Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
добром да ему же челом...
- Да это сложнее, чем просто ответить что знаешь, - возразил я. - Но
чем ты Гофмана мог расшевелить?
- А философией! С ходу!
- Василек, а какая у тебя может быть философия?
- Как-какая? Передовая, понятно, самая передовая! Я, доложу вам, в
сложных условиях экзамена новое исчисление придумал!
- Исчисление?!
- Да, новое! Я, брат, такого нарассказывал, что у старика слезы чуть не
закапали. От смеха... "Нахал ты, говорит, Василий Никитич, но
сообразительный нахал. Живи!" И "отлично" легкой пташкой в мою книжечку
серебряную залетело...
- Да куда ты спешишь? Расскажи по порядку.
Василек попросил листок бумаги неважным видом нарисовал на нем дым, как
сперва мне показалось.
- Спираль! - сказал Василек и строго посмотрел на нас. - Спираль,
понятно? Все по спирали, это тоже понятно?
- Что - все?
- Все! Любую вещь назови мне, и я ее по спирали разовью и совью. Вот
что такое Василий Никитич! А у вас все смешки.
- Нет, он все-таки нахал! - не выдержал Алексей. - Да ты даже не
знаешь, чему равен интеграл от "е" в степени "икс"!
- Интеграл от "е" в степени "икс"? - укоризненно повторил Василек. -
Табличный интеграл! Какое оскорбление!
- Время не тяни, не знаешь, так признавайся!
- Я тяну время? - возмутился Василек, но по его лицу было видно, что он
о чем-то мучительно размышляет. - Да, знаешь, сколько будет? - Василек
быстро написал на исчерканном листке с "дымом" довольно сложное выражение.
- Вот, реши это скромное дифференциальное уравнение, мой друг и брат, а
я"сто шестнадцать оборотов, и пошел! И пошел!" - Последнее выражение было
взято из популярной в то время картины "Танкер "Дербент" и говорило о
нашем полном посрамлении и о том, что впереди у него. Василька, весьма
приятные дела.
После его ухода Алексей внимательно посмотрел на уравнение, которое нам
задал Василек, засмеялся и, сказав: "Ишь, черт кудрявый", написал сверху
ответ: "е" в степени "икс". Соль всей шутки Василька и заключалась в том,
что ответ на вопрос Алексея он сделал корнем придуманного на ходу
уравнения.
А через месяц мы с Алешей проводили через весь город Василька. Его
вновь призвали в армию. Василий был необычно серьезен, все что-то ощупывал
в своем рюкзаке, но, когда тяжелые, из литого чугуна, ворота сборного
пункта закрылись за его командой, неожиданно ожил, будто тяжесть свалилась
с его души. В последний раз он подошел к забору, чтобы пожать наши
"передние лапы", и больше мы его никогда не видели...
Это случайное столкновение с Васильком оставило какой-то след в душе
Алексея. Каким-то очень глубоким, до конца не осознанным побуждениям
ответили эти внешне легковесные и необдуманные проделки Василька. И
неясные пока дали открылись перед Алексеем. Я с тревогой наблюдал за ним.
Огромная, малопонятная для меня работа занимала его мозг. Да, он ходил и
сдавал регулярно экзамены, и можно было не спрашивать о результатах.
Экзамен превращался в беседу с тем или иным преподавателем, беседу,
доставлявшую не мало приятных минут экзаменаторам, всегда поучительную и
оживленную.
Однажды мы договорились с Алексеевым, что после экзамена пойдем в кино.
Я освободился раньше и, попросив разрешения, прошел в аудиторию, в которой
сдавала группа Алексеева.
Экзамен принимал известный профессор, его имя сейчас знают во всем
мире. Он, вероятно, слышал что-то об Алексееве и сурово смотрел на него,
как на захваленного вундеркинда.
Профессор пригласил Алексеева за свой столик и что-то быстро написал на
листке; Алексеев, с минуту подумав, ответил каким-то пространным
посланием. Профессор усмехнулся и трижды не написал, а, казалось, ударил
листок бумаги пером. Это было какое-то очень короткое, но, по-видимому,
сложное математическое выражение. Алексеев просидел над ним час.
За это время профессор проэкзаменовал человек пять, потом наклонился
над Алексеевым и спросил:
- Ну, как?
- Я решил, - ответил Алексеев, - кажется...
Профессор внимательно на него посмотрел и осторожно взял из его рук
листок с вычислениями.
- Меня интересовало только, с какой стороны вы начнете искать...
Интересовал ваш подход... Это вообще еще не решено.
Он перечитывал написанное Алексеевым.
