Так тому и быть. Время для созревания.
   В первые две недели мы очень мало спали.  Не  то  чтобы  мы  все  время
занимались любовью, хотя и этого было достаточно,  но  мы  беседовали.  Мы
ничего не знали друг о друге: самое лучшее  время  отношений,  когда  люди
делятся всем своим прошлым, когда изливают душу и не нужно искать,  о  чем
бы поговорить. Единственное, о чем я не рассказал ей - о самом  главном  в
моей жизни. Она говорила о своем замужестве в 20 лет - коротком и пустом -
и как  она  жила  три  года  после  развода:  успех  у  мужчин,  увлечение
оккультизмом,  посвящение  себя  карьере   редактора.   Головокружительная
неделя.


   И вот наша третья неделя. Мое  второе  вторжение  в  ее  мысли.  Душная
июньская ночь, полная луна льет свой  холодный  свет  сквозь  жалюзи.  Она
сидит на мне верхом - ее любимая поза - и ее очень бледное тело светится в
жуткой темноте. Надо мной ее длинное стройное тело. Лицо наполовину скрыто
распущенными  волосами.  Глаза  закрыты,  губы  расслаблены.  Грудь  снизу
кажется даже больше, чем на самом деле.  Клеопатра  в  лунном  свете.  Она
извивается в экстазе и ее красота и отстраненность ошеломляют, я  не  могу
удержаться, чтобы не смотреть на нее в момент блаженства, смотреть на всех
уровнях, и я ломаю тщательно возведенный барьер и, когда она кончает,  мой
разум словно любопытный палец касается ее души и принимает сокрушительную,
вулканическую  интенсивность  ее  наслаждения.  Чисто   животный   восторг
вырывается из каждого нерва. Я видел это в других  женщинах,  до  и  после
Тони,  когда  они  кончали:  они   становились   одинокими   островами   в
пространстве, осознавая лишь свое тело и  возможно  вторгнувшийся  в  него
жесткий стержень. Когда их охватывает  наслаждение,  они  все  ведут  себя
одинаково, независимо от их личности. То же было и с Тони. Я не  возражал,
я знал, чего следует ожидать, и не почувствовал разочарования или  обмана.
Мое слияние с ее душой в этот блаженный миг  подтолкнул  меня  к  концу  и
усилил его интенсивность.  Я  потерял  контакт.  Сдвиг  в  момент  оргазма
прерывает телепатическую связь. Позже я чувствовал некоторую неловкость от
того, что шпионил за ней, но сильно себя не винил. Быть с ней в тот момент
было все же  прекрасно.  Участвовать  в  ее  радости  не  просто  чувствуя
непроизвольное биение ее лона, но погружаясь  в  яркий  свет,  пробивающий
темные глубины ее сознания. Невозможно забыть эту красоту, и чудо, и свет.
Но нельзя и повторить. Я еще раз решил сохранить наши отношения чистыми  и
честными.  Не  иметь  несправедливого  преимущества  перед  ней.  Навсегда
оставить в покое ее мысли.


   Несмотря на принятое решение, несколько недель спустя я  снова  влез  в
мысли Тони. Третий раз. Случайно. По чертовски глупой случайности. О, этот
третий раз!
   Это несчастье...
   Это катастрофа...



9

   Ранней весной 1945 года, когда ему исполнилось десять лет, его  любимые
мама и папа подарили ему маленькую сестричку. Именно так  они  и  сказали.
Мама улыбнулась самой теплой и милой улыбкой и сказала своим лучшим  тоном
таким, каким мы разговариваем с умными детьми: "У нас  с  папой  есть  для
тебя чудесный  сюрприз,  Дэвид.  Мы  собираемся  подарить  тебе  маленькую
сестричку."
   Для него это, конечно, не было сюрпризом.  Они  обсуждали  этот  вопрос
месяцы, а может и годы, не задумываясь, что их сын достаточно умен,  чтобы
понять, о чем они говорят. Думая, что он не в состоянии  сопоставить  один
отрывок разговора с другим, не в состоянии расставить нужные акценты, в их
нарочно неясных фразах об "этом" и о  "нем".  Он,  естественно,  читал  их
мысли. В те дни его сила была ясной и острой. Лежа в спальне, он без труда
улавливал, что происходило за закрытой дверью, в пятнадцати футах от него.
Это напоминало ему бесконечную радиопередачу без рекламы.  Чаще  всего  он
слушал станцию ПМС, Пол и Марта С