й ничуть не больше, чем прежде. Она казалась просто сетью линий, пестрым ковром из клиньев, загогулин, завитушек, тонких пластинок и прочих невнятных значков. Линии были, в основном, горизонтальными или вертикальными, в местах их пересечения имелась или точка, или небольшая дуга. Они расходились под прямыми углами, образовывая клинья, и никогда не останавливались посреди чертежного поля, но всегда упирались в загогулины, завитки, или другие непонятные штуковины. Во всем этом было так мало смысла, что длительное рассматривание чертежа вызывало головную боль. И все же он начал работу над воспроизведением каждой детали, скопировав даже коричневое пятно в центре, которое, по его мнению, вполне могло быть кровью блаженного мученика. Правда, брат Джерис считал, что это всего лишь пятно от сгнившего яблока.
     Брату Джерису, направленному учеником в копировальную комнату в одно время с братом Франциском, казалось, нравилось дразнить его.
     - Скажи, пожалуйста, ученый брат, - спрашивал он, бросая взгляд через плечо Франциска, - что означает ?Транзисторная система управления узлом 6-В??
     - Очевидно, это название документа, - отвечая Франциск, ощущая легкое раздражение.
     - Ясно. Но что это означает?
     - Это название схемы, которая лежит перед твоими глазами, брат Простак. Что, по-твоему, означает ?Джерис??
     - Очень многое, я уверен, - ответил брат Джерис с притворным смирением. - Прости мне мою тупость, пожалуйста. Ты удачно заметил, что для живого существа имя действительно означает только имя. Но эта схема сама по себе что-то представляет, не правда ли? Так что же она собой представляет?
     - Транзисторную систему управления узлом 6-В, очевидно.
     - Совершенно ясно! - Джерис рассмеялся. - Красноречиво! Если существо - это его имя, то имя - существо. ?Равное может быть заменено равным?, или ?Равенство имеет силу в обоих направлениях?. Но, может быть, мы обратимся к другой аксиоме? Если выражение ?величины, равные одной и той же величине, равны между собой? справедливо, то можно ли считать, что название схемы и ее сущность - одна и та же величина? Или это порочный круг?
     Франциск покраснел.
     - Я думаю, - произнес он медленно, прежде помолчав, чтобы унять раздражение, - что схема представляет собой абстрактную идею, а не конкретную вещь. Очевидно, у древних была своя система для изображения чистой мысли. Ясно, что это нераспознаваемый рисунок какого-то объекта.
     - Да-да, совершенно нераспознаваемый, - с усмешкой согласился брат Джерис.
     - С другой стороны, схема, очевидно, изображает какой-то объект, но только с помощью чисто формальных символов. Значит, необходимо пройти особое обучение или...
     - Или иметь особое зрение?
     - По-моему, это абстракция некоей трансцендентальной величины, выражающей мысль блаженного Лейбовича.
     - Браво! А о чем же он думал?
     - Ну, о ?проектировании схемы?, - сказал Франциск, используя термин из штампа, отпечатанного в правом нижнем углу.
     - Хм, а к какому искусству это относится, брат? Какого оно рода, вида, в чем его сущность и отличия? Или это только игра случайностей?
     ?Джерис изощряется в своем сарказме?, - подумал Франциск и решил противопоставить этому мягкость своих ответов.
     - Вот, посмотри на эту колонку цифр и ее заголовок: ?Нумерация деталей электроники?. Когда-то было искусство или наука Электроника. Она могла относиться и к искусству, и к науке одновременно.
     - Ах-ах! Таким образом, мы установили ?род? и ?вид?. Теперь, если следовать выбранной линии, подумаем об ?отличиях?. Что же было объектом изучения Электроники?
     - Это тоже описано, - сказал Франциск, который изучил Книгу Памяти сверху донизу, пытаясь найти ключ, который мог бы сделать синьку более понятной, но получил весьма скромный результат. - Объектом изучения Электроники был ?электрон?.
     - Так написано, верно. Я просто поражен. Я так мало знаю об этих вещах. А каков, скажи пожалуйста, был этот электрон?
