найдут,
и она на правах единственного экземпляра станет обобщенной литературой, по
которой будут очень серьезно изучать всю бессмысленность и глупость нашей
жизни.
  - Это исключение, - возразила Фемида, но Дионис не дал ей развить свою
мысль, а, приоткрыв один глаз, словно решившись впустить внутрь себя
несовершенство мира, продолжил:
  - Или вот о моряках, заброшенных в одиночестве на острова для наказания,
разве не было написано горы книг? Но почему-то остался один Робинзон,
далеко не самый лучший, хотя им Дефо хотел увековечить себя как политика,
а не как писателя, зашифровав в сюжете свою политическую доктрину, но это
ушло. Просто кто-то тебя заметил, кто-то на правах дружбы черкнул статью,
какой-то издатель по капризу какой-либо барыни издал дополнительно кучу
книг - и увековечивание создано: случайно, безвыборно. Игра, господа, и
развлечение. И не надо серьезных мин.
  - Я не согласен, - подал голос Посейдон, - человек иногда начинает ощущать
в себе нескольких людей или жизней и когда чувствует, что не успеет
прожить их всех реально, в виде действий, поступков и характеров, он
начинает проживать их на бумаге. Это болезнь. Ошибка при создании
человека, как шестой палец или вторая голова. И она неизлечима.
  - Но я живу как один человек, - совсем опечалился Зевс, опрометчиво
упомянутый Дионисом, - а тоже хочу что-то творить.
  Он помолчал, любовно оглаживая свой животик, в котором, в то время, как он
творил, что-то переваривалось и расщеплялось, поставляя энергию в
производящий одни лишь мысли мозг, и было обидно от такого неравноправия в
организме человека, где одни органы работают на другие совершенно
безвозмездно и абсолютно не касаются никаких высших материй. То есть
напрочь забывая в рутинной работе о высшем смысле.
  - Я понимаю литературу как резервуар, - произвел в своей голове мысль
Зевс, - как копилку для выведения из нее когда-нибудь красивой и общей
теории жизни. Как система Линнея простого перечисления видов пригодилась
для теории Дарвина, так и литература когда-нибудь для чего-нибудь станет
годной, и все созданные нею типы, характеры, личности и события займут
свое место в единой теории счастья и причин горестей. А пока надо ждать,
накапливать, описывать и терпеть.
  - Каждый всего лишь описывает свой мир, - вставил Аид, покручивая в руках
сигарету, но не решаясь ее разжечь. - Из которого был вышвырнут почему-то
и который теперь вспоминает. Он часто оказывается у многих похож, и по
этому признаку мы узнаем друг друга, это и есть общая вневременная
литература. А узкая литература - это вранье, стремление придумать наличие
у себя такого мира, которого нет, и этим объегорить. Это просто
подмастерья, тягловая сила, бог с ними.

  Он подумал, что тоже врет, потому что цель его сочинения была вовсе не
литература, а клич, пароль, по которому он надеялся найти ту ускользнувшую
от него в ночи женщину. Про которую в момент ее отъезда на невидимом
автомобиле понял все. Стереосистема по-прежнему стояла у него в комнате,
так и не вынутая из сумки. А женщина могла бы попытаться найти, узнать
его, появись где-либо напечатанным его рассказ. Зачем, он не знал. Может
быть, чтобы утолить его любопытство. Или свое. Два вора, нечаянно
сошедшиеся в одной квартире и обхитрившие друг друга - случай не особенно
типичный. И потому он надеялся заполнить этой неординарностью свою пустоту
в сердце, которая до этого его лишь веселила, а теперь стала противной и
тошнотной, как отрыжка жизни на другое утро после перепоя, как слякотная и
вымирающая осенняя погода.

  - У меня есть узкий стих, - произнес Дионис в пустоту Андрея и комнаты, -
на чествование богини любви. Хотя это уже в прошлом, я его прочту. Чтобы
вывести разговор из тупика.
  Гера напряженно улыбнулась, как улыбается в последний раз разведчик,
которого в наивысший момент его успеха неожиданно рассекретили: сохраняя
выдержку и в то же время обречено. "Кто бы это мог сообщить? - лихорадочно
заработала у нее мысль. - Какой такой объявился связной между моими
мирами?"
Вытянув впереди себя на ладошке лист, Дионис уже читал:
  "Среди крокодилов бездумно жующих
Нас удивил бы цветок полевой,
Торчащий из пасти не лучшей, не худшей
Огромным презреньем к диете мясной.

