оникавшего через прорезь в палатке. Холод вцепился в нос
Генри, как щипцы. Он шевельнулся, острая боль пронзила каждую мышцу.
     ДОКТОР ПРОПИСЫВАЕТ ПАЦИЕНТУ ДЛИТЕЛЬНЫЕ, УКРЕПЛЯЮЩИЕ ПРОГУЛКИ  ПЕШКОМ,
НА ОТКРЫТОМ ВОЗДУХЕ; БЛАГОДАРЯ ИМ ОН ПОЙМЕТ,  КАК  ЧУВСТВУЕТ  СЕБЯ  МУМИЯ,
КОТОРУЮ РАЗВЕРНУЛИ В МОРОЗИЛЬНОЙ КАМЕРЕ.
     Он лежал, прислушиваясь  к  ударам  своего  сердца,  своему  хриплому
дыханию. Итак, все еще жив. Генри сделал пробное движение  ногой.  Свежая,
отчетливая боль взметнулась вверх. О да, он  действительно  жив.  Это  шло
вразрез с  программой.  Когда  человек  почти  мертвый  и  у  него  больше
полузалеченных ран, чем в среднем бывает из-за несчастных случаев  за  год
по городу, недоедающий и плохо одетый, проводит целый день, перенапрягаясь
при минусовой температуре, а затем ложится в снег  спать,  предполагается,
что он, по крайней мере, замерзнет.
     А вместо этого он жив, проснулся, и по-прежнему мертвым грузом  висит
на шее Бартоломью, тогда как время, которого  едва  достаточно  для  того,
чтобы здоровый человек успел пройти такой путь, иссякает.
     Генри  сделал  глубокий  вдох,  грудь  послушно  откликнулась  острой
мучительной болью. Он подсунул под себя руки,  сел.  На  мгновение  голова
пошла кругом; огонь в груди вспыхнул с  новой  силой.  Капитан  покатился,
выбрался из палатки, и сразу же ледяные пальцы порывистого утреннего ветра
вцепились в него. Еда пахла  получше;  он  начал  привыкать  к  зловонному
запаху. Помогало то, что Генри знал, какова она на вкус; как  в  случае  с
сыром. Капитан набрал полный рот снега, подождал пока он  растает,  стечет
по горлу вниз. Бартоломью протянул ему кусок мяса.  Генри  впился  в  него
зубами. Мясо было подгоревшим и застывшим внутри. Он жадно съел его.
     - Я спал на ломтях, приготовленных  для  завтрака,  -  весело  сказал
Бартоломью. - Не хотел, чтобы они  замерзли.  Мы  рано  выступаем.  Солнце
взойдет только через полчаса.
     Жизнь чертовски извращенная штука. Если  бы  сразу  же  за  следующим
подъемом его ждала награда: хорошенькая девушка, банковский счет,  отпуск,
оплата всех расходов...
     Он бы рухнул замертво в сотне ярдов от пещеры.
     Но единственное, что было впереди, это двенадцать сотен миль пустыни,
ну, может быть, сейчас только одиннадцать сотен и  девяносто  пять.  А  он
сможет продержаться еще час или два, или три, растягивая угасающую жизнь.
     - Ветер дует нам в спину, - сказал Бартоломью. - Конечно, это немного
поможет, но мне кажется, что он принесет более холодную погоду.  По-моему,
уже сейчас около тридцати градусов мороза. Думаю, что еще пара градусов не
имеет большого значения.
     ДА, БОЛЬШОГО НЕ ИМЕЕТ. ТОЛЬКО ЗАМОРОЗИТ  ТЕБЯ  НА  ХОДУ  МЕЖДУ  ДВУМЯ
ШАГАМИ; УБЬЕТ ОБНАЖЕННУЮ КОЖУ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ ДЮЖИНА НЕОСЛАБЛЕННЫХ  МЕГАКЮРИ.
НО, ВОЗМОЖНО, ЭТО УПРОСТИТ ДЕЛО; БЫСТРАЯ СМЕРТЬ ВСЕГДА БЫЛА  ВЕСЕЛЕЕ,  ЧЕМ
ЭТО ПОДДРАЗНИВАНИЕ.