     - Это один из фрагментов первоосновы материи, который упоминается как ?отрицательный изгиб ничто?.
     - Вот как! Как же можно отрицать ?ничего?? Не становится ли оно при этом ?чем-то??
     - Вероятно, отрицание относится к ?изгибу?.
     - Ага! Следовательно, может существовать ?неизогнутое ничто?, а? Не обнаружил ли ты, как выпрямить ?ничто??
     - Еще нет, - согласился Франциск.
     - Хорошенько поищи, братец! Как умны были эти древние - они знали, как выпрямить ?ничто?. Хорошенько поищи, и ты выучишься делать то же самое. Тогда у нас будет ?электрон?, не правда ли? А что мы будем с ним делать тогда? Положим на алтарь в часовне?
     - Ну, ладно, - вздохнул Франциск. - Я не знаю. Но я твердо уверен, что ?электрон? когда-то существовал, хотя и не знаю, как он был устроен и для чего его использовали.
     - Как трогательно! - усмехнулся борец с предрассудками и вернулся к своей работе.
     Спорадические издевки брата Джериса огорчали Франциска, но нисколько не уменьшили его энтузиазма.
     Конечно, Франциск не мог точно воспроизвести каждый значок и каждое пятнышко, но копия получилась столь точной, что ее нельзя было с расстояния двух шагов отличить от оригинала. Этого было вполне достаточно для целей изучения, так что оригинал можно было опять запечатать и сдать на хранение. Закончив копировать оригинал, Франциск ощутил смутную грусть. Чертеж был каким-то застывшим. В нем не было ничего такого, что с первого взгляда выдавало бы в нем священную реликвию. Стиль его был кратким и скромным; вероятно, вполне подходящим для самого блаженного, но все же...
     Для копии реликвии этого было недостаточно. Святые были скромными людьми, они восхваляли не себя, а бога, и предоставляли другим изображать внутренний ореол святости с помощью внешних, видимых знаков. Застывшей копии было недостаточно: она была холодной и невыразительной и никоим образом не служила напоминанием о святых свойствах блаженного.
     - Glorificemus , - думал Франциск, работая над неувядаемыми. В этот момент он переписывал страницы псалмов, которые потом шли в переплет. Он прервался, чтобы отыскать место в тексте, на котором остановился и осмыслить значение слов, которые писал, ибо через несколько часов копирования он вообще переставал читать текст, а просто позволял руке воспроизводить рисунок букв, на которые падал его взгляд. Он обнаружил, что переписывает молитву Давида, четвертый покаянный псалом: ?Miserere mei, Deus...  ибо знаю я вину свою, и мой грех всегда со мной?. Это была смиренная молитва, но страница, на которую он смотрел, была написана отнюдь не в смиренном стиле. Буква М в слове miserere была обвита золотыми листьями. Причудливые завитушки, сотканные из золотых и фиолетовых нитей, заполняли поле страницы и роились вокруг роскошных заглавных букв в начале каждого стиха. Молитва была смиренной, а страница - ослепительной. Брат Франциск копировал на новом пергаменте только основной текст, оставляя места для расписных заглавных букв и поля, ширина которых была равна ширине строк. Мастер-иллюминатор наполнит пространство вокруг его чернильной копии буйством красок и нарисует живописные заглавные буквы. Он учился украшению рукописи рисунками, но еще не был настолько искусен, чтобы ему доверили золоченную роспись неувядаемых.
     ?Glorificemus?. Он опять подумал о синьке.
