Но, раз уж просочилось сие известие,
Дионис, сообразите чего-нибудь, будьте так любезны.
  - За нами дело не станет, - успокоил его Дионис, ладошкой выставляя вперед
руку, и, простужено шмыгнув носом, углубился в соображения.
  - Ну, товарищи боги и богини, а мы пока начнем, - поставил на процессе
знакомства точку Обрыдлов и, пройдя к задрапированному красными шторами
окну, слегка приподнял конец. - Снег на улице, метель, а мы здесь, -
вздохнул он, - потому что - некуда больше богам податься. Верно?
  Он мелко раскатисто рассмеялся и, ногой выдвинув стул, присел с краю.
  - А он кто? - шепотом спросил Андрей у сидящего рядом Зевса.
  - Гефест, покровитель цивилизации, - не сразу отозвался Зевс и, достав
листки, стал приготовляться к чтению.

  Красные шторы отгораживали комнату от мира. Может быть, именно таким и был
Олимп - вынесенным вне времени замкнутым подпространством, в котором - и
чистота стен, и яркий свет люстр, и шторы, имитирующие закат, и иллюзия
вечности, созданная обыкновенным повторением. А, может быть, декорация -
весь мир? Может быть, как раз он - декорация к этой комнате, к этому
единственно существующему, обладающему смыслом подпространству, с
закатами, имитирующими тяжелые бархатные шторы, с небом, имитирующим и
никогда не приближающимся к белизне стен? А вечность - не в наших ли
головах? Вся. Целиком.
  Андрей скрипнул стулом; наконец отыскав позу, уперся спиной в деревянные,
оббитые красной тканью перекладины. Ни одно лицо не притянуло его к себе,
но - податься в самом деле было некуда, и он сидел, мучаясь от
невозможности закурить, мертвый бог, по уши заросший щетиной, бессмысленно
колупая отросшим на большом пальце ногтем край стола, и синим жестким
взглядом буравил записанных ему в родственники небожителей.
  "Вот прошли года, и все не верится,
Что их так уж много за спиною.
  Бесшабашной жизни той метелица
Гонит в сад других теперь порою", -
начитывал Посейдон, периодически размахивая в такт крупной жилистой рукой.
  - Почему метелица? - тут же сделал замечание Гефест, стуком затупленного
карандаша о стол прерывая посейдоновские откровения. - Почему в сад?
  - Это просто образ, - пояснил вальяжно Посейдон.
  - Каждый образ должен нести в себе конкретный смысл и служить определенной
цели, - скучно возразил Гефест, не переставая отбивать морзянку.
  - Я не согласен, - заупрямился седой Посейдон. - Смысл, цель - это
атрибуты науки. А смысл образа - просто создать настроение.
  - Ну и какое настроение от вашей метелицы и сада? - ухмыльнулся Обрыдлов.
  - Сад - это сад жизни, мечта, если хотите, жизнь в идеале, а метелица -
это жизнь реальная, без прикрас, суровая и ледяная.
  - Раз суровая - тогда уж никак не бесшабашная, - покривился Гефест, не
желая соединять в уме эти два эпитета, но, оборвав стук, махнул в конце
концов рукой. - Ладно, валяйте дальше.
  "Из-за длинного седого мола
Как мираж, далекий и немой,
Выходил корабль, взрезая волны
Зеленеющей стальной..."
Посейдон замолчал, делая вид, будто разбирает на листочке какое-то
непонятное слово.
  - Ну? - поторопил его Гефест.
  - Тут я хотел бы с вами посоветоваться, - признался наконец Посейдон, -
никак не могу подобрать рифму. Просится: кормой, но это же искажение
действительности.
  - Ну почему же? - улыбнулся покровительственно Гефест. - Разве корабль не
может дать задний ход?
  - Может, но при этом он не будет взрезать волну. И, потом, на корме не
видны водоросли, так как она сильно заглублена в воду.
  - Но ничего, это будет такой образ. Как бы перевернутый мир, -
отбрыкивался Гефест от предстоящей работы по подыскиванию Посейдону рифмы.
  - Допустим, есть корабль, где все названо наоборот.
  - Но вы же сами учили, - удивился Посейдон, - что искусство должно
отражать жизнь, в той или иной форме, иначе оно бессмысленно.
  - Ладно, кто может высказаться по предложенному творению? - спросил
покровитель цивилизаций.