     Бартоломью сложил палатку, надел на плечи  свой  мешок  и  подошел  к
Генри.
     Этот чертов дурак еще скалится.
     - Сегодня у нас будет хороший денек, капитан. У меня предчувствие.
     Он взял Генри под руку, тот оттолкнул его и сам встал на ноги. Какого
черта мальчик должен тратить силы, поддерживая его, сохраняя  ему  остатки
убывающей жизненной энергии? Как будто он вовсе не хочет умирать...
     Позже он понял, что так и было. И не  то,  чтобы  появилась  какая-то
надежда: количество миль  было  бесконечным;  с  холодом  состоялось  лишь
поверхностное знакомство. И если  бы  сейчас  им  встретился  какой-нибудь
водонепроницаемый Св.Бернард с ожерельем из чудес вокруг шеи...
     Он все  равно  остался  бы  немым,  одноглазым  калекой,  безжалостно
изувеченным, с ужасными шрамами,  потерявшим  много  необходимых  органов.
Человек в таком состоянии не захотел бы жить, даже если бы он и не зависел
ни от кого. Это достаточно ясно. Почему же тогда  он  шел  и  шел  вперед,
опустив голову и надвинув на лицо вонючий капюшон, сцепив  от  боли  зубы,
почему мысли о еде, теплой постели и  блаженном  отдыхе  мучили  его,  как
насмешливые бесята?
     Время утратило свое значение. Существует бесконечность бесконечностей
внутри бесконечности; и бесконечность вечностей внутри вечности.  Вечность
прошла,  пока  он  выздоравливал;  потом  он  лежал  в  снегу,  одурев  от
усталости, затем краткое, острое ощущение пищи, затем снова вечность.
     Солнце стояло высоко, бледный диск в сияющем небе; потом  оно  висело
на западе, разбрасывая холодный свет без малейшего намека на тепло, и было
меньше, чем ему следовало бы и слегка не того цвета. Бартоломью  суетился,
разводил костер, болтал.
     - ...по моим оценкам добрых двенадцать миль. А  горы  ближе,  чем  мы
думали. Воздух непрозрачный. Из-за этого кажется, что все дальше,  чем  на
самом деле. Мы почти добрались до  подножия,  последний  час  мы  уже  шли
немного в гору.
     Голос включался и выключался.
     - ...вы согласны, капитан?
     Мальчик все еще задавал  вопросы  оракулу  -  хромому,  изувеченному,
полуслепому оракулу, умирающему у него на глазах.
     КОНЕЧНО. ВСЕ, ЧТО БЫ ТЫ НИ ГОВОРИЛ, НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ. ПОШЛИ.
     Генри глотнул, поднялся на ноги, сердито вырвался,  когда  Бартоломью
попытался помочь ему надеть рюкзак. Юноша двинулся вперед, проваливаясь  в
глубоком снегу. Генри последовал за ним.
     Вершина маячила над ними, закрывая  небо.  Ветер  снова  изменился  и
теперь дул с запада, поперек склона, неся с собой острые градины.  Сугробы
здесь были глубже, сухие, как из пудры,  расплывавшиеся  под  ногами,  как
пыль в пустыне; каждый шаг отправлял вниз маленькую лавину.
     Впереди шагал  Бартоломью,  длинноногий,  высокий,  он  взбирался  на
склон, как олень, и ждал, пока Генри дотащится до него.
     - Капитан, мне не нравятся тучи, -  крикнул  он.  -  У  них  какой-то
желтоватый оттенок. Боюсь, что это к  сильному  снегу...  И  очень  быстро
темнеет...
     Генри поравнялся с ним и пошел вверх, не  останавливаясь.  Перед  ним
лежал длинный склон, белый,  гладкий,  в  пятнах  голубых  теней,  стрелой
поднимавшийся к вершине перевала. К чему тратить время на пустые разговоры
о погоде? Просто иди вверх, вверх, в холод, в разреженный воздух, не думая
ни о чем, кроме того, что, либо ты дойдешь до вершины, либо умрешь здесь.
