ешение, что вызвало великое замешательство и пренебрежение к духовным делам среди верующих, Мы, единственный законный глава церкви в нашем королевстве, действуя в согласии с собором епископов и духовенства, настоящим объявляем Нашему верному народу, что вышеуказанный князь и епископ Бенедикт XXII есть еретик, симонит , убийца, гомосексуалист и атеист, недостойный какого-либо признания со стороны святой церкви в землях Нашего королевства, империи или земель, находящихся под Нашим протекторатом. Кто служит ему, не служит Нам.
     II. Да будет поэтому известно, что оба декрета - об отлучении и об его отмене - сим отменяются, аннулируются, объявляются недействительными и не имеющими последствий, как не обладающие законной силой...?

     Дом Пауло пробежал глазами оставшуюся часть документа. Вчитываться не было нужды. Это ?обращает внимание? правителя предусматривало выдачу разрешений духовенству Тексарканы, делало отправление святых таинств лицами, не имеющими на то разрешения, преступлением перед законом, а клятву в преданности правителю - условием для признания и получения такого разрешения. Бумага была подписана не только личным крестиком правителя, но еще и несколькими ?епископами?, имена которых были неизвестны аббату.
     Он бросил прокламацию на стол и сел около кровати. Глаза беглеца, устремленные в потолок, были открыты. Он часто и тяжело дышал.
     - Брат Кларет, - мягко позвал аббат. - Брат...
     В это время в подвале глаза ученого сияли нахальным торжеством специалиста, вторгающегося в область другого специалиста ради искоренения всей имеющейся там путаницы.
     - Да, верно! - сказал он в ответ на вопрос послушника. - Я обнаружил здесь один источник, который, я думаю, заинтересует дона Махо. Конечно, я не историк, но...
     - Дон Махо? Не тот ли, который пытался исправить Книгу Бытия? - скривив губы, спросил отец Голт.
     - Да, это... - Ученый умолк под пристальным взглядом Голта.
     - Все правильно, - признес священник с усмешкой. - Многие из нас считают, что Книга Бытия более или менее аллегорична. Что же вы нашли?
     - Мы обнаружили допотопный текст, в котором содержится, насколько я понимаю, одна идея, переворачивающая все наши представления. Если я правильно уяснил содержание этого фрагмента, человек был создан незадолго до падения последней цивилизации.
     - Что-о-о? А откуда тогда взялась цивилизация?
     - Она была создана не человечеством, а предшествующей расой, которая исчезла в огне Потопа.
     - Но Священное Писание восходит ко времени за тысячи лет до Потопа!
     Дон Таддео многозначительно промолчал.
     - Вы считаете, - ужаснувшись, спросил отец Голт, - что мы не являемся потомками Адама? Не относимся к историческому человечеству?
     - Постойте-постойте! Я лишь высказываю предположение, что допотопная раса, называвшая себя людьми, достигла успеха в создании искусственной жизни. Незадолго перед падением их цивилизации они создали предков нынешнего человечества... ?по своему образу и подобию? в качестве слуг.
     - Если даже вы полностью отрицаете Апокалипсис, то уж это - совсем ненужное запутывание простых и ясных общих представлений! - жалобно проговорил Голт.
     Аббат тихо спустился по ступенькам, остановился на нижней площадке и слушал с недоверием.
     - Возможно, это выглядит так, - доказывал дон Таддео, - пока вы не примете во внимание, как много это объясняет. Вы знаете легенды о временах Упрощения. Мне кажется, все они становятся более внятными, если взглянуть на Упрощение как на восстание существ, созданных в качестве слуг, против их создателей, как и предполагается в этом фрагменте. Это также объясняет, почему современное человечество выглядит настолько ниже по уровню развития, чем древние, и почему наши предки впали в варварство, когда их хозяева исчезли, и почему...
     - Боже, яви свою милость этому дому! - воскликнул аббат, шагнув к алькову. - Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.
     - Я-то вполне ведаю, - пробормотал ученый, ни к кому в особенности не обращаясь.
     Старый священник наступал на своего гостя, словно воплощенная Немезида.
     - Итак, мы являемся творениями других существ, сэр философ? Созданы меньшими божествами, чем Всевышний и, по понятным причинам, менее совершенны... не по своей вине, конечно.
