е
знаем, что может произойти.
   - Путешествие вдвоем - самое приятное, что можно сделать вместе.
   - Но это рискованно. Мы же не знаем. Слушай, ты же можешь  достать  еще
кислоты, правда?
   - Думаю да.
   - Тогда все в порядке. Давай тогда пойдем постепенно. Не нужно спешить.
Завтра ты отправишься одна, а я посмотрю. Я отправлюсь  в  воскресенье,  и
уже ты будешь наблюдать. Если с нами все будет в порядке, в следующий  раз
отправимся вместе. Хорошо? Идет?
   Но хорошо не получилось. Я понял, что она просто  взяла  себя  в  руки,
отступила, обдумала свое положение и решила не сообщать  мне  этого.  Хотя
все это время я не влезал в ее разум, выражение лица сделало ход ее мыслей
полностью очевидным для меня.
   - Хорошо, - мягко ответила она. - Не стоит больше об этом.
   Субботним  утром  она  отказалась  от  завтрака  -  ей   сказали,   что
отправляться в путешествие нужно натощак, - а после того как  я  поел,  мы
сидели на кухне, а на столе между нами невинно лежал квадратик промокашки.
Мы притворялись, что его там не было.  Тони  казалась  растерянной.  Я  не
знал, почему она  беспокоится:  из-за  того,  что  я  настоял,  чтобы  она
отправилась одна, или просто волновалась из-за предстоящего  ей.  Мы  мало
говорили. Она нагромоздила в пепельнице целую кучу  наполовину  выкуренных
сигарет. Время от  времени  она  нервно  улыбалась.  Время  от  времени  я
подбадривающе брал ее руку. Во время  этой  трогательной  сцены  различные
обитатели нашего этажа входили и выходили  из  кухни.  Первым  был  Элоиз,
тощий черный наркоман. Затем мисс Феотокис,  сиделка  с  хмурым  лицом  из
больницы святого Луки. Мистер Вонг, таинственный маленький китаец, который
повсюду разгуливал в нижнем белье.  Эткин,  стипендиат  из  Толедо  и  его
похожий на труп, товарищ по комнате Дональдсон. Человека два из заходивших
на кухню, кивнули нам, но никто ничего не сказал, даже  "Доброе  утро".  В
этом месте принято было вести  себя  так,  словно  твои  соседи  невидимы.
Старая добрая нью-йоркская традиция.  Около  половины  одиннадцатого  утра
Тони сказала:
   - Дай мне, пожалуйста, апельсинового сока.
   Я налил в стакан сок из холодильника, на  котором  значилось  мое  имя.
Подмигнув мне  и  широко  улыбнувшись  с  фальшивой  бравадой,  она  взяла
бумажку, засунула ее в рот и проглотила, запив апельсиновым соком.
   - Когда это подействует? - спросил я.
   - Примерно через полтора часа, - ответила она.
   На самом деле прошло минут пятьдесят. Мы вернулись в  комнату,  заперли
дверь. Из переносного магнитофона доносились слабые звуки музыки  Баха.  Я
пытался читать. Тони тоже;  мы  очень  медленно  переворачивали  страницы.
Вдруг она подняла на меня взгляд и сказала:
   - Мне становится немного весело.
   - Как весело?
   - Голова кружится. Как легкий приступ морской болезни.  В  шее  немного
покалывает.
   - Дать тебе чего-нибудь? Стакан воды? Сок?
   - Спасибо, не надо. Я в порядке. Это правда.
   Улыбка робкая, но искренняя. Она кажется слегка  взволнованной,  но  не
боится. Хочет путешествия. Я отложил книгу и бдительно  наблюдал  за  ней,
чтобы иметь случай оказать ей помощь. Я не хотел для нее неприятностей.  Я
хотел быть нужным.
   Она рассказала мне во  всех  подробностях  о  действии  кислоты  на  ее
нервную систему. Я делал заметки до тех пор, пока  она  не  объявила,  что
шуршание карандаша по бумаге отвлекает ее.  Начались  визуальные  эффекты.