     Он  упал,  Бартоломью  стал  тянуть  его  за  руку.  Генри  встал  на
четвереньки, с трудом поднялся на ноги. Нельзя  допускать,  чтобы  мальчик
тратил силы попусту. Он  должен  идти  вперед...  Так  долго,  как  только
сможет... идти, пока не разорвется выскакивающее из  груди  сердце.  Может
быть, в один прекрасный день их тела найдут, глубоко вмерзшими  в  голубой
лед, отлично сохранившиеся, молчаливое воспоминание о старых днях,  давних
временах, когда люди голыми руками пытались укротить чужой мир...
     Он снова упал. Руки Бартоломью потянулись к нему.  Ветер  выл,  унося
слова юноши. Генри покачал головой, тяжелый, мокрый снег залепил ему  рот,
зрячий глаз. Он оттолкнулся ногами от выступа, прополз еще фут.  Так  было
легче. Уклон был крутым. Он вытянул руку и искалеченную  клешню,  подобрал
под себя ноги. Еще фут. Где теперь Лэрри? Умница. Больше  не  тратит  силы
попусту. Ушел вперед... Теперь можно отдохнуть...
     Бартоломью  вернулся,  потянул  его  за  руку.   Опять   за   свое...
По-прежнему намерен тащить мертвеца через гору.  Нельзя  допускать,  чтобы
мальчик изматывался из-за него... Умирай, тело... Умирай и дай  нам  обоим
отдохнуть.
     Он не мог вспомнить, зачем была необходима операция. Она длилась  уже
так  долго.  Действие  обезболивающего   средства   заканчивалось   и   он
чувствовал, как врезается в него скальпель, врезается в глаз...
     Нет, в колено. Они вырезали его,  а  теперь  на  его  место  наварили
стальной сустав. Идиоты. Нельзя наваривать сталь на плоть. И газ,  которым
он дышал: от электрода вспыхнул огонь;  газ  горел  и  он  вдыхал  бледное
пламя, голубой огонь, который выжигал ему грудь...
     Черт знает что, а не похороны.  Его  несли  вниз  головой,  даже  без
гроба. Человеку необходим гроб. Когда ты мертв, без  ящика,  сдерживающего
ледяной ветер, холодно. К тому же они раздели тело. И кто-то  отрезал  ему
ступни и кисти...
     Обрубки болели, но не так  ужасно,  как  колено.  Они  и  его  хотели
отрезать, но было слишком трудно. Потому что оно сделано из стали...
     Взрыв вернул Генри к жизни. Конец мира. Через мгновение другие  тела,
которые подняло в воздух на кладбище, обрушатся вниз...
     - ...сожалею, капитан...
     Вот и одно из них. Хотя это не тело. Но говорит.
     А что этот человек сказал? "Сожалею".
     О да, как жалеют, когда все закончено.  Жалеют  обо  всех  утраченных
возможностях, обо всех жестоких словах, обо всех неиспробованных радостях,
обо всех обманутых ожиданиях.
     - ...но нельзя... дальше... - услышал Генри.
     ДАЛЬШЕ... ДАЛЬШЕ...
     - ...минута... попробуем снова...
     Попробовать снова. Если бы только человек мог. Самое ужасное в смерти
- это барьер, который встает перед тобой и всеми теми делами, которые тебе
следовало бы сделать когда-то, давным-давно, когда ты был еще жив.
     Но если бы тебе удалось прорваться через барьер...
     Может быть, если бы ты попробовал...
     Существовало нечто такое, чего кто-то хотел. Это была какая-то совсем
простая вещь, если бы только он мог вспомнить...
     - Пожалуйста, капитан. Просыпайтесь! Просыпайтесь!
     Он вспомнил. Он должен проснуться. А это значило открыть глаз...
     Нет, это было слишком трудно. Легче было притвориться, что он  жив  -
кто заметит разницу? Это была разумная мысль.  Генри  хотелось  засмеяться
вслух. Он притворился, что он проснулся. Он пошевелил ногами - это  важно,
откуда-то он это знал, и руками...
     Одной руки не было. Да, кто-то ее когда-то отрезал.  Но  другая  была
при нем. Она оканчивалась стальным крюком, и он вытянет ее,  ухватится  за
что-то, подтянется, затем вытянет снова...
     Зазвенели голоса, громко, ясно - и быстро оборвались. Генри подождал,
прислушиваясь. Он слышал вой ветра, стук крови в висках и больше ничего.
