Владимир Орешкин. 

                     Нино, одинокий бегун.
 

   Дверь за мной захлопнулась с такой силой. Что я понял, открыть е„ вновь
не удастся никогда.
   В кармане по прежнему был паспорт, где в графе "профессиональная
предрасположенность" не было ни единой цифры. Я улыбнулся и как последний
дурачок почесал затылок - вот это дела! Интересно, что скажут родители.
   На перекр„стке сидел нищий в рваном на плече пиджаке и засаленных серых
брюках.
   Перед ним стоял пот„ртый патефон - я видел такой в музее. Бедняга за
двадцать монет ставил одну и туже заезженную пластинку.
   С любопытством посмотрел на него. Не верилось, что не прид„тся
зарабатывать на хлеб даже подобным образом. Если уж ухитриться не
высказать предрасположенности и к самой простой из существующих профессий,
то этот путь для меня закрыт.
   Как я ждал, какие надежды возлагал на проклятые испытания!
   Я ничем не уступал парням нашей группы. Более того, по многим предметам
был впереди. По географии, например, - мог не задумываясь перечислить
несколько десятков городов, начинающихся на "а", или межпланетных станций,
названия которых оканчивались на "й". По физике в группе я был лидером, а
по "выживаемости в критических условиях" тв„рдо держался в первой пят„рке.
А это непросто, "выживаемость" - традиционно самый интересный предмет.
   Родители, бедные папа и мама, не добившиеся в жизни больших вершин,
возлагали надежды на меня. Жаль, что я так разочаровал их...
   Сейчас, когда вс„ кончилось, надежд не осталось, я ш„л в недоумении по
улицам и глупо улыбался - смешно было вспомнить недавние сумасшедшие мечты.
   Что делать, виновата наша идеальная система образования и
профессиональной ориентации, которая, как пишут в рекламных проспектах
отрабатывалась и совершенствовалась столетиями.
   До семнадцати лет мы не имеем ни малейшего понятия, что из нас может
получиться.
   Занятия в школе, спортивные классы, экскурсии в музеи, близлежащие
заповедники, кружки по интересам - каждый волен посвящать себя чему
угодно, в рамках, конечно, программы, набираясь разнообразных знаний и
интеллекта. До семнадцати лет - никакого разделения на умных и глупых,
ленивых и трудолюбивых, бездарных и талантливых - все равны.
   Потом: последний звонок, торжественное собрание, бал, к которому
положено иметь строгие причудливые одежды прошлых веков - таков обычай, -
и трехмесячные испытания.
   Вот они-то решают все. Профессии вселенной, по значимости и престижу,
разделены на двести категорий. В самую верхнюю, двухсотую, входят
администраторы планет и прочие неимоверно высокие начальники, потом
тянутся другие высокопоставленности:
   директора компаний, руководители научных конгломератов, отраслей
промышленности, начальники административных единиц первого и второго
деления. Далее по шкале идут остальные профессии, начиная от координаторов
процессов, редакторов мировых программ информации и кончая уборщиками
общественных помещений...
   Предрасположенность определяют в "центрах ориентации". В каждом
мало-мальски крупном городе есть такой центр. Выпускники школ к первому
марта съезжаются к своему центру и сначала проходят испытания по
категориям от "двухсот" до "ста пятидесяти". Среди двадцати семи парней
нашей группы в не„ не попал никто... Для меня это было разочарованием. Я
был уверен, моя предрасположенность выявится в первой же проверке. Когда
двое мужчин в белых халатах - с коэффициентами "семьдесят" - провели меня
в комнату испытаний, о которой я так много знал из книг, фильмов, по
рассказам отца, посадили в кресло, обтекшее меня так, что я погрузился в
него, я был уверен: матовое табло через положенные три минуты загорится
буквами - "предрасположенность положительная, дальнейшее уточнение".
   Невероятной сложности машина, секрет которой до сих пор не могут понять
ученые, доставшаяся в подарок от одной из редких космических встреч с
братьями по разуму, - за двести сорок секунд разберется во мне, откроет
мою исключительность, отличность от громадного большинства выпускников и
узаконит ее.