  Не знает никто, хорошо или плохо,
Что есть несуразность, и в этой толпе
Порхаешь, как бабочка, ты одиноко -
Чужая им всем и чужая себе".
  - Насчет толпы у меня мысль спер, - тут же кинула упрек Фемида.
  - Тогда другое, - не сдался Дионис и, проделав какие-то фокусы с
бумажками, прочел:

  "Прекрасней всех ты в этом мире,
Ступай на курсы стюардесс.
  Представь: летит ТУ-104.
  Ты в нем стоишь - какой регресс!".
  - Я сейчас объясню! - заорал он, заметив, что Гера, поднявшись, резко
складывает в сумочку бумаги. - Это в хорошем смысле! В очень. Ну зачем
переходить на личности?
  - Спасибо, - поблагодарила его Гера, встряхивая огромной рыжей копной
волос. - За крокодилов и за бабочек. И за совет насчет ТУ-104, где я
должна произвести регресс.
  "Все женщины хорошеют, когда гневаются, - подумал Аид, с интересом
рассматривая ее порозовевшее, суженное книзу лицо. - Наверно, потому, что
наполняются в этот миг смыслом. Гнев - это смысл. В отличие от злобы.
Страсти заливают им лицо, и оно обращается к жизни, как живое".
  Гера повозмущалась и, удержанная за руку Гефестом, села.
  - Берегитесь, - предупредил он Диониса, - Геры - народ мстительный.
  В ответ Дионис закрыл глаза и впал в состояние отсутствия.
  - Я пробью твой рассказ в газете, - сказал Андрею Обрыдлов, закрывая
руками лицо, словно стыдясь за произнесенное здесь вранье, - и, если меня
не пристрелят, его напечатают.
  Андрей встал, и встали все, собираясь расходиться по подпольям, и Зевс, не
переставая придерживать свой живот, словно пытаясь на время приостановить
в нем бурное пищеварение, распирающее его своей чрезмерностью, сказал:
  - Я наконец создал Землю.

  - Ты понимаешь, он никогда не дает мне ничего прочесть, - говорил Зевс
Аиду, некоторое время идя с ним рядом, хотя это не входило в правила, в
данный ими всеми обет неузнавания. - Я уже дошел до Земли, я понял, что
все в мире было предопределено с самого начала, с разлета, сборки фотонов,
которые были первоначально всем миром, а потом в результате какого-то
самовозмущения он распался, и распад продолжается. Происходит просто
раскрутка, реальное развертывание того, что было в скрытом виде поля, что
сидело внутри первозданных фотонов. Вроде наследственной информации,
матрицы мира. И мы просто воспроизводим копию, не смея вильнуть ни вправо,
ни влево. И вся кажущаяся наша свобода, самостоятельность, все наши вызовы
- блеф. Это все тоже предопределено. Навеки.
  - Совсем мрачно, - заключил Аид, невольно, в силу своей роли думая о
мертвых; каково им там, в земле, и можно ли будет когда-нибудь их всех
оживить? И захотят ли они сами оживляться в чуждом и позабытом мире,
обреченном на страдание и забвение?
  - Нет, - возразил Зевс, оглядываясь в поисках троллейбуса, - мы как
молекулы, атомы мира, нам не стоит обижаться, но и не стоит заноситься,
потому что тело мира большое, и нас на нем совершенно не видно. И если мы
есть, значит, для чего-то мы нужны ему, и с этим нужно жить. Не ропща.
  - Зачем же вы тогда ропщете, что вас не читают? - заметил Аид, подымаясь
из царства мертвых в наполненную неподвижностью жизнь. - Ведь все
предопределено, и, значит, так надо.
  - Так надо, - согласился Зевс, - и роптать мне тоже надо. Вы извините, я
побегу, мой номер.
  Зевс в погоне за транспортом умчался вдаль, а Андрей, подняв до самых глаз
шарф, засунул руки в карманы, собираясь тоже отчалить, и нащупал бумажку.
Он вынул ее и прочел: "Если вы ищете женщину, зайдите на улицу
Плехановскую в дом номер 6, в пятую квартиру".
  Он повертел бумажку, пытаясь определить, как, из какого мира она свалилась
к нему в карман - ночью, в завьюженном пустынном городе, наполненном
запахами отходов и несостоявшихся страстей. Или, похоже, его кто-то просто
разыгрывал? Кто-то из богов? Но зачем? А, может, это настоящая ловушка,
провокация, игра в "кто кого переиграет"? Он колебался недолго, затем
решительно шагнул в желтое чрево автобуса. Мир за окном ухнул в гулкую
сгустившуюся темноту. "Все, говоришь, предопределено? - сказал он в уме
Зевсу. - Дудки. В мире царит хаос и случайность, а если и это тоже
заложено в нем предысходно, тогда весь наш мир - мутант, извращение
материи, вылившееся в галактики, атомы и иллюзии жизни. Сбой вселенского
механизма, брак тупой природы".
  В голове его возник сюжет комикса, прокрутился в уме до конца и перетек в
какой-то невидимый внутренний резервуар, где ему надлежало храниться до
времени. Андрей подумал, что было бы неплохо, если бы мысли сразу
выливались во что-то конкретное, застывшее и осязаемое, и их не надо было
бы потом вылавливать из мутной реки забвения, а просто хранить как
коллекцию. Тогда, возможно, ни к чему было бы и писать.
  В автобусе было тепло, почти уютно. В нем можно было жить постоянно,
находясь в непрерывном движении, не привыкая ни к какой неизменной
панораме, можно было проехать на улицу Плехановскую и зайти в пятую
квартиру просто так, налегке, ничем не рискуя. Ничем? А стереосистема дома
(в сумке)? Нет уж, батеньки, с эдакой засветкой нос на улицу надо не
казать, не то, что рыпаться куда-то. "Я просто боюсь, - подумал Андрей, -
я трус и знаю это".

