ьтуры,
гуманности, с которых, собственно, и началась история цивилизации: не
допусти кровосмешения, не убей соплеменника и защити слабого - полетели к
черту, рассыпались, испарились, вымерли. И, наверно, лучше бы их и не
было.
  Андреевый бог жил в маленьком кувшинчике с узким горлышком, на дешевой
медной цепочке постоянно болтающимся у того на шее. Что это был за бог,
Андрей не мог точно сказать: то ли аналогичное христианскому пророку
вместилище всего страдания человеческого - эдакий "черный ящик" - а, может
быть, напротив, всей радости. Почему бы, собственно, и нет? Главное, что
этот бог диктовал Андрею свои законы - жесткие и мудрые. Первый закон
гласил, что мир непознаваем до конца. Он материален, узаконен - факт
недоказуемый, но очевидный и непреложный - он изменяется, но он
непознаваем, в нем есть черта, за которую никто никогда не сможет
проникнуть, чтобы соприкоснуться с лежащим за ней Нечто - своего рода
запретная зона, ненаблюдаемая принципиально, и эта черта и есть бог.
Человеческой природе не дано туда проникнуть и по ответной реакции
догадаться о существовании иного мира, в это остается только верить. Не
надеясь на невозможное. На какой-то там контакт или понимание.
  Второе - эволюция вовсе не прогрессивна, а хаотична. Она не направлена
непременно к более сложному, ко все усложняющейся организации материи, она
случайна. И все в ней может двинуться наоборот, от сложного - к примитиву,
к царству каких-нибудь простейших. Дело случая.
  И третье - все люди одинаковы. Существовало миллион принципиально таких
людей, как мы, и ничего нового быть не может. Мы лишь повторяем, копируем
чьи-то стандартные образы.
  И три закона Андреевых, три следствия из утомленной картины мира плавали в
его голове тоже как чьи-то отжившие тени, перебывавшие не в одной
непрочной голове и так и не нашедшие себе надежного пристанища.
  Никогда не докапываться до истины, которой в идеале просто нет. Не
стараться что-либо изменить или ускорить в своей жизни, принимая все
таким, каким оно есть; никакого единоборства со своей судьбой, никакого
превозмогания себя в погоне за призрачной карьерой, никакого
"выпендривания". "Плытье по течению" - вот единственная мудрая жизненная
позиция. А там что положит бог. Стечение обстоятельств, везение, случай,
его дело. А твое дело - жить ради удовольствия, не вылезая из кожи вон,
чтобы быть на кого-то похожим, от кого-то не отстать на призрачной
лестнице благополучия. Получаешь удовольствие от того, что метешь двор или
валяешься пьяным, подоткнув под себя кусок подмерзшего затвердевшего
пальто, непроизвольно облитого в пьяном угаре - твое счастье: будь
дворником или забытым алкоголиком, кайфуй в свое удовольствие, ни от кого
не завися.
  Потому что - не существует ни плохого, ни хорошего, все относительно, все
люди равны, всем надо оказывать одинаковые услуги. И точка.
  Но это был - идеал, до которого Андрей не дотягивал. И был грешен, и
периодами суетлив, и засовывал свой нос частенько туда, где ему быть вовсе
не полагалось. Он чувствовал в себе много жизней, и потому старался успеть
пожить немного в каждой, выпуская их по очереди, словно из узкого горлышка
носимого на шее медного кувшинчика, и эти жизни разрывали его, тянули в
разные стороны, заставляя забыть о себе, и тогда Андрей загонял всех
обратно и завинчивал крышку. И поднимался в небольшую квартирку на
последнем этаже старого дома, с видом на соседние не доросшие до его этажа
плоскости крыш, со сваленными на столе журналами, брошюрками и иной
кооперативной мурой, где иногда печатали сочиненные им в полубреду
комиксы, которыми он питался. С выставленной на полу батареей бутылок, как
памятью о бывших здесь недавно друзьях. И все это - он. И стоящая в углу
на низкой детской табуретке пишущая машинка, разбросанные листы вокруг
нее, пачки сигарет на диване с прожженными рыжими пятнами, пыль на окне,
самодельные абстрактные рисунки на стенах, выражающие состояние его души,
обтертая гитара, подвешенная на гвоздь за капроновый желтый бант, продетый
через головку ее усталого грифа.