  - Малопонятно, - отозвался коротко Зевс. - Что этим автор хотел сказать?
  - Ну почему? Как мечта, как иллюзия - и этот корабль в конце, как символ
уходящей жизни, - волнуясь, проговорила одна из богинь. - Только так.
  - Скорее, попытка создать себе иллюзию, - уточнил Дионис, еще больше
взъерошивая себе прядь.
  - Создавать даже иллюзии надо реальными методами, - строго заметил Зевс. -
Использование же нереальных способов есть выражение беспомощности.
  - Обижаете, - намекнул Посейдон. - Я вовсе не беспомощный.
  "Перебранка Богов, - думал Андрей, покачиваясь на шатком стуле. - Сейчас с
этого все начнется, весь мир, и он будет таким же мелочным и сварливым".
Не выдержав, он достал сигарету, разжег, твердо осилив взгляд Фемиды. Дым
завис над ним белым пахучим облаком наподобие нимфа.
  - Все же, я думаю, можно принять за основу, - подытожил сказанное Гефест.
- Бывают же и хуже. И, потом, еще древние философы утверждали: реально
вс(, и наши мечты, и наши слова, мысли, образы. Все это - бытие, а не
выражение беспомощности. Нереально только то, чего пока вообще нет, что
еще не придумано. И давайте не будем забирать друг у друга право творить
свой мир. Ну а пока послушаем еще наших богинь. Фемида меня сегодня ну
прямо пронзает взглядами. Лесная шалунья.
  - Я не пронзаю, - возразила с обидой Фемида, - я не умею.
  - Ладно, ладно, не скромничайте, давайте показывайте, что у вас
припрятано. Не томите.
  Немного помявшись, Фемида встала, поправила в роговой оправе очки и громко
велеречиво произнесла:
  "Я не хочу в толпе бродить,
Я не хочу толпою быть..."
Она постояла еще немного, смотря в какую-то дальнюю точку, и села.
  - Вс(? - поразился Гефест.
  - Вс(, - подтвердила Фемида.
  Покровитель поразмыслил, покачал удивленно большой лобастой головой и
неожиданно улыбнулся.
  - А в общем-то неплохо, - сказал он, обращаясь к Фемиде, - и неплохо
именно краткостью. Хорошо, что - кратко.
  Фемида тоже улыбнулась, улыбка была у нее приятной, хотя и собирала
морщины в углах рта. Андрей подумал, что вот ей, может, нет еще и сорока,
и она надеется выпрыгнуть, успеть-таки сотворить что-нибудь свое,
личностное, не подозревая, что возраст может обрушиться на нее в любой
момент, смяв, высушив ее лицо, грудь, ноги, и ей тогда уже ничего не
захочется, совсем. И будут дни, в которые она станет опасаться смотреть на
себя в зеркало, и будут дни надежд, когда она начнет верить в чудо, в
возврат времени, природы или в какое-то иное чудесное превращение. И будут
мужчины, которыми она будет пытаться наверстать упущенное в таких вот
комнатах, где кажется, что время стоит, что его - море, и остановить ими
необратимый процесс. И исчезнет богиня, и воскреснет женщина.
  Воцарилась тишина, в которой неожиданно громко и прозаично прозвучал голос
одной из Эвменид:
  - А у нас не курят.
  - Это дыхание усопших, - широко улыбнулся ей Андрей. - Или фимиам в их
честь, как угодно.
  - Аиду можно, - разводя руки, подтвердил Гефест, - богу мертвых можно вс(.
  Обрадовавшись этой фразе, Андрей встал и, чуть склонив голову в знак
прощания, сощурив близко посаженные колючие глаза, вышел.

  ***
На улице было ветрено. Мороз был небольшой, но ветер помогал ему
пробраться сквозь полушубок, под свитер, майку, кожу, забраться в уши и
потихоньку сверлить их оттуда, сжигая невидимым автогеном. Замерзала даже
кожа на голове. Андрей натянул поглубже шапку, утопил руки в широких
карманах с давно протертой подкладкой и двинулся. Неравномерными
выплеснутыми скоплениями домов раскинулся вокруг него город.
  И этому городу он был чужд, и город был чужд ему. А, может, это просто так
казалось сейчас, под этим морозом, в этой темноте, подсвеченной лишь
отсветом выпавшего снега. Грея нос в выдвинутом вперед шарфе, стоптанными
носками огромных растянувшихся сапог загребая рассыпчатый воздушный снег,
он шел, преодолевая бесконечность вымороженного обледенелого пространства.