- Можете идти, Алексеев, - громко сказал он. - С вашего позволения, я
опубликую этот результат в сборнике "Прикладная механика и математика".
Очень красивое решение...
В этот день шла "Тетка Чарлея" и вокруг кинотеатра жужжала громадная
толпа: матросские бескозырки и пилотки отпускников, платки и соломенные
шляпы. Мы были почти у кассы, когда на грузовике подъехала команда
моряков-подводников. Через минуту, в тесной толпе, мы протискивались в
двери кинотеатра. И вдруг раздался дикий крик Алексея... Праздничные и
оживленные лица взволнованно обернулись на этот крик. А Алексей, все еще
что-то крича, цепляясь скрюченными руками за пиджаки и гимнастерки, во
весь рост распростерся на полу...
Его бережно вынесли, положили на садовую скамейку. Кто-то принес
газированной воды.
Алексей пришел в себя, виновато оглядел участливые и внимательные лица
собравшихся вокруг него матросов.
- Эх, война! - обронил кто-то с тоской и ненавистью.
Чья-то рука протянула нам билеты, и мы все-таки пошли в кино. До
коликов в боку мы смеялись над безобидными проделками "тетки Чарлея", а
кто-то из наших соседей все выкрикивал:
- Ну и дает, вот дает!
Домой Алексеев возвращался совсем без сил.
- Не могу, - говорил он, - не могу видеть толпу, борюсь с собой, а не
могу... Все ту конюшню проклятую вижу...
Но время шло, и здоровая, от природы крепкая нервная система Алексеева
медленно, но верно снимала с себя тяжесть пережитого.
Вскоре я перебрался в общежитие. А причиной тому была Нинка. Ее
насмешки не раз выводили из себя Алексея. Наконец, когда он поджарил
картофель на "шампуни" - жидком коричневом мыле - Нинка им мыла голову, а
бутылку принципиально ставила рядом с нашим подсолнечным маслом, -
терпение Алексея иссякло.
- Этим издевательствам и хиханькам нужно положить конец, я этим
займусь! Нужно принимать какие-то меры!
Меры были приняты. Весна и молодость внесли свои поправки. Они
поженились в мае...
Большую кастрюлю мы наполнили красным вином, для сладости всыпали
порошок сахарина, ваниль для запаха, а чтоб "ударило в голову", кастрюлю
поставили на огонь. Два десятка дружков и подружек, выпив по две столовых
ложки теплого и пахучего вина, всю ночь пели и плясали под окном у тети
Шуры.
Пришло время, и мы разъехались кто куда. Алексеев иногда писал мне. А
позвал он меня только сейчас. Позвал требовательно. Он так хотел показать
мне свои последние работы...
РАССКАЗ ТОПАНОВА
- Теперь, Максим Федорович, ваша очередь, - сказал я Топанову. - Где вы
встретили Алексеева, когда?
- Да лет пять назад, - ответил Топанов и задумался. - Я тогда работал в
Московском комитете партии. Чем только не приходилось заниматься! Вопросы
жилищного строительства, перестройка работы научных институтов... Новые
лаборатории и новые направления исследований... Новые люди, а иногда, что
греха таить, и старые сплетни... Я и с Алексеевым познакомился из-за
жалобы. Пришел как-то ко мне один сотрудник Алексеева, профессор Разумов.
- Он также погиб?
- Да, он все время работал с Алексеевым, а тогда приходил на него
жаловаться. Вы Разумова никогда не видели? Представительный такой, с
бородкой, немного старомодный, напоминал он какого-то классика науки
прошлого столетия, скорее даже нескольких классиков сразу. Но специалист
очень крупный. Алексеев долгое время был его учеником. Так вот, приходит
Разумов и просит моей помощи: не может совладать с Алексеевым.
- А чем ваша лаборатория занимается? - спрашиваю.
- Мы занимаемся вопросами вакуума, - отвечает Разумов. - Вы
представляете, что это такое? Это не просто пустота, безвоздушное
пространство, как выражаются в школьных учебниках физики. Это чудесная,
удивительная область науки, масса неожиданностей... Так вот, это
восходящее светило Алексеев - человек не без мыслей и не без инициативы, -
понимаете ли, утверждает, что работы выбранного нами и утвержденного
направления ничего не дают, что это трата сил и средств... Ему, видите ли,
лучше видно! Простите, я волнуюсь...
- А может быть, ему и вправду лучше видно?
- Ах, Максим Федорович, вы извините меня, но диссертант лучше всех
знает свою диссертацию, лучше автора никто не знает его книгу, лучше
строителя никто не знает дом, который он возводит.