     - Это только предположение, но оно может многое объяснить, - натянуто произнес дон, невольно отступая.
     - И многое извинить, не правда ли? Восстание людей против своих создателей было, без сомнения, просто оправданным тираноубийством бесконечно порочных сыновей Адама.
     - Я не говорил...
     - Покажите мне этот текст!
     Дон Таддео начал рыться в своих записях. Свет замерцал, поскольку послушники у приводного колеса старались прислушаться к разговору. Небольшая аудитория ученого находилась в шоковом состоянии, пока бурное появление аббата не расшевелило оцепеневших от страха слушателей. Монахи перешептывались между собой, кое-кто отважился рассмеяться.
     - Вот он, - заявил дон Таддео, протягивая дому Пауло несколько рукописных листков.
     Аббат бросил на него быстрый взгляд и начал читать. Наступила неловкая пауза.
     - Вы нашли это в разделе ?Неустановленное?, я полагаю? - спросил он через несколько секунд.
     - Да, но...
     Аббат продолжал читать.
     - Ну, я, пожалуй, займусь упаковкой, - пробормотал ученый, возобновляя сортировку своих записей.
     Монахи нетерпеливо переминались с ноги на ногу, явно собираясь тихонько улизнуть. Корнхауэр о чем-то размышлял.
     Удовлетворившись пятью минутами чтения, дом Пауло резким жестом протянул листки своему приору.
     - Lege!
     - Но что...
     - Отрывок из пьесы или диалога, вероятно. Я и раньше видел его. Это о людях, создавших искусственных рабов. И о том, как эти рабы восстали против своих создателей. Если бы дон Таддео читал ?De Inanibus? благородного Боэдулуса, он мог бы обнаружить, что тот определял такие вещи как ?вероятную выдумку или аллегорию?. Но, вероятно, дона мало заботят оценки благородного Боэдулуса, когда он может сделать собственные выводы.
     - Но что это за...
     - Lege!
     Голт отошел с листками в сторону.
     Дом Пауло снова повернулся к ученому и заговорил вежливо, настойчиво, со знанием дела:
     - ?По образу и подобию своему Он сотворил их; мужчиной и женщиной Он сотворил их?.
     - Мои замечания не более чем предположение, - сказал дон Таддео. - Свободное обсуждение необходимо...
     - ?И Господь взял человека, и водворил его в райские кущи, чтобы он убирал их и охранял их. И...?
     - ...для прогресса науки. Если вы будете затруднять наше движение вперед слепой приверженностью необоснованным догмам, то, следовательно, предпочтете...
     - ?И наказал ему Господь, говоря: с каждого райского древа можешь ты вкушать, но с древа познания добра и зла да не...?
     - ...оставить мир погрязшим в том же темном невежестве и суеверии, против которого, как вы утверждаете, ваш орден...
     - ?...вкусишь. Ибо в тот самый день, когда вкусишь с него, смертию умрешь?.
     - ...борется. Мы не сможем ни победить голод, болезни и мутации, ни сделать мир хоть чуть-чуть лучше, чем он был протяжении...
     - ?И сказал змий женщине: Господь ведает, что в тот самый день, когда вы вкусите от него, ваши глаза откроются, и вы станете такими же, как и Он, зная, что есть добро и есть зло?.
     - ...двенадцати столетий, если всякое направление для рассуждений будет закрыто и любая мысль будет осуждаться...
     - Он никогда не был лучше и никогда не будет лучше. Он будет только богаче или беднее, печальнее, но не мудрее, и так до самого последнего его дня.
     Ученый беспомощно пожал плечами.
     - Вы думаете? Я знал, что вы можете оскорбиться, но вы же сами говорили мне... Ладно, не стоит спорить. Вы можете иметь свое мнение по этому вопросу.
     - ?Мнение?, которое я цитировал, сэр философ - не о способе творения, а о способе искушения, приведшего к падению. Или это ускользнуло от вас? ?И сказал змий женщине...?
     - Да, да, но свобода мысли неотъемлема...
     - Никто не пытался лишить вас ее. И никто не оскорбился. Но злоупотреблять рассудком ради гордыни и суеты, уходить от ответственности - это плоды одного и того же древа.