Среди целой серии освещенных пустых витрин одна дверь оказалась открытой,
и это обрадовало. Возле нее не было даже обычных горилл, и Андрей,
потоптавшись, зашел внутрь. За стойкой отрешенно сидела молодая женщина и
внимательно рассматривала пустой лист бумаги.
  - В Венесуэллу можно позвонить? - наугад спросил у нее Андрей.
  Телефонистка подняла на него усталое желтое лицо, посмотрела внимательно
на красный распухший нос, покрытую инеем бороду, обмерзшие щеки, двумя
блестящими сверлами выскакивающими из-под низкой шапки глаза и тоже очень
серьезно и деловито ответила:
  - Международная связь в городе отсутствует.
  - Спасибо, - поблагодарил ее Андрей и, вспомнив, попросил: - А вы не могли
бы мне разжечь сигарету? А то руки совсем замерзли.
  Телефонистка молча вынула из пачки папиросу, прикурила и, рассмотрев
огонек, всунула в узкую обветренную щель Андреева рта.
  Зажав огарок губами, он постоял у окошка, пытаясь набраться на почте
тепла, но тело отказалось от принятия чужой энергии, и, втянув в себя дым,
он вновь отчалил под ветер. Откуда-то издалека донеслась автоматная
очередь, опять стреляли. Какой все же безумной (и спасительной) была мысль
оставить в этом хаосе островок безмятежности, отгородить его от мира
красными тяжелыми шторами и творить мир заново. Свой. Мир богов,
существующий инкогнито, запрятанный за личину присвоенных чужих имен. Что
может быть больше и важнее этого?

  Снег скрипел под ногами яростно, остервенело. И Андрей без жалости топтал,
давил его, разрушая цельность и непорочность невесомых снежинок,
спрессовывая их в неряшливые и рваные колдобины следов.
  Он понял: просто он еще не очнулся, не отошел от летних шальных
приключений, безмятежности, тока разгоряченной крови, не отошел, не изгнал
из себя, не приготовился к зиме, а она его настигла, заставив облачить
свое загорелое крепкое тело в робу, которой никогда не хватало, и сразу
стать одетым хуже других. В то время как он еще там, на море,
нерасчетливо, бездумно прожигает свои дни. Прожигает так, словно их у него
- миллиарды и что там значит какое-то одно лето? И именно смысл, ценность
была в этом однообразном течении, неизменяемости, лени. Смысл был в том,
чтобы - НИЧЕГО. И даже девчонка, прибившаяся к их кампании по дороге (со
странным именем Вельга), оставшаяся с ними из-за него, девчонка, служившая
причиной не одного кулачного боя - даже она не всколыхнула его так, чтобы
все бросить и с головой надолго нырнуть в бездонный наполненный вином
омут.
  Почти обнаженный, он лежал рядом с ней на прогретом, смешанном с галькой
песке, касаясь ногами ее ног, блаженно улыбаясь от щекочущих шею волос,
весь погруженный в небо, в разлитый вокруг обездвиживающий зной, в
яростное сопротивление зреющей вспышке желания, и получал какое-то
необыкновенно пьянящее жгучее удовольствие именно от этого сдерживания, от
игры с красивой девочкой, и со своим телом, и с природой. Как гончих
воздержанием держат на постоянном взводе перед охотой, так и он держал на
взводе свое тело, обостряя его чувствительность, и молодость, и упругость.
И вовсе не потому, что так уж стремился тогда к воздержанию. И не оттого,
что полагал, будто любовь непременно должна пройти все положенные ее
вызреванию стадии: от вздохов, разговоров, касаний, сдерживаний, робких
поцелуев до того экстаза, который может завершить ее, но никогда не
начать. А потому что в основе всего в то лето лежало НИЧЕГО.
  Увлекательная игра осталась незавершенной, и теперь он жалел об этом.
Морозными длинными вечерами ему было нужно воспоминание, безразлично о
чем, а его не было. И каким бесам теперь было нужно его великое
гордо-пьяное НИЧТО в первую выпавшую для них двоих ночь, когда он дурак
дураком испытывал своего меньшего брата, слабо ль ему, лежа с красивой
нравящейся ему женщиной, удержаться от близости с ней, ничем не разрушить,
не осквернить духовное поэтическое единение, и чувство дружбы, и
платонический восторг; досмотреть до конца парад красок, развертывающийся
за окном, который особенно яростен, фантастичен бывает в эти последние
августовские дни в горах.