Стены показались ей слегка вогнутыми, а  трещины  в  штукатурке  приобрели
необыкновенную сложность и текстуру. Цвета стали неестественно яркими. Луч
света, пробивавшийся сквозь грязное окно, на  полу  разбивался  в  спектр.
Музыка  -  я  припас  ее  любимые  пластинки  -  обрела  новую  интересную
насыщенность. Ей трудно стало следить за мелодией и ей казалось, что та то
останавливается, то  снова  возобновляется,  но  сам  звук  получил  новое
качество  плотности  и  осязаемости,  что  удивило  ее.  В  ушах  раздался
свистящий звук, словно ветер обрушился на ее щеки. Она говорила о каком-то
странном ощущении.
   - Я на другой планете, - дважды повторила она.
   Она разрумянилась и выглядела  взволнованной  и  счастливой.  Вспоминая
жуткие истории, где я слышал, что кислота низводит в ад и губит  жизни  по
предположениям неких анонимных журналистов из "Тайма" и "Лайфа", я почти с
облегчением решил, что моя Тони пройдет путешествие без проблем. Я  боялся
худшего. Но у нее все было в порядке. Глаза  закрыты,  лицо  безмятежно  и
спокойно, дыхание глубокое и свободное. Моя Тони погрузилась в мир  тайны.
Она едва мгла говорить, лишь  изредка  нарушая  тишину,  чтобы  прошептать
что-то невнятное и не относящееся к делу. Прошло уже полчаса  с  тех  пор,
как  она  почувствовала  незнакомые  ощущения.  По  мере  того   как   она
погружалась в пучины своего путешествия,  моя  любовь  к  ней  становилась
глубже.  Ее  способность   входить   в   контакт   с   кислотой   являлась
доказательством прочности ее личности, и  это  меня  восхищало.  Я  обожаю
способных женщин. Я уже планировал свое  завтрашнее  путешествие,  выбирая
музыкальное сопровождение, пытаясь представить изменение действительности,
которые я узнаю, с нетерпением ожидая момента, когда я смогу сравнить свои
записи с заметками Тони. Я  сожалел  о  трусливости,  удержавшей  меня  от
удовольствия совершить сегодня путешествие с Тони.
   Но что это? Что происходит в  моей  голове?  Почему  внезапно  возникло
ощущение удушья? Тяжесть в  груди?  Сухость  в  горле?  Стены  изгибаются,
воздух приближается и давит, моя правая рука на целый фут  длиннее  левой.
Со мной происходит  то,  что  описала  Тони.  Почему  я  это  чувствую?  Я
затрясся. Все мои мышцы вибрировали. Они называют это  высоким  контактом?
Едва ли моя близость к Тони во время ее путешествия могла обернуться таким
образом - может она выдохнула на меня частички ЛСД?
   - Мой дорогой Селит, - вкрадчиво сказало кресло, - как можно быть таким
глупым? Очевидно, что ты получил этот феномен прямо из ее мозга!
   Очевидно? Это так очевидно? Я рассмотрел  возможность  этого.  Может  я
читаю Тони, не зная об этом? Наверное да. Раньше мне требовалась  хотя  бы
небольшая сосредоточенность для проникновения в чужой разум. Но кажется ее
сигналы усилились под воздействием кислоты и сами дошли до меня. Какое еще
может быть объяснение? Она передает свое путешествие, и я каким-то образом
настроился на ее волну, несмотря на мое справедливое  решение  уважать  ее
частную собственность. А теперь  усиленные  кислотой  сигналы  перебрались
через пространство, разделявшее нас.
   Выберусь ли я из ее мозга?
   Влияние кислоты сбивало меня.  Я  взглянул  на  Тони,  она  изменилась.