     - Вы сомневаетесь в честности моих намерений? - спросил дон, помрачнев.
     - Иногда я сомневаюсь и в собственных. Я ни в чем не виню вас. Но спросите себя: почему вы с удовольствием ухватились за такое дикое предположение, имея столь хрупкое основание для этого? Почему вы хотите дискредитировать прошлое, даже выставить последнюю цивилизацию нечеловеческой? Не потому ли, что не желаете учиться на их ошибках? Или, может быть, вы не можете вынести того, что являетесь всего лишь ?новооткрывателями?, а хотите чувствовать себя ?творцами??
     Дон тихонько выругался.
     - Эти записи давно могли бы попасть в руки сведущих людей, - сказал он со злостью. - Какая ирония судьбы!
     Свет мигнул и погас. Но это не было аварией - просто послушники у приводного колеса прекратили работу.
     - Принесите свечи, - приказал аббат, и свечи были принесены.
     - Спускайся, - обратился дом Пауло к послушнику, сидевшему на верхушке стремянки. - И захвати с собой эту штуку. Брат Корнхауэр! Брат Корн...
     - Минуту назад он отправился в кладовую, домине.
     - Ладно, позовите его. - Дом Пауло снова повернулся к ученому и протянул ему листок, найденный среди личных вещей брата Кларета. - Прочтите, если не отвыкли читать при свечах, сэр философ!
     - Королевский указ?
     - Прочтите это и насладитесь вашей любимой свободой.
     Брат Корнхауэр вновь проскользнул в подвал. Он нес тяжелое распятие, которое ранее сняли с крюка, чтобы повесить на его место электрическую лампу. Он протянул крест дому Пауло.
     - Как ты узнал, что мне это нужно?
     - Я просто решил, что для этого пришло время, домине. - Он пожал плечами.
     Старик взобрался на стремянку и повесил распятие на железный крюк. В пламени свечей оно отсвечивало золотом. Аббат повернулся и обратился к своим монахам.
     - Кто будет читать в сем алькове с этого момента, да будет читать ad Lumina Christi!
     Когда он спустился с лестницы, дон Таддео запихивал последние бумаги в большой ящик с тем, чтобы рассортировать их попозже. Он бросил настороженный взгляд на священника, но ничего не сказал.
     - Вы прочли указ?
     Ученый кивнул.
     - Если в случае неблагоприятного стечения обстоятельств вам понадобится политическое убежище здесь...
     Ученый покачал головой.
     - Тогда могу ли я попросить пояснить ваше замечание о том, что наши записи могли бы давно попасть в руки сведущих людей?
     Дон Таддео опустил глаза.
     - Это было сказано сгоряча, святой отец. Я беру свои слова назад.
     - Но вы не перестанете так думать. Вы все время так думали.
     Дон не стал возражать.
     - Тогда не имеет смысла повторять мою просьбу о заступничестве за нас, когда ваши офицеры сообщат вашему кузену о том, какой прекрасный форпост можно создать в этом аббатстве. Но ради него самого сообщите ему, что и наши алтари, и Книга Памяти подвергались нападению и раньше, и тогда наши предшественники без колебаний бралась за мечи. - Он помолчал. - Вы уедете нынче или завтра?
     - Сегодня, я думаю, будет лучше, - тихо ответил дон Таддео.
     - Я распоряжусь, чтобы вам приготовили провиант. - Аббат повернулся, чтобы уйти, но остановился и добавил мягко: - А когда возвратитесь к себе, передайте послание вашим коллегам.
     - Конечно. Вы написали его?
     - Нет. Просто скажите, что каждый, кто пожелает здесь работать, будет принят с радостью, несмотря на скудное освещение. В особенности дон Махо. Или дон Эзер Шон с его шестью ингредиентами. Я думаю, люди должны некоторое время повертеть в руках ошибки, чтобы отделить их от истины... лишь бы они не ухватились за них с жадностью, так как они более приятны на вкус. Скажите им также, сын мой, что когда настанут такие времена - если они действительно настанут, - когда не только священники, но и философы будут нуждаться в убежище... скажите им, что у нас стены толще, чем у иных крепостей.