  Через некоторое время он заполз в свою берлогу и еще раз помял в руках
бумажку, пытаясь на ощупь, по размерам букв определить писавшего.
Постучали. Прикрыв сумку тряпкой, Андрей открыл дверь и увидел Леру. На
щеке ее расцвел новый синяк, след мужского нетерпения и любви, от которого
она не испытывала никакого неудобства.
  - Я хочу послушать чего-нибудь, не возражаешь?
  "Чего-нибудь" послушать означало у нее разное: поговорить, согреться,
взять книгу, соснуть перед телевизором, принять душ или перекусить. Андрей
согрел ей кофе, и она забралась с ногами в застеленное куском бархата
кресло.
  - Я околела сегодня, - сообщила безмятежно, даже весело, - отопление с
утра отключили, но в квартирах теплу есть где хорониться какое-то время, а
с чердака оно испарилось и нету.
  - Может, тебе вернуться к родителям? - предположил Андрей, показывая на ее
щеку.
  Лера покачала головой.
  - Уже не смогу: стыдно и боязно. Я стала старше своих родителей, они мне
вроде уже и не родители. А он хороший, только нервный, и сам потом плачет.
Дай лучше книгу, я опять почитаю.
  - Читай у меня, там ты себе зрение испортишь.
  - Я сама испорченная, что мне зрение? А у тебя мне из-за музыки плакать
хочется. Я раньше музыку любила.
  - Что именно?
  Лера задумалась.
  - Бетховена, цыганские песни и полонез Огинского. Очень действует, -
быстро выдала она.
  Андрей улыбнулся.
  - Я бы тебя мог научить игре на гитаре, - предложил он, - ты могла бы
зарабатывать.
  Лера рассмеялась.
  - Разве это цель? Главное - найти человека и других людей, с которыми не
хотелось бы расставаться. А просто зарабатывать - зачем?
  - Ты еще очень маленькая, - сказал Андрей, максимально растягивая в
стороны рот, - без денег ты никого не найдешь. Никогда. Это только
кажется, что людей много. На самом деле они все одинаковые. Приезжаешь в
другой город, а там точно такая есть баба Варя, и дядя Прокл, и я, и ты.
Скучно делается.
  - Но что-то же разное?
  - Разное - мечты. Мы отличаемся только мечтами, но они внутри нас, и их не
видно.
  - Когда я была поменьше, у меня была мечта воскресить людей, потому что я
влюбилась тогда в одного умершего человека, влюбилась в тот момент, когда
его хоронили. Ты не представляешь, что со мной творилось. А потом
успокоилась и стала просто жить с ним, стирала, готовила еду, согревала
его в постели, он ведь был такой холодный, когда умер. Мы говорили с ним
на разные темы, и я придумывала ему слова, и судьбу, и привязанности.
Несколько раз я даже сходила к нему на кладбище, стащила с надгробия
портрет, он у меня дома лежит в тепле, как живой. Моей любви ничто не
мешало, но постепенно она угасла от трудностей жизни и суеты. Как лишняя.
Я стала пустой и приехала сюда. Чтобы что-то понять.
  - И что, поняла?
  - Пока только одно, - задумчиво обронила в пустоту Лера, крепко-крепко
прижимая к груди колени. - Что есть хуже всего.
  - И - что же?
  Лера помолчала, покусывая губы, словно не разрешая словам вырываться
наружу, но они слетели с ее детских губ тихо и печально.
  - Быть свидетелем чужой любви.
  - Влюбись в меня, - предложил Андрей и испугался. - Что я болтаю, дурак?
Ведь ты мне ничего плохого не сделала.
  - Я хочу любить молча и отвлеченно, - сказала Лера, словно отвечая на его
слова, - например, какого-нибудь безвестного стареющего артиста с другого
конца земного шара, чтоб никогда не мочь с ним встретиться, но чтобы можно
было возле этой любви греться всю жизнь. И однажды через километры
анонимно признаться ему в любви, поддерживая его как человека.
  - Попробуй писать стихи, - предложил вновь Андрей, - станешь знаменитой и
однажды встретишься со своим безвестным артистом.
  - Нет, - засмеялась Лера, снимая напряжение, - все лучшее в мире уже
написано. А артист к тому времени все равно умрет.
  - Жаль, что ты никуда не можешь уходить отсюда, - с сожалением сказал
Андрей, - я бы, например, мог сводить тебя в кино или в кафе. У меня в
доме есть совершенно нечего.
  Лера тут же прыжком соскочила на пол.
  - Придумаем, - пообещала она, от синяка немного кривя рот в одну сторону.
  - Было бы на чем.
  Она ворвалась в кухню и стала над чем-то там колдовать.