Маленькая темная родинка на щеке около уголка рта вспыхивает разноцветными
огнями: красный, синий, фиолетовый,  зеленый.  Губы  слишком  полные,  рот
слишком большой. И все эти зубы. Ряд за рядом, словно у  акулы.  Почему  я
раньше не замечал этот хищный рот? Она пугает  меня.  Ее  шея  удлиняется,
тело сжимается,  груди,  как  неугомонные  коты,  двигаются  под  знакомым
красным свитером,  который  приобрел  какой-то  пурпурный  оттенок.  Чтобы
спастись, я отворачиваюсь  к  окну.  По  грязному  стеклу  бегут  трещины,
которых я раньше не замечал. Сейчас оно треснет и со  звоном  усыплет  нас
осколками.  Здание  напротив  сегодня  неестественно  приземистое.  В  его
изменившейся форме чудится угроза. Потолок моей комнаты  тоже  приблизился
ко мне. Я слышу над головой приглушенные  удары  барабана  -  шаги  соседа
сверху, решил я про себя, - и представляю себе каннибала, готовящего  себе
обед. Неужели это путешествие? Неужели юные  представители  нашего  народа
делают это с собой добровольно, ради развлечения?
   Нужно бежать, пока это не захватило меня целиком. Я хочу уйти.
   Это несложно. У меня есть свои пути блокировки импульсов. Только сейчас
они не действуют. Я беспомощен перед мощью кислоты.  Я  пытаюсь  укрыться,
бежать от этих незнакомых непонятных ощущений, но они все же  проникают  в
меня. Я открыт настежь всем эманациями Тони. Я захвачен ими. Я  погружаюсь
глубже  и  глубже.  Это  путешествие.  И  весьма  неудачное.  Даже   очень
неудачное. Как странно: ведь у Тони все прекрасно? Так кажется  стороннему
наблюдателю. Почему же мне, подсевшему к ней, так плохо? Все, что  есть  в
сознании Тони, переливается в мое сознание.  Для  меня  не  ново  получать
импульсы другой души, но такого со мной никогда не было, чтобы порожденная
наркотиком информация приходила ко мне в столь  искаженном  виде.  Я  стал
невольным зрителем в душе Тони  и  то,  что  я  увидел,  походило  на  пир
демонов. Могла ли такая тьма действительно царить в ней? В предыдущие  два
раза  я  не  видел  ничего  подобного:  возможно  кислота  высвободила  из
подсознания ночные  кошмары,  прежде  недоступные  для  меня?  Ее  прошлое
марширует  передо  мной.  Пошлые  видения  чудовищных  ночей.   Любовники,
совокупления. Мерзости. Поток менструальной крови, а  может  в  этой  алой
реке таится нечто более зловещее? Вот сгусток боли: что это, жестокость  к
другим или к себе? И смотрите, как  она  отдается  этой  армии  чудовищных
мужчин! Они механически движутся, их жесткие  концы  сливаются  в  ужасную
красную линию. Один за другим они берут ее и я вижу струящийся из ее  лона
свет. Их лица словно маски. Я не узнаю ни одного. Почему меня нет в строю?
Где я? Где я? А, вон там в сторонке, незначительный, не имеющий  ко  всему
этому никакого отношения. Что это значит?  Она  действительно  видит  меня
таким? Волосатая летучая мышь-вампир, крадущаяся попить кровушки? А может,
это образ Дэвида Селига, который представляет себе сам Дэвид Селиг, словно
отражение  в  параллельных  зеркалах  парикмахера?  Господи,  помоги  мне,
неужели я вмешался в ее путешествие, прочитал ее мысли и еще осудил ее  за
кошмары, которые даже не были продуктом ее сознания?
   Как разорвать этот круг?
   Я поднялся и едва смог удержать равновесие. Ноги дрожали и подгибались.
Комната закружилась. Где же дверь? Дверная ручка  ускользает  от  меня.  Я
нащупываю ее.
   - Дэвид? - ее голос  дрожит  и  повторяет  эхом.  -  Дэвид...  Дэвид...