     Кивком головы он отпустил монахов и с трудом потащился вверх по лестнице - ему хотелось побыть одному в своем кабинете. Неистовая фурия опять взялась за его внутренности, и он знал, что снова предстоят мучения.
     - Nunc dimittis servum tuum, Domini... Quia videnmt oculi mei salvatare...
     ?Может быть, на этот раз болезнь проявится в более пристойном виде?, - подумал он с робкой надеждой. Он хотел вызвать отца Голта, чтобы исповедаться ему, но решил, что будет лучше обождать, пока гости не уедут. Он снова уставился на указ Ханегана.
     Стук в дверь прервал его страдания.
     - Не можете ли вы зайти попозже?
     - Я боюсь, что попозже меня здесь уже не будет, - ответил из коридора приглушенный голос.
     - А-а... дон Таддео, входите, входите. - Дом Пауло выпрямился; он крепко зажал свою боль, не тщась освободиться от нее, а пытаясь только управлять ею.
     Ученый вошел и положил на стол аббата свернутые бумаги.
     - Я подумал, что должен оставить вам это, - сказал он.
     - Что это у вас?
     - Чертежи ваших фортификационных сооружений. Те, что сделали офицеры. Лучше вам немедленно сжечь их.
     - Почему вы делаете это? - тихо спросил дом Пауло. - После нашего разговора внизу...
     - Не заблуждайтесь, - прервал его дон Таддео. - Я бы вернул их в любом случае: это дело чести - не дать им извлечь грубую выгоду из вашего гостеприимства. Но оставим это. Если бы я вернул чертежи раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей сделать еще один комплект.
     Аббат медленно привстал и потянулся к руке ученого.
     Дон Таддео заколебался.
     - Я не обещаю защищать ваши интересы...
     - Я знаю.
     - ...поскольку считаю, что ваши сокровища должны быть открыты всему миру.
     - Это было, это есть, это пребудет вовеки.
     Они с воодушевлением пожали друг другу руки, но дом Пауло знал, что это никакое не примирение, а лишь знак взаимного уважения противников. Вероятно, большего никогда и не будет.
     Но почему все это должно повториться?
     Ответ был рядом, в его руке. И еще был шепот змия: ?...так как Господь ведает, что в тот день, когда вы вкусите от него, глаза ваши откроются, и вы станете такими же, как Он?. Древний прародитель лжи был весьма хитер, говоря полуправду: как вы сможете ?познать? добро и зло, пока у вас так мало примеров? Попробуйте и будете как Бог. Но ведь ни неограниченная мощь, ни бесконечная мудрость не могут даровать людям божественности. Для этого у них также должна быть божественная любовь.
     Дом Пауло вызвал молодого священника. Время ухода было совсем близко. И скоро должен был наступить Новый год.

***

     Это был год невиданных ливневых дождей в пустыне, и они заставили цвести давно высохшие семена.
     Это был год, в который зачатки цивилизации пришли к язычникам Равнины, и даже люди Ларедана начали бормотать, что все, возможно, к лучшему. Новый Рим не согласился с этим.
     В этом году между Денвером и Тексарканой было заключено и разорвано временное соглашение. Это был год, в который старый еврей возвратился к своей прежней жизни врачевателя и странника; год, в который монахи Альбертианского ордена похоронили своего аббата и принесли обет новому настоятелю. Год страстной веры в завтрашний день.
     Это был год, в который с Востока прискакал царь, овладевая землями и подчиняя их себе. Это был год человека.

23

     Удушливая жара плыла над залитой солнцем дорогой, опоясывающей поросший лесом холм. Жара усиливала мучительную жажду Поэта. Наконец он кое-как оторвал от земли затуманенную голову и попытался оглядеться. Схватка была окончена, все было совершенно спокойно, если не считать кавалерийского офицера. Канюки скользили совсем низко.