  - Я расскажу тебе пока про одну цивилизацию, - крикнул Андрей Лере,
заваливаясь на тахту и закидывая огромные руки себе за голову. - Которая
достигла расцвета и высшей разумности и отвергла саму себя как диссонанс
природе.
  - Как такое возможно? - отозвалась Лера.
  - Возможно. Вначале, прикинь, они, то есть жители, вполне логично
заключили, что крайне негуманно, неразумно и даже преступно плодить жизнь,
обреченную на умирание. И не лучше ли сперва, собрав все свои силы, умение
и ум и ни на что не отвлекаясь, открыть формулу бессмертия, а затем
производить уже полностью радостную, не зависящую от смерти и свободную от
множества страхов жизнь. Конечно, эта религия внедрилась не сразу, но в
конце концов постепенно завоевала все сердца, просто стыдно стало
уподобляться неразумным животным и делать то же, что и они. Но этого было
мало. Возник культ разума - которым они научились доставлять себе такое
жгучее удовольствие и радость, что никакие другие развлечения не могли и
близко с этим сравняться. Оргазм в мечтах, выходящий в плоть. Полная
замена телесным наслаждениям. И, собрав таким путем все силы на решение
проблемы бессмертия жизни, они вдруг остановились перед дилеммой: а на
кой? Зачем, кому оно нужно? И стоит ли эта насмешка над природой
дальнейших разработок? Надо ли природе вообще наше бессмертие или же ее
более удовлетворит наша гибель? Инстинкт размножения они в себе заглушили,
и голый разум не видел смысла дальнейшего воспроизводства и существования.
По логике его следовало оборвать, по всем равновесным расчетам мирового
состояния. Но самоубийство - тоже путь против природы, он мучителен и
небезопасен. А прекращение размножения - это выход. Дожить самим до конца
отмеренную себе жизнь и на этом поставить точку. Что-то вроде этого. Ну
как?