  "Насколько неживая природа красивее и грандиознее живой, - думал тогда
Андрей, заглушая мыслями предательские движения плоти. - Эти разливы
красок, эти вздыбленные складки из камня, на глазах вырастающие хлещущие
валы волн размером с дома, забрызгивающие небо, и молнии, вспышками
причудливых капризных разрядов выстреливающие в эфир, и сам эфир,
наполненный смесями газов, и звезды на нем, наводящие ужас - все это мир,
и жизнь на нем ничего не значит, просто не видна, не нужна ему".
  Вельга лежала рядом совсем тихо, словно не было ее, а было лишь одно
дыхание, похожее на шум моря. И он вдыхал в себя это морское дыхание и
думал о том сюжете, идея которого еще с весны захватила, увлекла его, но
так и не выродилась, не выплеснулась на бумаге.

  Будто он на какой-то планете. Совершенно пустынной. Бродит от одного
города до другого (такого же пустого), трогая руками вещи; по колени
проваливаясь в покрывшую все пыль и оставляя за собой кривые разваленные
борозды, подымается в дома без квартир, проходит огромные пустые залы,
похожие на храмы. Все дома были похожи на храмы. "Кому они молились? -
вроде бы думает Андрей. - И так усердно, что не заметили собственной
гибели?"
Постепенно города заносились пылью, песком, галькой, их разрушали
камнепады, выдували ветра. Природа вновь входила, занимала отобранное
когда-то у нее пространство. Входила мудро и печально, нисколько не
радуясь возврату, почти бережно. Не победительницей, а скорее скорбящей.
  И будто Андрей видел нечаянное разрушительное действие природы и тоже
скорбел.
  А потом в одной из зал увидел старика. Грудой костей он лежал возле
выдолбленного в середине резервуара, очевидно, служившего ранее фонтаном.
Кожа его от времени и жары стала пергаментной, темной. Потом эти высохшие
тела попались еще в нескольких местах, почему-то никем не захороняемые.
  Наклонившись, Андрей заглядывал за ответом в их пустые глазницы, но ничего
не находил там, кроме скуки и одиночных вялых червей.
  В некоторых домах уже жили звери, но не в залах, а во всяких укромных
уголках. Зрелище было фантастическим: звери, деревья, проламывающие полы,
прямо сквозь город прорастающий лес.
  И - житель. Один. Случайно оставшийся живым. Он лежал ничком на одной из
площадей, прямо на камнях, - от равнодушия к самому себе, а, может быть,
от затруднения дыхания. Последний отпрыск, потерявший память. Увидев
склонившегося над ним Андрея, он внимательно оглядел его, старательно
зашевелил губами в поисках слов, но вместо них разомкнул синие расщелины и
неожиданно сочно и смачно плюнул, прямо в плечо Андрею. "Ах ты гадость
какая, - отскочил Андрей, презрительно стряхивая плевок, - ты мне это
брось, а не то", хотя, собственно, брошено и так уже было, но старик его
просьбы не расслышал, потому что помер, и вовремя. Но не это было странно
- то есть не смерть желтой развалины и не ее безобидное, хотя и
оскорбительное расплевывание, а то, что Андрей по-своему понял этот, мягко
говоря, жест, и он означал, что, дескать, видел я в заднице весь ваш мир,
а это в свою очередь расшифровывалось в убеждение, что разум будет
причиной гибели цивилизаций. Разум, поднявшийся на такую ступень развития,
что на хрен и на корню задавил, с позволения сказать, все естество,
отменив размножение, как вызов природе и несовершенству плоти. Зачем, -
прочитывалось в плевке, - плодить жизнь, обреченную на угасание?
Поддаваться обману бренной плоти. Унижаться до ее прихотей, слабостей,
безумств. Клеймить свой род позором родов, и воевать, и тупо повторять
ошибки. Лучше уж гордое сознательное вымирание. Достойный уход со сцены, и
красота этого ухода. Почему Андрей понял именно так, сказать трудно, но
понял верно.

  "Их погубил рассудочный бог, - будто бы подумал Андрей, переходя на другую
сторону пустынной, занесенной снежной пылью улицы, - бог преувеличенной,
доведенной до абсолюта разумности".