  В небе, натянутом за окном, исчезает бесследно дым, вызревающий в комнате,
в морозном воздухе он держится дольше, клубами перекатываясь по замерзшей
отвердевшей лазури; привнесенные им с собой частицы влаги тут же
замерзают, постепенно превращаются в иней, белой кисеей медленно опадающий
на землю. И низкие длинные лучи солнца, отражаясь от него, распадаются
кратковременно маленькой цветистой радугой, сопровождающей каждое дымное
облачно. Некоторые из сполохов достигают чердачного окна, за которым живет
сбежавшая от родителей девочка по имени Лера (кажется, из-за того, что ей
запрещали ходить в штанах). Она живет там уже несколько месяцев с одним
странного вида мужиком, в то время как ее совершенно напрасно разыскивает
по всему городу милиция. Андрей никому не сообщает об этом, зачем
вмешиваться в чужую жизнь? Иногда он видит, как Лера вылезает через узкое
окошко на крышу и садится на скат, поджав под себя худые длинные ноги. Она
сидит долго, очень одинокая и печальная в своем детском одиночестве.
Каждый месяц на глазах меняя свой облик. И именно здесь совершая стадию
полового созревания, превращаясь из подростка в женщину, которую,
возможно, не признают уже и родители. Зимой они согреваются теплом
дымоходов, проходящих через чердак. Невидимые потоки теплого воздуха,
окутывающие их выходы, постоянно колеблясь и дрожа, искажают, преломляют
дальнюю панораму.

  Помечтав на крыше, Лера осторожно заползает внутрь, штаны уже едва достают
ей до щиколоток, и Андрей напоминает себе, что обещал подобрать ей
какую-нибудь одежду. Платья Лера не признает, никакие. Находясь как бы в
промежуточной стадии. Когда особенно усиливается протест. Иногда, увидев,
что свет в его окошке зажегся не поздно, она приходит к нему послушать
музыку, и они долго болтают о разных пустяках. Лера показывает новые
синяки и никогда не поясняет, откуда они. Молча покажет и так же молча
затянется сигаретой. Андрей догадывается, что таким способом, возможно, ее
жилец пытается ускорить ее затянувшееся половое созревание, чтобы вступить
наконец в свои мужские права. Но природа оберегает Леру, и созревание
длится неимоверно долго, бесконечно.
  Спустившись с лестницы с оттягивающей плечо сумкой, Андрей заметил в
окошке с любопытством глядящее в мир Лерино полудетское лицо. Приветливо
махнул ей рукой, и лицо испуганно исчезло. Что поделаешь, днем ей нужно
хорониться.
  Переполненный превратностями чужих жизней, Андрей вступил в нетронутый еще
никем снег и почувствовал, как в узком горлышке холодящего грудь сосуда
зашевелились, поползли вверх, щекоча его, чьи-то образы, мысли, желания.
"Я пытаюсь выплыть против течения", - догадался Андрей причине их
смятения. Он шмякнул рукой по щекочущему кожу крохотному сосуду и, засунув
руки в карманы, передвинув тяжелую сумку себе на спину, быстро дошел до
нужного места.

  До того места, где, стоя в продуваемой ветрами подворотне, он ощутил на
плече чье-то тяжелое ледяное прикосновение. И, словно примороженный им к
земле, не шелохнулся, когда открылась входная дверь дома и, запахивая на
ходу пушистый белый полушубок, из него вышла женщина и, нервно взметывая
фирменными сапожками снежную невесомую пыль, быстро пошла вдоль линии
фасадов.
  Одна! В темноту! Из своего дома! Стряхивая с себя оцепенение, подхватив
сумку, Андрей запоздало подхватился за ней, пересек освещенное фонарями
пространство и, с трудом волоча свою ношу, напряженно высматривая белый
силуэт сквозь едкую темень, поплелся следом. С сумкой женщины было ему уже
не догнать, он только видел, как периодически в желтых кругах оброненного
с фонарей света возникает ее одинокая фигура, он жадно глотает, всасывает
ее глазами, стремясь в эти краткие мгновения ухватить, облечь в понятные
формы какое-то неясное ему томление, вызванное то ли обидой, усталостью,
раздражением, то ли чем-то еще, но не успевает, женщина вновь ныряет в
темноту, и он плетется следом бездумно и потеряно до следующего светового
всплеска.