   Я много раз видел в фильмах как это бывает. Когда вроде бы ничем не
примечательный школяр, никогда не выделявшийся ни знаниями, ни
общительностью, вдруг получал в Центре бешеный балл. Подумать только, одно
мгновенье способно изменить жизнь не только его, но и всех его близких!
Ведь если балл выпускника больше "ста пятидесяти", он объявляется
персоной, "ценной для цивилизации", для него открывается неограниченный
счет в банке, он получает право свободного передвижения по всем заселенным
землям, к его услугам информационная служба человечества, а его
родственники до конца дней могут купаться в удовольствиях и обеспеченности.
   Когда-то, во времена первопроходцев, мир был устроен иначе, гораздо
несправедливее. До знаменательной встречи с инопланетянами, вошедшей в
историю человечества под названием Контакт, мир раздирался противоречиями.
Большинство людей занималось не своим делом, они мотались по жизни, не в
силах найти достойного места... Вспыхивали войны, по самым пустяковым
поводам переселенцы других миров сражались друг с другом, а уж с их
прародительницей Землей стычки шли постоянно.
   Мир погряз в сумасшедших желаниях все хотели несбыточного, авантюристы
на тихоходных кораблях кидались в незнакомые области, пытаясь освоить все
больше планет, пригодных для жизни... Устилали своими могилами чужие
ландшафты.
   В цивилизации царила анархия. Отсутствие надлежащего порядка тяжелым
бременем легло на судьбы людей, поставив под вопрос дальнейшее их
существование. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Контакт...
   С тех пор наша жизнь изменилась неузнаваемо Каждый гражданин, вступая в
жизнь, получал достойный себя коэффициент. Его положение становилось
определенным.
   Прекратились распри и конфликты, народы планет зажили дружно и
безмятежно.
   Отчаянные авантюристы исчезли, каждый выполнял посильное дело и получал
по заслугам... Оставались, конечно, и негативные моменты, но их можно не
принимать в расчет, настолько они мизерны. Например, некоторые скептики
жаловались, что продвижение цивилизации по пути прогресса резко
замедлилось, в частности, прекратилось освоение новых земель... Это ложь,
тысячи разведывательных кораблей по заданиям центральных администраций
непрерывно исследуют неизвестные космические тела, вторгаясь в неведомое.
В школьных учебниках которые нас заставляли учить почти наизусть,
убедительно доказывалась несостоятельность утверждений скептиков.
   Я считал - мне уготовлена самая лучшая доля. Родственники благодаря мне
после испытаний заживут обеспеченной жизнью.
   Родителей я люблю. Бедным папе и маме не везло - добрые, они
растерялись в водовороте жизни. В наш век, когда самой модной чертой
является практичность, они оказались изгоями, беззащитными перед напором
деловитости. Жили мы небогато, многое, что было доступно остальным ребятам
группы, я не мог себе позволить.
   Вечно у нас дома не хватало денег. Отец, раньше времени постаревший от
старания раздобыть лишние кредитки, подработать, запечатлелся в моих
глазах седым стариком с добрыми тоскующими глазами. Мама, вечно что-то
делающая по хозяйству, экономящая каждую монету, под стать отцу выглядела
старше своих лет. Я был их единственной надеждой, на меня они тратили
скудные деньги, которые им удавалось сберечь... Во всем был виноват
проклятый коэффициент, выведенный когда-то отцу безжалостной машиной -
"тридцать три". "Тридцать три" - порог бедности.
   Хранителям книг никогда не платили много. Кому нужны в наше время
пожелтевшие архаизмы, доставшиеся в наследство от бесконечно далеких веков.
   Поэтому я считал справедливым выдержать первое же испытание, - что
получу в результате уточнения, волновало меньше, главное - от "ста
пятидесяти" до "двухсот".
   Но табло осталось чистым. В моем личном деле поставили штамп запрета на
многие великолепные профессии. Утешало, что никто из ребят не получил
такого балла и что по статистике нашего центра лишь один выпускник за
четырнадцать лет удосуживался его.
   Дальше потянулись недели разочарования. Ким Жове, мой приятель, получил
коэффициент "сто восемь", он был первый, кто закончил борьбу за место под
солнцем. Все поздравляли его, я тоже. Когда тряс его руку, мелкая зависть
терзала душу. Почему на "ста восьми" остановился именно он? Чем хуже я?