  И именно этот бог мучил и отвлекал его ложными идеями в то многообещающее
и отцветшее пустоцветом лето. Он наслаждался своей сдержанностью, этими
неведомыми ему раньше ощущениями, и мучением возбужденной им женщины,
дышащей ему в плечо, и силой своего духа. Он казался себе всемогущим, как
будто именно это было когда-то его целью, как будто всемогущество вообще
нужно кому-то.
  А Вельга была счастлива, она поняла все по-своему, как выражение особой
нежности, даже бережности. Как желание растянуть удовольствие, довести
накал до предела, до высшего блаженства. Она была уверена, что будет и
вторая ночь, и третья, и десятая. Что впереди - миллиарды дней, и что там
значит какая-то одна ночь?
  Они как ни в чем не бывало купались в море, и она говорила, что это у нее
впервые: в буквальном смысле слова переспать с мужчиной, и больше ничего и
как, мол, это здорово. Во вторую ночь Андрей, дабы не искушать себя, до
безобразия напился, его рвало, выворачивало, и он уснул лишь под утро,
уткнувшись в терпеливые Вельгины колени. Вельга ходила потерявшей
соображение королевой. Она просто ничего не в состоянии была понять. Он
без конца поил ее приносимой от источника водой, смотрел длинно и
гипнотизирующе, иногда, заламывая руки, валил на песок и просто дурачился,
кусая шею, ухо, ключицы.
  Недалеко были водопады - ходили и на водопады. С трудом удерживаясь под
обжигающе ледяным бешеным напором стекающей с гор воды, широкой полосой
низвергающейся с речного ложа, визжали дико и, на зависть иным отдыхающим,
ошалело. И, совсем обессиленные, вымученные, при раннем и быстром южном
закате уже в темноте бредущие по невидимым камням наверх, просто рухнули
на увитую лозами кровать, под далеким проглядывающим в недостроенную крышу
небом, над травяным, еще не вымощенным полом, у лезущего в неостекленное
свежее окно виноградом.
  И это была их последняя ночь. И бороться с плотью уже не хотелось, и не
хотелось уже представлять себя сильным, а хотелось просто Вельгу, но -
Андрей из-за своего удержания опоздал, и такая разница была между
Вельгиным горящим вызревшим пылом и его размеренным медленно плывущим
желанием, что Андрей не посмел, испугался этой несоразмерности, этого
несоответствия, могущего все испортить: и пьянящую безмятежность
предыдущих дней, и зной, не смываемый морем, и колючую упругость ледяных
водопадных струй, и весь его фантастический искусственно созданный
настрой. Взамен может остаться лишь неудовлетворенность, которую никак уже
не исправишь, потому что - некогда, скоро всем уезжать, забиваться в щели
городов, переживая в своих норах затяжную скучную зиму. Тогда казалось
важным увезти нетронутость образа какой-то высокой несуществующей любви,
поверить на миг в этот образ и своей холодностью, спокойствием не
оскорбить пугающую его страсть Вельги, льнущей к нему со всем пылом и
бесстыдством обреченности, когда падение в бездну кажется лучше
здравомыслия и гордого показного равнодушия.
  А теперь все это лопнуло, исчезло, как искусственное покрытие, и осталась
лишь глупость. Обыкновенная глупость и снобизм. Просто он захотел слишком
многого, сразу - и не получил ничего.
  И вот теперь - только зима, и бесконечность снега, и холода, постоянное
отсутствие денег, которые почти все уплывают на еду, и все это надоело
страшно.

  С разлету в темноте Андрей налетел на незамеченный рыхлый сугроб, пропорол
его своим телом, оставив за воротником, в рукавах, карманах порции белой
невесомой массы. Снежный человек, йети, случайно забредший в город,
шатающийся в нем без дел. Ощущение было настолько сильным, что вызвало
жажду разрушения. Разрушение - это бунт против условностей. Любых.
Условностей размеренности существования, так пленявшей летом, условностей
границ, отгороженных стеной непонимания, из которых соткан город. Что
стоит, к примеру, открыть любую из этих дверей и войти в СВОИ владения?
Для согрева или присвоения, неважно. Вот хотя бы коробка спичек.
  Дойдя до ближайшего дома, Андрей задрал голову. Темных окон было много,
Андрей наугад выбрал какие-то из них, зашел в подъезд.