  Потом, в одном из промежутков слышит гул заводимого мотора, печальными,
потухающими в бесконечности глазами мелькают перед ним две красные фары, и
он обессилено опускает аппаратуру в снег, отдаваясь во власть усталости и
сомнению. Машина так далеко от дома? Зачем? Кто она, мнимая
женоненавистница, сделавшая его вором против желания? Отказавшая показать
себя и увидеть его? Канувшая в темноту легким призраком. Из боязни быть
узнанной им? Из страха оказаться в его власти?

  Зачерпнув пригоршней снег, Андрей отправил в рот несколько порций. Снег
был безвкусным и пресным. Лишенным во рту скрипучести и рассыпчатости.
  "К черту!", - подумал Андрей, еще ощущая на себе неизвестное ледяное
прикосновение, причину которого не решился определить. К черту!

  * * *
"В подъезде пахло мышами. Лестница была свежевымыта, и по ней, в
высыхающих местах, тянулись разводы стирального порошка. Клеенчатая,
намеренно скрывающая богатство дверь. Белая кнопка звонка как горловина
пупа, связующего утробу квартиры с наружным несовершенным и жестким миром.
И в этот пуп Андрей засовывает палец и нажимает, слыша в ответ мягкую и
мелодичную музыку.
  Какой-то тип, с полотенцем через шею, пуча на него глаза, удивленно
спрашивает:
  - Вам кого?
  - Мне женщину, - поясняет Андрей.
  - Какую женщину?
  - Которая тут живет. Мы с ней позавчера имели некоторую беседу. Случайно.
Надо бы договорить.
  - Не наговорились, значит, - улыбнулся мужчина, пропуская Андрея внутрь. -
Ты заходи, я сейчас позову ее, она у соседки. А о чем, собственно, вы
беседовали тут?
  - Я тогда пошутил, я все принес, - сказал Андрей.
  - Это хорошо, - ответил мужчина очень спокойно. - Лена так и думала. Ну, я
мигом.
  Он шмыгнул за дверь, а Андрей погрузился в ароматы домашнего тепла, кухни,
дезодорантов, занимающих в ванной целую полку. Уют окутал, втянул его в
себя, и, рухнув в кресло, не думая совершенно ни о чем, Андрей обмяк.
  И резким окриком был поднят на ноги.
  - Вот этот? Сам, говоришь, пришел? Тянет, значит, на место преступления?
Это нам знакомо. Особенно, между прочим, развито у дилетантов, - рослый
лейтенант, стоя над ним, с удивлением глядел на него, как на редкого
ископаемого. На нем был милицейский полушубок, кирзовые сапоги и огромные
кожаные рукавицы. Рукавицы он вскоре снял и, обнажив голову, слегка
подмигнул Андрею.
  - Ну что, попишем маленько?
  - Где Лена? - сипло пробормотал Андрей.
  - Лена? - удивился милиционер. - Тут еще и Лена была? Целая шайка, значит?
Запишем и про Лену, не переживай.
  Андрей еще ничего не понимал. Мысли никак не созревали в его голове, он
тронул ногой сумку, пытаясь отодвинуть ее подальше от себя, куда-нибудь
под кресло, но лейтенант насмешливо погрозил ему пальцем.
  - Сиди, где сидишь, - предупредил он его. - Не обременяй дополнительной
работой. И так целый день из-за вас набегаешься, ноги отваливаются.
  - О, да это старый знакомый, - обрадовался Андрею входящий в комнату
участковый с сержантом. - Год назад, прикинь, на него сам тесть подал за
тунеядство и спекуляцию, а также за растление своей дочери. Так он с женой
развелся, а работать - не стал. Во характер! Так где жена твоя сейчас,
тунеядец?
  Андрей сидел, вжавшись в кресло, как в пульт космического корабля. "Сейчас
нажму кнопку, - думал отрешенно, - и меня выплюнет в пространство. Воздух
будет плотным, почти твердым, и если я не расшибусь об него, если смогу
протолкнуть сквозь себя, высажусь на своей планете, где разум вытеснил
инстинкты, и начну все сначала".
  Участковый, нагнувшись, открывал его сумку.
  - Ничего не понимаю, - удивился он. - Тут все на месте. Акт добровольной
сдачи будем оформлять?
  - Зачем? - прогудел лейтенант. - Он же не добровольно, он к сообщнице
своей вострил лыжи. Да с перепою, видать, не туда забрел, ноги занесли.
  - А мы организовали поимку, - сообразил участковый, - с засадой.