Его отец имел "сто десять" - Ким все одиннадцать лет, пока мы учились в
школе, гордился этим. Иногда к концу занятий тот прилетал за ним на
аэрол„те последней модели, бесшумной красивой машине, предмете восхищения
всей школы. Они на выходные дни отправлялись в заповедники Африки или
смотреть Северное Сияние на полюсе не с экскурсией, как мы, а просто так,
сами по себе, семьей, а это удовольствие стоило страшно дорого.
   Выше "ста" из группы не получил никто. Следующий парень, Ов Линь,
остановился на "восьмидесяти девяти", за ним был Джорж Бенуа, которому
табло показало "восемьдесят два".
   Директор школы на собрании, посвященном первой троице, долго распинался
о том, что мраморная доска, на которой увековечены фамилии учеников,
окончивших прекрасную нашу школу и получивших коэффициент больше "ста",
пополнится еще одной достойной фамилией. Говорил, что последние годы он с
большим вниманием приглядывался к трем парням нашей группы: Жове, Линю и
Бенуа, - и готов был дать голову на отсечение, что именно они получат
самые высокие баллы. О Жове он вообще не мог говорить без священной дрожи
в голосе, раза три повторил, что тот - достойный сын своих родителей и что
он никогда не сомневался в великом его будущем. Киме, надо отдать должное,
воспринимал происходящее с юмором, должно быть, еще не пришел в себя от
счастья.
   Центр тем временем преподносил сюрпризы. Коэффициенты ребят посыпались
как из ведра, уложившись в промежутке между "семьюдесятью" и "тридцатью".
Что поделать, гениев среди нас, - за исключением, конечно, Кима Жове, - не
оказалось.
   Наконец, осталось только двое, Макс Питере и я. Никому бы не пожелал
оказаться в одной компании с ним. Я чуть ли не сгорел со стыда, когда мы
оказались вместе и он, с серьезным лицом мыслящего дегенерата, пыхтя не
прожеванным за завтраком луком, стал уверять, что всегда знал, что я -
стоящий парень, не чета остальным выскочкам из нашей группы, которые
только и думали с первого года обучения, как бы поставить себя выше
остальных, задавались, вели всякие заумные разговоры, а на деле тоже не
прыгнули слишком высоко - в элиту не попал никто.
   Пять дней мы ходили с Максом Питерсом на испытания. Это были ужасные
дни...
   Боясь незнакомых людей, он держался рядом. А в очереди сидели
слабоумные из других школ: кто заикался, кто пускал слюни, кто тряс
головой, словно в припадке. Макс хватал меня за рукав, наклонялся близко
и, касаясь мокрыми губами, шепелявил:
   - Давай держаться вместе, они запросто могут нам накостылять. У него
была идея фикс: незнакомые люди только и думают, как бы надавать ему по
шее.
   На пятый день Макс Питере получил балл "три", а вместе с ним право
работать проверяющим пропуска в любом учреждении города.
   - Ну что ж, Макс, - похлопал я его по плечу, - тебе повезло больше.
   Он брезгливо отдернул плечо и высокомерно взглянул на меня маленькими
голубыми глазками без ресниц.
   На следующее утро я приш„л в Центр ориентации один, плюхнулся в кресло
и затих.
   Очереди почти не было, сидело впереди два парня, по внешнему виду
напоминающих экспонаты из зоосада. Особенно поразили не их
безмятежно-тупые лица, а затылки - жирные, поросшие короткой щетиной,
словно бы не человеческие.
   Проходящие мимо служащие в белых халатах с жалостью посматривали на
нас. Нужно сказать, что мне, отыскивая внешние изъяны, они уделяли более
долгие взгляды.
   Должно быть, не находили, потому что в их глазах читалось недоумение.
Сам я удивляться устал... Машина, решающая судьбу, ошибаться не могла.
Ошибка исключена. За многие века работы она ни разу не допустила промаха,
попытки усомниться в е„ решениях кончались крахом - в человеческих
способностях она разбиралась превосходно. Значит, во мне скрыт не внешний,
а внутренний порок такое тоже случалось, мне приходилось читать и слышать
об этом."