  - Я ничего не поняла, - призналась Лера, высовывая из кухни лохматую
желтоволосую голову. - Совершенно.
  - Ну, бунт разума против плоти, - пояснил Андрей, приподнимаясь на локте,
- искусственное подавление инстинктов.
  Лера вышла из кухни, вынося с собой запах жареной, с луком, картошки.
  - Сейчас будем пировать, - сообщила равнодушно. - Батя засвистел куда-то
надолго, злой вернется.
  - Почему злой?
  - Потому что картины его никто не берет. Кому сейчас нужны бабочки,
закаты? Мир помешался на эротике, а где ее ему взять? Я еще маленькая, вот
он и бесится.
  Сев на краешек тахты, Лера долго смотрела на Андрея.
  - Я по глазам гадать научилась, - сказала она, - вообще по виду. Даже не
знаю, как. Я, может, экстрасенсом стану, они сейчас хорошо зарабатывают. И
в почете.
  - Ты стакан по столу глазами умеешь двигать? - спросил Андрей.
  - Стакан не могу, - призналась Лера. - Зачем это надо? Зато чувствую, что
могу направлять или вызывать события. Как бы природу двигать. Если очень
захочу, буду долго думать об этом - где-то случится наводнение или
извержение вулкана, или просто авиакатастрофа, убийства, смерчи.
  - А наоборот?
  - Можно и наоборот, - согласилась Лера, - но это сложнее. Это надо сперва
предугадывать, где что может случиться, а затем стараться, чтоб этого не
было. Тут грамотность иметь нужно. Вот, наверно, поэтому, - сообразила
она, смешно взлохмачивая волосы, - наверно, поэтому добро всегда сложнее
исполнить, что оно знаний требует, чтоб не просчитаться и быть
действительно добром. Учета кучи вещей. А зло проще и абсолютнее, над ним
задумываться не надо. Добро может обернуться злом, а зло добром никогда.
  - И что же в моих глазах? - спросил, приостанавливая моргание, Андрей.
  - В твоих, - Лера наклонилась, слегка дотронувшись до Андреева бицепса. -
Вот у мужиков руки здоровые, - отвлеклась она, восхищенно обхватывая двумя
кистями его руку, - совсем другая раса.
  - Кыш отсюда, - шутя щелкнул Андрей по ее пальцам. - А то мирное
сосуществование, заключенное между двумя расами, может когда-нибудь
кончиться.
  - В твоих глазах неприятная дорога, - сказала Лера, - долгая и темная,
может, даже страшная.
  - На тот свет? - предположил Андрей.
  - Туда нет дороги. Там сразу - дыра. Так Батя говорит.

  Андрей смотрел на Леру, как, бывает, смотрят на мир через уменьшительное
стекло в бинокле, и все кажется очень удаленным, ничего не значащим, почти
вымышленным. В миниатюрной песочнице копошатся человекообразные крохотные
паучки, какой-то невидимый сор выметает с дорожки их прародитель, с
маленьких домов свешиваются в нескольких местах цветные лоскутки тряпок, а
несколько смешного вида женщин роются на одном месте в захваченном
небольшом клочке земли под окном и не видно, что они там делают и что от
их трудов там произрастет.
  Вот так и Андрей смотрел на Леру, как бы сквозь пелену времени, уже
лишенную обаяния молодости, с раздавшимся носом картошкой, с утонувшими в
суете дел небольшими зеленоватыми глазами, с волосами, распущенными по
плечам, которые, прикрывая собой недостатки лица, концентрируя внимание на
себе, могут при умелом обращении придать ей не хватающую пикантность.
"Такие женщины становятся неплохими женами, - подумал Андрей, - они жаждут
необычного и удовлетворяются самым минимальным".
  Ему показалось, что он слышит запах борща, который Лера будет варить на
кухне для своего мужа, позабыв о своем давнем чердачном обитании, полном
синяков и книг, с вымораживающим небом, Андреем и страхом быть когда-то
обнаруженной. Верная покорная подруга, так рано понявшая ценность и
красоту домашнего очага. Уставшая на всю жизнь от протеста, неустройства и
разговоров. Борщ от сильного кипения прольется ей на передник, она снимет
и постирает, молча и устало вычистит печку. Все это останется в ней как
сон, каприз, и только, может, иногда пронзит ее острая печаль или
затаенная тоска захватит на время ее сердце, требуя чего-то, и она не
поймет, чего.

  Он ощутил, как на его плече вновь зреет ощущение чего-то ледяного и
чуждого, затем опускается вниз, к груди, и все вокруг откатывается назад.
Все, приближенное с таким трудом! И вновь надо идти с начала, до невидимой
ледяной черты, и вновь ощущать, что ничего нет, кроме скуки и равнодушия.
По чужому миру, с заброшенными в его голову чужими мыслями, с клубком
желаний, замораживаемых прикосновением вечности. Кто он в этом мире?
Зачем? Уходи, Лера, ступай на свой чердак! Не береди то место, где души
давно нет, где обитает лишь мировой вселенский дух, которому все
оди