     Не сказав никому о своей идее, брат Франциск начал свою работу. Он отыскал тончайшую шкуру ягненка и потратил несколько недель своего сэкономленного времени, растягивая, отбивая и выделывая ее, пока не получил совершенную поверхность. В конечном итоге он довел шкуру до снежной белизны, а затем с предосторожностями уложил на хранение. Несколько месяцев после этого он использовал каждую свободную минуту для изучения Книги Памяти, снова пытаясь отыскать ключ к пониманию синьки Лейбовича. Он не нашел ничего похожего на изображенные на чертеже загогулины и ничего другого, что могло бы помочь ему понять их смысл. Но однажды он наткнулся на фрагмент, в котором была частично уничтоженная страница с описанием процесса изготовления синек. Похоже, это был кусок энциклопедии. Статья была краткой, и некоторые абзацы отсутствовали, но, прочитав ее несколько раз, он начал понимать, что он сам, да и многие другие переписчики, напрасно тратили время и чернила: оказалось, что эффект ?белое на темном? был не специально желаемым свойством чертежа, а лишь особенностью дешевого процесса репродуцирования. Оригинальные же чертежи, с которых были сделаны синьки, выполнялись черным по белому. Он едва подавил желание удариться головой о каменный пол. Все эти чернила и труд были потрачены на перекопирование побочного свойства синек! Вероятно, нет необходимости говорить об этом брату Хорнеру. Это будет милосердно - ничего не говорить об этом, учитывая больное сердце брата Хорнера.
     Узнав, что цветовая гамма синек была лишь побочным свойством древних чертежей, он отбросил опасения. Никто с первого взгляда не узнает чертеж в обратной цветовой гамме. Некоторые другие особенности чертежа тоже можно было изменить. Он не осмеливался менять то, чего не знал, но решил, что таблицы и штамп допустимо расположить симметрично относительно схемы на углах и полях. Поскольку значение схемы было неясно, он решил ни на волосок не менять ее элементы или пропорции. Но поскольку цвет был не важен, ее можно было выполнить прекрасной. Для ?загогулин? и ?клиньев? он наметил золотую роспись, но другие непонятные штуковины были слишком сложны для золочения, а золотой ?завиток? выглядел бы слишком помпезно. ?Рогульки? должны стать именно черными, как смоль, а это означало, что линии следовало делать не совсем черными, чтобы выделить ?рогульки?. Поскольку симметрия в чертеже отсутствовала, не было оснований думать, что смысл линий схемы изменится, если их использовать в качестве шпалеры для вьющейся виноградной лозы, чьи ветви, осторожно огибая ?рогульки?, имитируют симметричность или подчеркнут асимметричную природу схемы. Когда брат Хорнер разрисовывал заглавную букву ?М?, превращая ее в удивительные заросли из листьев, ягод, ветвей и коварных змей, она все же ясно читалась. Брат Франциск резонно предположил, что то же самое относится и к схеме.
     Кроме того, общее обрамление из разноцветных спиралей будет выглядеть гораздо лучше, чем застывший прямоугольник, ограничивающий чертеж на синьке. Он сделал дюжину предварительных набросков. На самом верху пергамента будет изображение гроба господня, а в самом низу - гербовый щит Альбертианского ордена с изображением блаженного над ним.
     Но, насколько было известно Франциску, точного прижизненного изображения блаженного не существовало. Имелось несколько причудливых портретов, но ни один из них не относился ко времени Упрощения. Не было также изображения блаженного во весь рост, хотя в преданиях и говорилось, что Лейбович был довольно высок и сутуловат. Но возможно, когда убежище снова откроют...
     Работа брата Франциска над предварительными набросками была прервана однажды после полудня, когда он неожиданно осознал, что тень, упавшая на его копировальный столик, принадлежит... Нет! Боже правый! Beate Leibowitz, audi me!  Господи, помилуй! Пусть это будет кто угодно, только не...
     - Ну, и что же у нас здесь? - пророкотал аббат, бросив беглый взгляд на его рисунки.
     - Чертеж, господин аббат.
     - Это я вижу. Но какой?
     - Синька Лейбовича.
     - Та, что ты нашел? Она выглядит не слишком похоже. Зачем все эти изменения?
     - Это должна быть...
     - Говори громче!
     - Разрисованная копия! - Брат Франциск даже взвизгнул.
     - А-а...
     Аббат Аркос пожал плечами и вышел. Несколько минут спустя, обходя столы учеников, брат Хорнер немало удивился, обнаружив Франциска в обмороке.