     Он увидел несколько мертвых беженцев, одну лошадь и придавленного ею к земле умирающего кавалерийского офицера. Время от времени к кавалеристу возвращалось сознание, и тогда он жалобно вопил. Он поочередно призывал то мать, то священника. Иногда он окликал свою лошадь. Его вопли беспокоили канюков и вызывали еще большее раздражение Поэта. Он был сейчас весьма унылым Поэтом. Он никогда не ожидал, что окружающий мир будет действовать учтиво или хотя бы благоразумно; мир и впрямь редко действовал таким образом. Часто он мужественно погружался в самую гущу его жестокости и глупости, но никогда прежде мир не стрелял ему в живот из мушкета. Поэт находил это совсем уж бессердечным.
     Хуже того, на этот раз ему следовало упрекать не окружающий мир, а только самого себя: он сам сморозил глупость. Он обдумывал свои дела и никого не беспокоил, когда заметил группу беженцев, скакавших к холму с востока. Их нагонял кавалерийский отряд. Чтобы не ввязываться в драку, Поэт спрятался за кустами, росшими на краю откоса, примыкавшего к дороге - выгодная позиция, с которой он мог наблюдать всю сцену, сам оставаясь незамеченным. Это была не его битва, он не питал никакого интереса к политическим и религиозным взглядам как беженцев, так и кавалерийского отряда. Если эта бойня была назначена судьбой, то судьба не могла бы отыскать менее заинтересованного свидетеля, чем Поэт. Откуда же тогда этот безрассудный порыв?
     Этот порыв заставил его спрыгнуть с откоса, напасть на кавалерийского офицера и трижды вонзить в него кинжал, пока они оба не упали на землю. Он не мог понять, зачем он сделал это. Ничего он этим не достиг, избиение беженцев продолжалось. Кавалеристы поскакали дальше, за другими беглецами, оставляя за собой трупы.
     Он слышал громкое урчание в своем желудке - тщетная, увы, попытка переварить мушкетную пулю. Он совершил этот бесполезный поступок, решил он наконец, из-за тупой сабли.
     ?Если бы офицер разрубил сидящую в седле женщину одним искусным ударом и поскакал дальше, то Поэт постарался бы не заметить этого. Но рубить и рубить такой тупой железиной...? Он снова отогнал от себя эту мысль и начал думать о воде.
     - О Господи... О Господи... - продолжал жаловаться офицер.
     - В следующий раз лучше затачивай свое оружие, - свистящим шепотом произнес Поэт.
     Но следующего раза не могло быть.
     Поэт не мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь боялся смерти, но он часто подозревал Провидение в том, что оно измыслит не самый лучший способ, когда придет время покинуть этот мир. Он предполагал, что погибнет медленно и совсем не романтично. Некая поэтическая интуиция подсказывала ему, что он умрет воющим, гниющим куском, трусливо кающимся или нераскаянным, но не ожидал ничего такого грубого и бесповоротного, как пуля в животе. И при этом никакой аудитории, которая могла бы оценить его предсмертные остроты. Единственное, что услышали от него, когда выстрелили, было: ?Ооф!?
     - Ооф! - его завещание потомству.
     - Ооф! - на память вам, доминиссиме.
     - Отец! Отец! - стонал офицер.
     Через некоторое время Поэт собрался с силами, снова поднял голову, поморгал, очищая глаза от грязи, и несколько секунд изучающе смотрел на офицера. Он был уверен, что офицер был тем самым, на которого он напал, хотя сейчас парень выглядел бледно-зеленым. Его блеющие призывы начали раздражать Поэта. По крайней мере три духовных лица лежали мертвыми среди беженцев, и теперь офицер уже не был таким непримиримым к их религиозным убеждениям.
     ?Наверное, я подойду?, - подумал Поэт.
     Он медленно пополз к кавалеристу. Заметив его приближение, офицер достал пистолет. Поэт остановился. Он не ожидал, что его узнают. Он приготовился увернуться. Пистолет, покачиваясь, направился на него. Он наблюдал некоторое время за его качанием, а затем решил ползти дальше. Офицер нажал на курок. Пуля ударилась в землю в ярде от Поэта.
     Офицер пытался перезарядить пистолет, когда Поэт вырвал оружие у него из рук. Тот был словно в бреду и все пытался перекреститься.
     - Заткнись, - проворчал Поэт, нащупывая нож.
     - Благословите меня, отец, ибо я грешен...
     - Ego te absolve , сын мой, - сказал П