     Он был на горе - он помнил это. И он ясно помнил похороны.
     Но кто-то кричал.  Он  был  один  здесь,  на  горе,  куда  взбираются
мертвецы, и все же крик прозвучал где-то впереди.
     Его рука - железный  крюк.  Он  выбросил  ее,  зацепился  за  что-то,
подтянулся. Это был нелегкий способ передвигаться, но он почему-то казался
правильным. Генри подтянулся, снова выбросил руку, но ничего не  коснулся.
Странно. Он оттолкнулся ногами, распрямился...
     Мир перед ним  закачался.  Повиснув  в  воздухе,  он  какое-то  время
удерживал равновесие, затем стал падать - затем шок, мгновение разрывающей
на части боли - и бесконечная мягкость, окутавшая  его  в  тишине,  сквозь
которую, издалека, позвал его голос.
     Пахло дымом и горячей едой. Генри приоткрыл один глаз. Он полусидел -
полулежал, прислонившись спиной к покрытой мехом каменной стене.  Над  ним
висел карниз, заканчивающийся занавесом из звериных шкур. Рядом  с  ним  у
маленького  костра,  подкладывая  дрова  в  огонь,  сидел   на   корточках
Бартоломью.
     - Как раз время обедать, - прокаркал  он.  На  огрубевшем  лице,  над
черной, покрытой инеем, бородой блестели глубоко запавшие глаза.
     - Я выкопал вас из сугроба, он прервал ваше падение.
     Руки  Генри  болели.  Он   поднял   одну,   посмотрел   на   горящие,
темно-красные пальцы.
     - Ваши руки сильно замерзли, но я отмассировал их у костра; думаю,  с
ними все будет в порядке. Я тоже немного обморозил ноги.
     Генри перевел  на  него  взгляд,  увидел  окровавленные  куски  меха,
обернутые вокруг ступней Бартоломью.  Капитан  откинулся  назад  и  закрыл
глаза.
     - Вы поняли, капитан, не так ли? - прохрипел Бартоломью. - Мы  прошли
через горы, преодолели перевал.  Еще  пара  сотен  футов  вниз  по  южному
склону. Мы дойдем, капитан! Мы дойдем...



                                    8

     Капитан Генри стоял на проталине. Он прижал онемевшие  пальцы  правой
руки к бедру, боль прострелила его до локтя.  Он  нажал  сильнее.  Суставы
неохотно поддались - пальцы согнулись на четверть дюйма.
     Со  стороны  леска  послышался  звук  шагов.   Появился   Бартоломью,
бородатый,  широкоплечий,  на  его  поясе  болтались  полдюжины  тощих,  с
выпуклыми глазами, зверьков. Он бросил их  на  пол,  снял  лук  и  колчан,
присел у огня, достав нож с  коротким  лезвием,  которым  всегда  потрошил
животных.
     - Паучьи крысы, - сказал он, - ничего другого нет.
     Генри неуклюже поднял лук, критически осмотрел его, затем показал  на
добычу и кивнул.
     - Я становлюсь довольно метким, - продолжал  Лэрри.  -  Последнего  я
подстрелил более, чем с тридцати ярдов.
     Генри неуклюже вытащил из кобуры бластер, сомкнул вокруг него большой
палец и мизинец и попробовал положить указательный палец на курок.  Оружие
упало на землю. Генри сердито покачал головой, с трудом наклонился, поднял
его, сунул в кобуру и снова принялся разрабатывать пальцы.
     - Я видел следы от другого костра, - сказал Бартоломью. -  Прошло  не
более недели.
     Генри  поднял  палку,  разгладил  грязь  ботинком,  нацарапал  слова.
Бартоломью склонил голову и прочитал:

                        СЕГОДНЯ МЫ БУДЕМ ДЕЖУРИТЬ

     Бартоломью кивнул. Он вытянул руку вверх, ухватился  за  трехдюймовой
толщины ветку, потянул, она с треском упала. Лэрри оборвал засохшие листья
и сломал ее о колено. Его кожаная куртка треснула на боку  несколько  дней
назад, через дыру Генри увидел, как играют  под  рубашкой  крепкие  мышцы.