Дэвид... Дэвид... Дэвид...
   - Нужно на воздух, - бормочу я. - Выйду хоть на минутку...
   Но облегчения нет. Картины ночных  кошмаров  преследуют  меня  и  через
дверь. Я прислоняюсь  к  облезлой  стене.  Словно  привидение,  мимо  меня
проплывает  китаец.   Далеко-далеко   звонит   телефон.   Хлопает   дверца
холодильника, потом еще и еще, и  китаец  проходит  мимо  меня  в  том  же
направлении, а дверная ручка ускользает и весь мир переворачивается  вверх
ногами, запирая меня  в  этом  времени.  Зеленая  стена  истекает  зеленой
кровью. Голос, похожий на свист, произносит:
   - Селиг? Что случилось?
   Это Дональдсон, янки. Его  лицо  словно  лицо  черепа.  Костлявая  рука
трясет меня за плечо.
   - Ты заболел? - спрашивает он.
   Я отрицательно качаю головой.
   Он так близко склоняется ко мне, что его пустые глазницы оказываются  в
каком-то дюйме от моих глаз. Он лишь мгновение изучает меня и говорит:
   - Ты путешествуешь,  парень!  Точно?  Слушай,  если  хочешь  закончить,
пойдем в холл, у нас есть кое-что, чтобы помочь тебе.
   - Нет. Нет проблем.
   Я вхожу в комнату. Дверь неожиданно подается - она не заперта. Я толкаю
ее обеими руками, клацает  защелка.  Тони  сидит  на  прежнем  месте.  Она
кажется озадаченной. Лицо ее  ужасно,  чистый  Пикассо.  Я  с  отвращением
отворачиваюсь от нее.
   - Дэвид?
   Голос резкий  и  хриплый,  кажется  он  охватывает  сразу  две  октавы,
заполняя скрежещущую стену между высоким тоном и  низким.  Я  машу  рукой,
пытаясь заставить ее умолкнуть, но она продолжает, выражая  свое  участие,
желая знать,  что  случилось,  почему  я  бегаю  туда-сюда.  Каждый  звук,
производимый ею, становится для меня пыткой. Образы продолжают  перетекать
из ее мозга в мой. Та облезлая зубастая летучая мышь с моим лицом все  еще
остается в уголке ее сознания. Тони, я думал,  ты  меня  любишь.  Тони,  я
думал, что делаю тебя счастливой. Я  падаю  на  колени  и  изучаю  грязный
ковер. Ему, наверное, миллион лет, выцветший, облезлый кусок  плейстоцена.
Она  подходит  ко  мне,  опускается  рядом,  она,  которая   путешествует,
заботится о состоянии  ее  непутешествующего  партнера,  который  каким-то
таинственным образом тоже путешествует.
   - Не понимаю, - шепчет она. -  Ты  плачешь,  Дэвид.  У  тебя  все  лицо
мокрое. Я что-то не так сказала? Дэвид, пожалуйста, не бери  в  голову.  У
меня было такое чудное путешествие, а теперь - я просто не понимаю...
   Летучая мышь. Летучая мышь.  Расправляющая  свои  перепончатые  крылья.
Обнажившая желтые клыки.
   Наносит удар. Сосет кровь. Напивается ею.
   Я выдавливаю лишь несколько слов:
   - Я... тоже... путешествую...
   И падаю лицом на ковер. В сухие ноздри впивается запах  пыли.  В  мозгу
крадутся трилобиты. В ее голове летучая  мышь.  В  холле  слышится  резкий
смех. Телефон. Дверца холодильника:  хлоп,  хлоп,  хлоп!  Наверху  танцуют
каннибалы. Потолок давит на спину. Мой голодный разум рыщет в  душе  Тони.
Она спрашивает:
   - Ты принял кислоту? Когда?
   - Я не принимал.
   - Тогда как ты путешествуешь?