  - Конечно, - подтвердил лейтенант, поддувая себе в усы, - ты его на
лестнице валил, а он тебе под дых заехал. Ведь болит?
  - Еще как, - скорчился участковый. - Ну, гад!
  Он замахнулся на Андрея, но лейтенант остановил его.
  - А тогда уж и я подоспел, к стенке его прижал, сумку из рук вышиб. И вот
гляди, что из кармана извлек, - лейтенант порылся за пазухой и вынул
блестящий пятипалый кастет, - помнишь?
  - Конечно. Там что-то еще, кажется, было.
  - Хватит и этого, - остановил его лейтенант, - и так прилично накрутит.
Одна кража тысяч на сто чего стоит! Тертый жучок, словом.
  - А с месяц назад, - вспомнил участковый, - ювелирный грабанули, так,
может...
  Лейтенант, подняв глаза от бумаги, долгим взглядом смерил Андрееву
застывшую в кресле фигуру.
  - С этим подождем, - сделал вывод из своего осмотра. - Пускай за это
отпашет. Иди сюда, - позвал он Андрея, - подмахни вот тут.
  - Не буду, - отказался Андрей от подписи. - Как хотите.
  - А мы хотим, - уверил его лейтенант, скрипнув стулом, - как тогда?
  - А никак.
  - А никак - так дурак, - рассмеялся лейтенант. - Давай подмахивай, пока я
добрый. А то ведь и поболе можно накрутить.
  - А откуда столько тысяч-то? - спохватился вдруг Андрей. - Даже по самой
базарной цене не натянет столько.
  - Натянет, - усмехнулся лейтенант, следя, как Андрей медленно выводит
подпись. - Еще и как. Стереосистема, считай, тысяч двадцать сразу возьмет,
пятачок на магнитофон и кассеты накинем, да бриллианты все восемьдесят
потянут, как бы еще и не больше. И догадаться же еще надо было, что они в
клозете среди туалетной бумаги хранятся, в рулоне. Наверняка кто-то из
своих навел.
  - Бриллианты я не брал, - наивно возразил Андрей.
  Лейтенант вздохнул.
  - Ох, и тяжело с вашей публикой работать. Ну с поличным взяли - чего тебе
еще надо? Или уже пропить успел?
  "Молодец, девчонка, - подумал Андрей, - не что-нибудь - бриллианты сперла.
И ведь задумано было, что я сюда вернусь, потому и не включала свет, чтобы
избежать опознания. А все на меня и свалить. Умница". Ему показалось, что
он узнал женщину, что знает ее давно и, может быть, даже любит, но все его
томление оказалось всего лишь предугадыванием плутовства, и это было
скучно.
  - Ну так что? - потирая руки, зашел в комнату хозяин, изнеженным розоватым
лицом напоминая ласку. - Вещи, надеюсь, в порядке, ублюдок?
  Он нагнулся, рассчитывая извлечь из сумки дорогую его сердцу систему, но
лейтенант мягко отстранил его.
  - Это мы пока заберем с собой. Надо составить опись и, потом, еще
доказать, что они действительно ваши.
  - Что за чушь? - возмутился пухлым ртом хозяин. - А кого же вы тогда
поймали? Ведь если это не мое, то тогда, выходит, товарища надо отпускать.
  - Возврат краденых вещей в наши прямые обязанности не входит, - ушел от
ответа лейтенант. - Наше дело - ловить преступника, а вещи будете через
суд возвращать.
  Хозяин с досадой глянул на Андрея, сожалея, что не договорился в самом
начале с ним сам, без вмешательства доблестных органов. Но мысли Андрея
проскользнули мимо него и мимо выведенной им подписи в конце листа в виде
поломанного гитарного грифа, достигли окна и, подчиняясь им, Андрей встал
и выглянул на улицу. Шел снег, и не было видно, куда он падал, так густо
заполнил он пространство. Медленно Андрей приоткрыл окно, так медленно,
что все, подняв головы, не шевелясь, смотрели на него, будто вирус
медлительности проник и в них. Они смотрели, а он открывал. Морозный
воздух ворвался в помещение, зовя с собой и маня недостижимостью, свежий,
как дыхание ребенка и, может быть, как последний вздох умирающего,
вобравший в себя лучшее, что было у человека. Снежинки посыпались на пол,
подоконник, голову. От холода мысли потекли ровнее, и Андрей подумал
отвлеченно, что свобода - это выбор и она вовсе не желанна, но она есть
способ самоутверждения человеческой гордыни; человек никогда от свободы не
бывал счастлив, но он к ней всегда стремился.