- А лучше вас - вакуум? Продолжайте, пожалуйста...
- Представьте, я не могу сказать, что знаю его, да, да! Я только один
из скромных специалистов в этой области, смею, однако, надеяться, что мои
небольшие работы в области минимальных полей и их флуктуации не остались
незамеченными некоторыми из авторитетов в области теоретической физики...
Смею надеяться!
- И что же говорит Алексеев? Что он предлагает?
- Он, видите ли, хотел бы, чтобы мы занимались чем-то более
определенным, к чему можно с большим успехом прилагать его недюжинные
математические навыки и из чего можно что-то делать. Понимаете? Хоть
что-то! Изучайте электрон в вакууме, изучайте протон, нейтрон, такое, что
конкретно. "Что это даст?" - вот вопрос, которым он буквально меня
замучил!
- Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым
практицизмом?
- Совершенно точно! - обрадовался Разумов. - Мы заранее не можем
сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра,
только будущее приносит истинную оценку... Я вижу перед собой ряд
увлекательных задач и буду их решать, буду!..
- Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором,
и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева
в другое место. Нечего мешать науке!
- Нет, что вы! Не нужно! - забеспокоился Разумов. - Это будет
неправильно! Ему нужно объяснить, что ли... Пусть не суется не в свои
дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли,
хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все-таки скрыто от нас.
- Но ведь есть случаи научного предвидения?
- Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы
нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем... Впрочем, я
пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись...
- Да, так Алексееву нужно указать?
- Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать!
Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева
из Института звезд.
- Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, - продолжал
Топанов. - Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов
не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно... Что ждал я?
Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев,
ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо
помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после
гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш
топор - это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к
знаниям! Кто что успел схватить - кто рабфак, кто два-три курса. Редко кто
успел больше.
И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо
определившийся в "большой науке". Рождения 1923 года, нам в сыновья
годился, тем, с кого начался комсомол... Вот оно, второе поколение!
Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали
штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только
слышал, только в руках держал... И вот становится такой желторотый
парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался... После его выборов заскочил
ко мне один человек. "Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали
мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами
набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких
материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов..."
- А ведь пора и нам, - отвечаю, - высокие материи осваивать.
Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции - это ли не высокая
материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания,
должен быть в тени? Молод и учен - два богатства в нем...
И вот Алексеев у меня в кабинете. "Эге, - думаю, - да ты, брат, сед...
У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило,
знать, видал, как украинцы говорят, "шмаленого вовка".
- Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, - говорю, - и крепко жалуются...
"Мешает Алексеев научной работе!" - вот как говорят, вот до чего дошло!
Мешаешь?
- Мешаю...
- Ну, а тех, кто мешает, - бьют.
- Знаю...
- Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые
идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так?
- Нет, не так! Я по-настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал.
- Почему?
- Потому что рано. Еще многое нужно проверить... У нас ведь какая
структура? Отдел звезд, отдел космической электродинамики, отдел
межзвездной материи и лаборатория вакуума... Поле исследования - вся
Вселенная. А у каждого сотрудника свой "комплекс идей"; свое понимание
науки о звездах; каждый старается отхватить побольше для "своего". И при
утверждении планов - скандал! Но ведь из любого, буквально из любого
направления может вдруг появиться, "отпочковаться", что ли, какое-нибудь
совершенно чудесное, практически важное следствие, прямо не связанное с
программой "отдела". Ведь звезды становятся нашей далекой и незаменимой
лабораторией. Пройдут, быть может, тысячелетия, прежде чем человек получит
возможность создавать такие температуры и такие давления, как на далеких
звездах. Природа открывает свои самые сокровенные тайны только при очень
сильных воздействиях, ей и миллиона градусов мало, и что творится внутри
горячих звезд - надолго останется загадкой. Ну можно ли сейчас, когда мы
живем в такое время, которому наши потомки будут завидовать так же остро,
как в детстве мы завидовали участникам штурма Зимнего или конникам
Котовского, можно ли допускать разобщенность исследований, можно ли
удовлетвориться чисто внешними, случайными связями между нашими
лабораториями? Работаем под одной крышей, а иной раз оказываемся далекими
друг другу... Нет, я стою за настоящее, полное объединение усилий! И если
говорят, что я мешаю, то меня просто не понимают. Я вовсе не хочу сказать:
вот, из вашей работы ничего не выйдет, она не даст практического
результата, давайте начнем другую. Такого у меня нет на уме, это глупость.
Может быть, я не всегда бывал понятен...