   Я не отвечаю. Я приседаю, сжимаюсь в комок, обливаюсь потом и вою.  Это
словно падение в ад. Хаксли предупреждал меня. Нельзя было позволять Тони.
Я не хотел ничего этого видеть. Теперь барьеры разрушены. Она  переполняет
меня и поглощает.
   - Ты читаешь мои мысли, Дэвид?
   - Да, - чудовищно признаюсь я, - я читаю твои мысли.
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что читаю твои мысли. Я даже вижу их. Все. Я вижу, каким ты
видишь меня. О Господи, Тони, Тони, как это ужасно!
   Она тащит меня. Она хочет, чтобы я взглянул на нее. Наконец я  поднимаю
глаза. У нее очень бледное лицо и жесткие глаза. Она  просит  разъяснении.
Правда ли, что я читаю мысли или это изобретение ее затуманенного кислотой
разума? Я отвечаю, что все - правда.
   - Ты спросила меня, читал ли я твои мысли и я ответил, да, читал.
   - Я никогда этого не спрашивала, - говорит она.
   - Я слышал, как ты спросила.
   - Но я не... - Голос дрожит. Мы оба волнуемся.  В  ее  голосе  слышится
уныние. - Ты хочешь меня обломать, Дэвид? Не понимаю. Почему ты причиняешь
мне боль? Зачем пугаешь? Это было хорошее путешествие. Хорошее.
   - Не для меня, - бросаю я.
   - Ты там не был.
   - Нет, я был.
   Она в полном недоумении смотрит на меня, затем  поднимается  и,  рыдая,
бросается на кровать. Из ее мозга, сквозь  гротесковые  образы,  навеянные
наркотиком, прорывается лавина свежих эмоций: страх,  обида,  боль,  гнев.
Она думает,  что  я  невольно  пытаюсь  оскорбить  ее.  Я  ничем  не  могу
оправдаться. Она презирает меня. Я для нее вампир, сосущий кровь,  пиявка;
она знает, для чего мне мой дар. Нас разделила роковая трещина и  она  уже
никогда не сможет думать обо мне без муки и  стыда.  Как  и  я  о  ней.  Я
бросаюсь прочь из комнаты, вниз в холл в комнату Дональдсона и Эткина.
   - Плохой приход, - бормочу я. - Извините за беспокойство, но...


   Я провел с ними остаток дня. Они дали мне успокоительное и мягко вывели
из наркотического дурмана. Психоделические образы Тони настигали меня  еще
с полчаса, словно нас связывала невидимая цепь, протянувшаяся  через  весь
проход, но потом, к моему облегчению, ощущение контакта  начало  меркнуть,
бледнеть и совсем исчезло. Извергающие огонь  фантомы  были  вытеснены  из
моего разума. Цвет, размер и текстура обрели свое подлинное  состояние.  И
я, наконец, освободился от беспощадного отображения  собственного  образа.
Когда я снова обрел одиночество в голове, я чуть не заплакал, но слезы  не
пришли, и я мирно сидел,  потягивая  сельтерскую  с  бромом.  Время  текло
незаметно. Дональдсон, Эткин и я вели мирный, неспешный разговор  о  Бахе,
средневековом искусстве, Ричарде Никсоне, травке и многих других вещах.  Я
едва был знаком с этими людьми, пожелавшими облегчить боль  незнакомца.  Я
чувствовал  себя  все  лучше  и  лучше.  Около   шести   часов,   сердечно
поблагодарив их, я вернулся  к  себе.  Тони  в  комнате  не  оказалось,  и
комната, казалось, внезапно опустела.  С  полок  исчезли  книги,  со  стен
картинки; дверь ванной осталась открытой и я увидел,  что  половины  вещей
там  недостает.  Я  был  озадачен  и  сперва  не  уловил,  что  произошло.
Ограбление, кража? Но потом до меня дошло - она уехала.