   Родители не знали, куда деться от горя. По мере того, как испытания
продолжались и возможность получить высокий коэффициент исчезала, вид их
становился все печальнее. Когда же стало ясно, что профессия моя будет
хуже отцовской, они совсем потеряли голову. Дело не в деньгах, даже не в
престиже, хотя в последние дни соседи со смешками в глазах посматривали на
меня и перестали спрашивать о том, как проходят испытания. Дело
заключалось в том, что папа и мама хотели для меня лучшей, чем их, участи.
   Профессия из самых низких означала, что жить мне предстоит в комнате
общежития, питаться бесплатными скудными обедами, работать по десять и
больше часов в сутки, а получать гроши. Начиная с коэффициента "десять"
профессии такие, что их с успехом мог выполнять любой не очень сложный
автомат, людей же на них сохраняли из сострадания, из когда-то узаконенной
благотворительности.
   Отец не разговаривал со мной, словно бы я провинился, мама, которая вся
светилась, когда испытания начинались, постарела, перестала обращать на
себя внимание и целые дни проводила в нашей маленькой кухоньке - сидела
печально за столом, подперев голову руками, время от времени принимаясь
плакать.
   События так навалились на меня, что происходившее воспринималось словно
кошмарный сон - стоит только проснуться, открыть глаза, и все станет на
свои места.
   Каждый день приносил разочарования не только в Центре ориентации. Слухи
о моих "успехах" распространялись с невероятной быстротой. Не получив
высокого коэффициента, я попал в толпу середнячков, таких же, как и
большинство. По мере того как мой вероятный балл опускался все ниже, я
снова стал привлекать внимание - исключительностью... Знакомые ребята со
двора и из школы уже не разговаривали со мной, а сторонились. Смеялись за
спиной, показывая пальцами. Я кожей чувствовал, как впиваются в меня их
ехидные реплики, как смотрят они вслед и в их взглядах нет сочувствия,
только интерес к экзотике.
   Меня перестали приглашать на вечеринки даже ребята из собственной
группы. А ведь каждый, с кем я провел одиннадцать лет, кого считал если не
друзьями, то хорошими знакомыми, - так много нас связывало, - получив
профессиональный коэффициент, устраивал вечер.
   Попробовал обижаться, но быстро рассудил: в начинающейся моей новой
жизни детские обиды уже ничего не значат...
   Больше всего думал о Помеле. Она жила двумя этажами выше, я - на
тридцать четвертом, она - на тридцать шестом. Мы дружили полтора года, а
перед испытанием впервые поцеловались. Никогда не забуду серебристого
тополя в сквере, у которого-это произошло. Мы долго, почти всю ночь,
целовались и разговаривали.
   Она мечтала, что мой балл окажется самым высоким в школе. Ты умный, -
говорила она, - и добрый, тебе хочется подчиняться, от тебя исходит
таинственная сила.
   Мне приятно слушаться тебя", По е„ словам выходило, что я - скопище
редчайших человеческих качеств. Машина наверняка должна их оценить,
наградив меня если не элитарным, то по крайней мере баллом не ниже "ста".
   Уже две недели я не мог застать Помелу дома, ее мама - всегда такая
ласковая - хлопала перед моим носом дверью, бросив грубое: "Е„ нет'" Дня
четыре назад я случайно встретился с Помелой в подъезде, мы столкнулись
нос к носу. Я взял ее за руку, но она испуганно е„ отдернула. В е„ взгляде
читались испуг и сожаление, что между нами что-то было.
   - Слышала, у тебя неприятности, - произнесла она холодно, тоном
светской дамы.
   - Да, - ответил я понуро.
   - Жаль, - продолжила она в том же духе, - что так вышло. Постарайся
забыть обо мне. Сам понимаешь, почему, ты же ум... Не приходи больше ко
мне домой!
   Последнюю фразу она выпалила, обежала меня, словно бы я столб, и
исчезла.
   История с Помелой огорчила больше, чем злополучный балл, который никак
для меня не могли подобрать.