8

     К удивлению брата Франциска аббат Аркос больше не запрещал монахам интересоваться реликвиями. С того времени, как доминиканцы согласились проверить это дело, аббат несколько смягчил ограничения, а когда вопрос о канонизации немного продвинулся в Новом Риме, он, казалось, временами совершенно забывал, что нечто особенное случилось во время великопостного бдения некоего Франциска Джерарда из АОЛ, ранее проживавшего в Юте, а теперь обитающего в копировальной комнате скрипториума. Это случилось одиннадцать лет назад. Нелепые перешептывания среди послушников относительно личности пилигрима давно утихли. Послушники времен брата Франциска уже не были послушниками, а новая поросль юнцов никогда не слыхала об этом деле.
     Эта история стоила брату Франциску семи великопостных уединений среди волков, и каждый раз он не надеялся выйти из них невредимым. Когда он иногда вспоминал об этом, то ночью ему снились волки и Аркос. Во сне аббат бросал мясо волкам и Франциску.
     Таким образом монах обнаружил, что может продолжать свой проект без помех, если не считать издевок брата Джериса. Франциск приступил непосредственно к украшению пергамента рисунками. Сложность завитков и изнуряющая тонкость золотой росписи в сочетании с краткостью сэкономленного времени растянули эту работу на годы. Но в темном океане веков, где, казалось, ничего не двигалось, даже собственная жизнь была только маленьким кратким всплеском. Сначала была скучная и утомительная чреда повторяющихся дней и времен года; потом - прах разбитых надежд и горести и наконец, - предсмертное помазание и мгновенная темнота в конце... или, вернее, в начале. И после этого маленькая трепещущая душа, хорошо или плохо вынесшая эту скуку и томление, вдруг оказывается в месте, полном света и, стоя перед Единым и Справедливым, впитывает в себя горящий пристальный взгляд вечно страдающих глаз. И тогда Владыка скажет: ?Входи? или ?Иди?. Только ради этого момента и тянется томительная череда лет. Во времена брата Франциска было трудно веровать по-другому.
     Брат Сэрл закончил пятую страницу своей математической реставрации, был сражен ударом за своим рабочим столом и умер несколько часов спустя. Ничего страшного - его записи остались нетронутыми. Кто-нибудь, одно или два столетия спустя придет, заинтересуется ими и сможет, вероятно, закончить работу. Тем временем за упокой души Сэрла возносились молитвы.
     Был еще брат Финго и его резьба по дереву. Год или два тому назад он вернулся в плотничную мастерскую, и время от времени ему позволяли вырезать и отделывать его наполовину законченное изображение мученика. Как и Франциск, Финго имел для этого только один час, а остальное время трудился над заданным послухом. Ваяние продвигалось столь медленно, что изменения были почти незаметны, если не смотреть на скульптуру с интервалом в несколько месяцев. Франциск видел ее слишком часто, чтобы их замечать. Он был очарован добродушным весельем Финго, даже когда понял, что резчик усвоил любезные манеры, чтобы компенсировать безобразие лица. Ему нравилось коротать свое свободное время, когда оно выдавалось, наблюдая за работой Финго.
     Плотничья мастерская была наполнена запахами сосновой, кедровой и еловой стружки, пахло там и человеческим потом. Добывать лес в аббатстве было нелегко. Не считая смоковниц и пары сушениц рядом с водяной скважиной, местность была безлесной. До ближайших зарослей, годных на строительный лес, было три дня пути. И сборщики дерева часто покидали аббатство на целую неделю, возвращаясь затем с несколькими ослами, груженными ветками для изготовления колышков, спиц, а иногда и ножек для стульев. Время от времени они приволакивали с собой одно или два бревна для замены подгнившей балки. И при таком ограниченном снабжении лесом плотники, как правило, были неплохими резчиками и скульпторами.
     Иногда, наблюдая за работой Финго, Франциск делал наброски, пытаясь выявить детали скульптуры, еще только намеченные в дереве. Уже проявлялись неясные контуры лица, все еще скрытые щепой и следами от резца. В своих набросках брат Франциск пытался предвидеть эти черты до того, как они появятся из дерева. Финго смотрел на его рисунки и смеялся. Но, по мере продвижения работы, Франциск не мог отделаться от ощущения, что лицо скульптуры освещалось смутно знакомой улыбкой. Тогда он нарисовал его, и ощущение усилилось, хотя он не мог определить, чье это лицо, или вспомнить, кто улыбается так криво.