  Прыжком Андрей впрыгнул на окно и шагнул в сотканный из снега воздух.
Высота была небольшой, но ему казалось, что падал он неимоверно долго.
Снег роился вокруг него, почему-то падая вверх, с земли на небо. Краешком
сознания он понял, что мир вокруг действительно красив, но он красив
только для двух категорий людей: для влюбленных и для умирающих.
  Но ни первым, ни вторым в нем нет места. Ему было немного жаль
недорисованных комиксов и невыкуренных сигарет, но дожалеть он не успел,
потому что нечто огромное и необыкновенно плотное вонзилось в него снизу,
переламывая кости, затем расступилось, и он стал погружаться в неведомую
черную пучину колоссальной глубины, и имя ее было - небытие".

  * * *
- А ничего, - сказал Обрыдлов, вновь перелистывая рукопись, - довольно
сносно. Хотя можно при желании критикнуть. Вот органы, например, у тебя
слишком уж схематично представлены.
  - Половые? - поддал с дальнего места Дионис, уже успевший оценить перед
сбором вкус некоторых местных вин.
  - Правоохранительные, - строго метнул в его сторону взгляд покровителя
культуры Гефест, единственный, которого в силу необходимости знали по
фамилии.
  Собирая раз в месяц свой пантеон, он думал о том, что все его похвалы и
обещания кого-то где-то наконец пропечатать ничего не стоят, но они как
воздух нужны в этой задернутой красным комнате, как ее необходимый
аксессуар, как декорация, без которой миф перестанет быть мифом. Он
придумал игру в богов, чтобы оградить этот маленький мирок от всяких
неожиданных внешних вмешательств и мировых катаклизмов. Здесь каждый
переставал быть собой, в эти краткие мгновения наделяясь всесильной мощью
и этим успокаивая растревоженные миром страсти. Никто никому не мог
сделать пакости, на которую бывают столь склонны люди, насолить из зависти
или нечаянной болтливости. Каждый был открыт в литературу и мир без
обратных связей. "Я создаю чистое искусство", - думал Гефест-Обрыдлов,
следя за тем, чтобы никакие более тесные связи не завязывались между
членами группы, чтобы каждый вышел из помещения отдельно, сам по себе и
отправился по своим житейским делам в мир, как в подполье, в котором
должен отсидеться до следующего сбора, потихоньку творя свои вселенные.
Когда-нибудь Обрыдлов надеялся эти вселенные объединить, умножить и
сильным разрядом электричества выстрелить в утопленный в глупости мир.
  Запустив по давнему обыкновению руки в волосы, он считал своим долгом
поддержать каждого члена своей цивилизации, дабы охранить ее от распада,
который всегда означает смерть. А смерть, увы, бескультурна.

  - Литература бывает общая и узкая, - сказала Фемида, понимая молчание
Обрыдлова как призыв к обсуждению. - Общая литература соединяется друг с
другом через времена, континенты и судьбы, преодолевая узость мира и
бренность тел и находя общее в существовании всего и везде. Она вечная,
потому что вступает в связь времен. А узкая литература создается для
конкретной прослойки, конкретного времени и конкретных чувств. И потому
она умирает, сменяя друг друга, как поколения бабочек, которые пьют нектар
и ничего не помнят. Самую красивую выписанную бабочку унесет вдаль ветер,
и мы не найдем в ее образе ответы на свои извечные вопросы или настроения.
Она не имеет следа, который должен оставаться в наших душах, она мгновенна
и непрочна. А надо присоединяться к общей литературе. Подымаясь над
обыденностью. И ценно, что у Аида мелькнула такая попытка. В самой гибели
героя. В сцене полета.
  - Спасибо, - качнул ей заросшей головой Аид.
  - Ерунда, - ответил Дионис, не открывая глаз, в которые словно налилась
вся тяжесть мироздания, заключенная ранее в стакане целительного вина. -
Литература - это игра, фарс, и ничего более. И ее сочиняют люди, которым
скучно. И что останется на плаву, а что уйдет - случайность. Вот Зевс
думает, что, описывая становление Вселенной, он приобщает себя к мировому
процессу. А случится война, и все исчезнет, останется уцелевшей
какая-нибудь маленькая дешевая юмореска на узкую-преузкую тему, ее