- А это плохо, если тебя не понимают! Говорить ты вроде умеешь, свое
дело знаешь, а тебя не понимают? Значит, ты что-то недосказываешь, товарищ
Алексеев? Раскрываться нужно вовремя и до конца. Есть ли у тебя
"первоначальный капитал" или все еще настолько не оформлено, что с этим
нельзя выходить на люди?
- Кое-что есть...
- А людям рассказать еще страшно?
- Могут не понять, высмеют. Уж очень сложны вопросы...
- А если их сделать простыми? Это можно?
- Нет-нет, что вы... Это такой сгусток математики, астрономии, физики,
такой сплав...
- Тогда тебе еще рано раскрываться. И не верю я, что может существовать
такая невероятная сложность в очень большом вопросе - ведь ты хочешь
сделать этот вопрос центральным для исследований целого института! - что
человеку со средними человеческими способностями не понять... Конечно,
увидеть в сложном простое - задача не из легких, но раз нужно, то надо
думать, надо искать.
- Мне кому-нибудь рассказать бы... Рассказывать и рассказывать, пока
сам не пойму...
- Это хороший метод. Расскажи жене.
- Она геолог...
- Дома бывает редко? А если мне? Вот расскажи мне, может, я пойму...
Алексеев с сомнением посмотрел на меня и откровенно пожал плечами.
- Попробую, только не обижайтесь, если что...
После этого разговора я дней десять ждал звонка, но Алексеев молчал.
Недолго думая я решил заявиться к нему. Нашел его дом, взобрался на
седьмой этаж, и вот я в комнате Алексеева. Маленькая, книг много, больше
справочных. На столе стопка последних журналов, листки, исчерканные синим
карандашом.
Притащил Алексеев из кухни кофе, и как-то незаметно, слово за слово,
исчезли неловкость, связанность. Трудно сказать, о чем мы говорили. Обо
всем! А потом встретились еще раз на открытом партийном собрании
Института.
Собрание было бурным, как принято говорить, но оно действительно было
необычным. Ошеломил меня Алексеев, да и не только меня. Выложил массу
интересных мыслей, настоящих глубоких идей, но... но выступать было рано.
А потом, год за годом, работы его лаборатории становились все более и
более заметными. Не укладывались ни в какие рамки "отделов". Скоро он с
группой своих сотрудников перекочевал из Москвы сюда, к морю, в украинский
филиал Института звезд. Занял своей лабораторией огромное здание. Академия
отпустила ему много средств. Здесь и настигла его катастрофа. Да, с год
назад он был у меня, говорил о своих планах, но как-то в общих чертах. Не
вспомню сейчас эти планы...
- Но что же было основным, какую цель преследовали его работы? -
спросил я.
- Происхождение и эволюция звезд и звездных скоплений - вот над чем
работал Алексеев и его сотрудники. Он вскользь сказал мне тогда, что
мечтает перевести этот вопрос из области гипотез, таблиц и теоретических
расчетов в область прямого эксперимента...
- Но при чем же здесь вакуум? Ведь свойства вакуума - официальная
область его лаборатории.
- Звезды рождаются в безвоздушном пространстве. И рождение их, и
развитие, и смерть обусловлены свойствами этого пространства. Замечу, что
даже Разумов, очень и очень скептически относившийся к Алексееву, сам
попросил перевести его в южноукраинский филиал. Видно, эксперимент, к
которому шел Алексеев, уже тогда стал обретать какую-то определенную
форму.
- Так что же, Алексеев хотел зажечь, _создать_ звезду? - воскликнул я.
- Что-то в этом роде...
- Но зачем, для чего?
- Для чего? Для того, чтобы экспериментально проверить гипотезы о
рождении звезд, чтобы подчинить человеку неисчерпаемые запасы энергии,
таящейся в Космосе, в межзвездном веществе.
- И вы полагаете, что его работы увенчались успехом?
- Боюсь, что успех оказался слишком большим... Боюсь, что здесь уже не
успех, а другое... Поймите меня правильно. Есть такой успех, такая победа,
с которой не знаешь, что и делать.
ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА
Итак, "спутник Алексеева" был впервые нами увиден в момент полного
солнечного затмения. Почти все члены комиссии пришли к заключению, что
мираж является побочным эффектом, что он только _сопровождает_ прохождение
"спутника". Смутная картина, что-то вроде овальной искрящейся туманности,
возникшая тогда на флуоресцирующем экране, вызвала горячие споры.
Кое-кто ошибочно предположил, что мы увидели "спутник Алексеева" в
натуральную величину, но подсчеты опровергли это допущение. Слой
разреженного воздуха вокруг "спутника", отражающий море и лодки, корабли и
птиц, по-видимому, находился в особо возбужденном состо