     - Действительно, неплохо. Совсем неплохо, - сказал Финго о его рисунках.
     Переписчик пожал плечами.
     - Я не могу отделаться от ощущения, что уже видел его раньше.
     - Не здесь, братец. И не в наше время.
     Во время рождественского поста брат Франциск заболел и вновь посетил мастерскую только спустя несколько месяцев.
     - Лицо почти окончено, Франциск, - сказал резчик. - Как оно нравится тебе теперь?
     - Я знаю его!
     Франциск дышал с трудом, вглядываясь в веселые и печальные глаза в сетке морщин, в едва намеченную кривую улыбку в уголках рта, тоже неуловимо знакомую.
     - Ты знаешь? Кто же это? - удивился Финго.
     - Он... Ну, я не совсем уверен... но я думаю, что знаю его. Он...
     Финго рассмеялся.
     - Ты просто узнал собственные рисунки, - предположил он.
     Франциск уже ни в чем не был уверен и никак не мог точно определить, чье же это лицо.
     - ?Ну-ну!? - казалось, говорила кривая улыбка.
     Аббат, однако, нашел улыбку раздражающей. Хотя он и разрешил закончить работу, но объявил, что никогда не позволит использовать изваяние для того, для чего оно поначалу предназначалось - стоять в церкви, как только свершится канонизация блаженного. Много лет спустя, когда скульптура была почти полностью окончена, Аркос велел установить ее в коридоре дома для гостей, но позже, когда вид ее возмутил одного из посланцев Нового Рима, приказал перенести в свой кабинет.
     Медленно, с трудом Франциск превращал свой пергамент в произведение искусства. Молва о его работе быстро распространилась по копировальной комнате, и монахи часто собирались у его стола, наблюдая за работой и бормоча слова восхищения. ?Вдохновение?, - шептал кое-кто. - ?Это явное доказательство того, что тот, кого он встретил, был самим блаженным...? - вторил другой.
     - Я не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, - ворчал брат Джерис, чье саркастическое остроумие за несколько лет выдохлось, неизменно встречая благожелательные ответы брата Франциска. Скептик использовал свое свободное время для изготовления и раскрашивания клеенчатых абажуров для церковных лампад, чем обратил на себя внимание аббата, который вскоре поручил ему заботу о неувядаемых. Как показали счета бухгалтерских книг, повышение было оправдано.
     Старый мастер-копиист брат Хорнер занемог. Через неделю стало очевидно, что всеми любимый монах находится на смертном одре. Заупокойную мессу отслужили в самом начале рождественского поста. Останки старого мастера были преданы земле в самом аббатстве. Пока община изливала свое горе в молитвах, Аркос успел назначить брата Джериса мастером копировальной комнаты.
     Через день после своего назначения брат Джерис сообщил брату Франциску о своем решении: ему надлежит оставить ребяческие забавы и приняться за мужскую работу. Монах покорно свернул свой драгоценный лист, уложил его для сохранности между тяжелыми досками, поместил на полку и стал в свое свободное время изготавливать клеенчатые абажуры. Он не промолвил ни единого слова протеста и находил удовлетворение в том, что представлял, как однажды душа дорогого брата Джериса отправится той же дорогой, что и душа брата Хорнера, чтобы начать ту, другую жизнь, для которой этот мир был всего лишь первой ступенью... и сможет начать ее в возможно более раннем возрасте, в соответствии с той мерой, с какой он волновался, кипел от злости и перегружал себя. И тогда, если будет на то господня воля, Франциск сможет закончить свой возлюбленный лист.
     Провидение, однако, вмешалось в это дело раньше и не призывая душу брата Джериса к своему создателю. Летом, вскоре после назначения брата Джериса мастером, из Нового Рима в аббатство прибыл с караваном ослов и группой клерков папский протонотарий .
     Он представился монсеньором Агуэррой, защитником блаженного в процессе канонизации. С ним было нес