11

   Сегодня в  воздухе  уже  ощущается  приближающаяся  зима,  щеки  слегка
пощипывает. Октябрь  умирает  слишком  быстро.  Небо  покрыто  нездоровыми
прожилками и окутано печальными, тяжелыми, низко нависшими облаками. Вчера
шел дождь, срывающий с  деревьев  пожелтевшую  листву,  которая  покрывала
теперь тротуар, волнуемая время от времени резкими порывами ветра.  Кругом
были лужи. Устраиваясь около массивных зеленых форм Альма Матер, я  первым
делом  развернул  газету  и  застелил  холодные  каменные  ступени  частью
сегодняшнего выпуска "Коламбия Дейли Спектейтор". Двадцать  с  лишним  лет
назад, когда я с глупой амбицией мечтал о карьере журналиста - как  хитро;
репортер, читающий мысли! - эта газета казалось центром  жизни,  а  теперь
она служит лишь для того, чтобы сохранить сухой мою задницу.
   Вот я сижу. Приемные часы. На коленях покоится тонкая папка для  бумаг,
застегнутая резиновым ремнем. Внутри нее начисто  отпечатанные,  каждая  в
собственной бумажной  обложке,  пять  семестровых  работ,  продукция  моей
рабочей   недели.   "Романы   Кафки".   "Шоу   как   трагик".   "Концепция
искусственности  первоначального   утверждения".   "Одиссей   как   символ
общества". "Трагедии Эсхила и Аристофана".  Старое  академическое  дерьмо,
подтвержденное в своей безнадежной дерьмовости радостным желанием  молодых
умников позволить проделать за них всю работу старому выпускнику.  Сегодня
наступил день доставки товара и, может быть, получения новых заказов.  Без
пяти одиннадцать. Скоро придут мои  клиенты.  Тем  временем  я  сканировал
проходящих мимо. Спешащие студенты с кучей книг.  Развевающиеся  на  ветру
волосы, спортивная  осанка.  Они  все  кажутся  мне  пугающе  юными,  даже
бородатые. Особенно бородатые. Осознаете ли вы, что с каждым годом в  мире
появляется все больше и больше молодых людей? Их число все  растет,  в  то
время как старики откатываются на другой конец кривой,  и  я  стремлюсь  к
могиле. Сегодня даже преподаватели кажутся  мне  молодыми.  Люди,  имеющие
степень доктора, могут быть на пятнадцать лет моложе меня.  Разве  это  не
убийственная мысль? Представьте малыша, рожденного в  1950  году,  который
сейчас уже  доктор.  А  в  том  1950-м  я  брился  три  раза  в  неделю  и
мастурбировал по средам и субботам. Я был здоровым подростком  пяти  футов
девяти дюймов роста с амбициями, мечтами и знаниями, я был уже  личностью.
В 1950-м вновь испеченные доктора  филологии  были  беззубыми  младенцами,
только что покинувшими чрево матери, со  сморщенными  личиками  и  красной
кожей. Как могли эти младенцы так быстро стать докторами? Они  перешагнули
через меня, как через камень на их пути.
   Опускаясь до  жалости  к  себе,  я  нахожу  свое  собственное  общество
утомительным. Чтобы развлечься, я пытаюсь проникнуть в  мысли  прохожих  и
узнать что смогу. Я играл в старую  игру,  свою  собственную  игру.  Селиг
подсматривает,  он  вампир  душ,  взрывающий   внутренний   мир   невинных
незнакомцев, чтобы оживить свое холодное сердце. Но  нет,  голова  сегодня
словно  набита  ватой.  До  меня  доходит   только   неясное   бормотание,
бессмысленное и непонятное. Ни отдельных слов, ни  вспышек  узнавания,  ни
образов  существа  души.  Сегодня  один  из  плохих  дней.   Все   сигналы
превращаются в нечто невразумительное,  каждый  бит  информации  идентичен
другим. Триумф энтропии.  Я  напоминаю  себе  форстеровскую  миссис  Моор,
напряженно  вслушивающую