   Девчонки хотят выйти замуж за парня с высоким коэффициентом. Если бы у
меня было "сто пятьдесят" или выше, я мог быть горбатым карликом в очках и
с волочащейся ногой, все равно отыскал бы мгновенно тысячу красивых
претенденток на право называться спутницей жизни. Но я не карлик, нога не
волочится, очков нет, горба тоже... Нормальный парень: сто восемьдесят три
сантиметра рост, физически развит, недурен собой, умный и добрый, как
сказала однажды Помела. Но у меня нет "ста пятидесяти". Даже "пяти" нет -
поэтому-то я сидел в кресле перед камерой, в которую предстояло войти,
чтобы получить хоть что-нибудь.
   Оба дегенерата, соседство которых навевало оторопь, уже вышли, потрясая
в воздухе паспортами со штампами "два". Они возбужденно смеялись, и
понятно отчего, ведь был на свете кто-то, имевший в графе
"предрасположенность" печатку с гордой цифрой "один".
   За мной вышел лысый мужчина. На белом халате у воротника приклеилась
случайная бумажка.
   - Простите, - сказал я, протянул руку и снял ее. Лицо мужчины, словно
от оскорбления, побледнело, он отстранился и сухо бросил:
   - Пройдемте.
   Началась обычная процедура. Меня усадили в кресло - оно обхватило,
утопило в себе. Свет в камере погас, лишь смутно белела матовая
поверхность табло. Я знал, сначала они проверят коэффициент "три", потом
"два", а затем, если мне никакой не достанется, то и "один".
   Шло время - табло оставалось бесстрастным.
   Казалось, прошло минут пятнадцать - двадцать, обычно машина справляется
гораздо быстрей. Должно быть, сейчас попался особенно сложный случай и она
никак не могла решить, определять ли меня в уборщики мусора на городской
свалке или отправить землекопом в лагерь для умственно ограниченных.
   На табло так ничего и не появилось, свет вспыхнул, пришел довольно
озадаченный лысый мужчина, нажал кнопку, кресло выпихнуло меня, и я
оказался рядом с ним.
   - Вы лишены коэффициента, - сказал он недоуменно, словно сам не мог в
это поверить. - Уходите.
   Вот так я и оказался на улице.
   Все-таки я принадлежу к числу изрядных редкостей. Таких, должно быть,
крайне мало, не больше, чем тех, кто набирает баллы от "ста пятидесяти" до
"двухсот".
   Я вспомнил, что знал о "счастливцах", получавших в Центре самый низкий
коэффициент - "один"... Ни одно из благ цивилизации с этого момента не
коснется их. Родители обязаны отречься от таких детей, как от непотребных
чудовищ, никто не предложит им крова и не накормит. Все, что они могут, -
добывать пропитание нищенством. За малейшее нарушение общественного
порядка, что другим стоит штрафа, их ждет одно наказание - газовая камера,
после которой тело их сожгут и прах развеют по ветру.
   Одиннадцать лет нам прививали презрение к тем, ниже которых я
оказался... Ещ„ недавно я вместе с большинством наших ребят недоумевал,
зачем обществу такие люди, не приспособленные ни к чему, - выродки
человечества. Каждый из них - это же отрицательная мутация. Нужно, в целях
гуманности, как только выяснится их неприспособленность ни к чему, как
слепых котят, незаметно их усыплять. А родителям таких запрещать иметь
детей, а если дети уже есть, запрещать тем жениться или выходить замуж. Я
искренне возмущался мягкости, бесхребетности существующих порядков, не
вытравляющих это зло решительно и с корнем.
   За семнадцать лет я ни разу не подал нищему из соображений
принципиальных...
   Большинство моих приятелей поступали так же. Мы попросту не замечали
их... Но нас возмущало, находились такие, кто кидал им монетки, на них
нищие покупали хлеб и, должно быть, кое-что кроме него, питались, -
катались, в общем, как сыр в масле.
   Первую монетку я бросил нищему сегодня... Пришла в голову мысль: он-то
в чем виноват?.. В чем виноват я - разве кого-нибудь обидел, сделал плохо,
разве нарушил закон или был худшим учеником в классе?.. Почему какая-то
глупая машина