Лицо юноши почернело от солнца, мощная линия шеи поднималась над широкими,
сильными плечами. Его мускулистые, сильные руки загорели. За эти последние
месяцы похода он изменился.
     Под деревьями что-то шевельнулось, Бартоломью вскочил, натянул лук  и
одним движением приладил стрелу. Генри вытащил из кобуры  бластер.  Пальцы
неуклюже сжались. Из рощицы выскочило  длинноногое,  длинношеее  существо,
стало карабкаться вверх по склону,  выбивая  копытами  перегнившую  траву.
Генри поднял бластер, нащупал курок. В стволы ближайших  деревьев  ударила
короткая вспышка.
     Тетива лука зазвенела. Раздался свист стрелы.  Животное  споткнулось,
упало, покатилось, брыкаясь, и затихло. Его  причудливо  сочлененные  ноги
спутались.
     Мужчины пошли вверх.  Стрела,  пущенная  Бартоломью,  торчала  из-под
лопатки животного; очищенная от коры ветка белела на  фоне  гладкой  серой
шкуры.
     Над  стволом  дерева,  развороченного  неудачным   выстрелом   Генри,
поднималась струйка дыма.
     Бартоломью вытащил нож и принялся  за  работу.  Генри  взял  в  более
здоровую руку пустую бутылку для воды и пошел вниз. Пройдя сотню футов, он
резко остановился  и  замер,  вглядываясь  через  подлесок  в  хижину  под
деревьями.
     Она представляла собой кособокое сооружение, собранное из пластиковых
панелей. Вокруг нее было тихо. В стене, обращенной к нему,  виднелись  два
маленьких окна; темные, пустые квадраты  из  прозрачного  пластика.  Сбоку
лежала куча  сухих  листьев,  принесенных  ветром;  дикие  весенние  цветы
пробивались из груды полусгнившего мусора.
     Генри бесшумно вернулся назад к прогалине, где Бартоломью  поджаривал
над огнем ломти мяса. Юноша поднял глаза и Генри махнул головой в  сторону
хижины. Лук мгновенно очутился у него в руке.
     Генри повернулся, пошел по глубокому слою  перегноя.  Мужчины  обошли
хижину, подкрались  поближе.  Через  четверть  часа  они  стояли  у  двери
покинутого сооружения. На сморщенной пластиковой панели виднелся  след  от
бластера. Дверь была распахнута, замок сломан. Генри шагнул внутрь. В  нос
ему ударил запах плесени и разложения. В  углу  лежал  скрюченный,  сильно
разложившийся труп. Стоя за спиной Генри, Бартоломью смотрел на  уродливое
лицо. Генри подошел к покрытому пятнами комоду,  выдвинул  ящик:  из  него
выпрыгнул двенадцатиногий паук и заспешил прочь.
     - Они намеренно уничтожили все, прежде чем покинуть  это  место...  -
Бартоломью открыл  стенной  шкафчик.  На  крючках  висела  покрытая  пылью
одежда.  Он  сдернул  покрытый  плесенью  корабельный   костюм,   проверил
контроль; ткань потеплела.
     - Вот капитан, теперь вы будете спать в тепле.
     Покрытое шрамами лицо  Генри  исказила  кривая  улыбка.  Он  принялся
срывать с себя гниющий мех.
     Бартоломью взял с полки коробку, открыл ее.
     - Они оставили нам кое-какие полезные вещицы! Господи, разве  это  не
чудо - вымыться и избавиться от этих ужасных бакенбард?
     Генри посмотрел в зеркало: из-под седых бровей на него  смотрел  один
яркий глаз, вправленный в лицо из древней, покрытой шрамами, кожи.  Прямые
белые волосы падали на плечи. Сзади щелкал ножницами Бартоломью. Он поймал
в зеркале взгляд капитана.
     - Капитан, я не знаю - шрамы... Я хочу сказать, ваша борода,  на  мой
взгляд, очень примечательная!
     Губы Генри удивительно изогнулись. Он кивнул.
     - Я только подстригу ее немного...  -  Бартоломью  осторожно  обрезал
косматую гриву Генри, затем придал форму трехдюймовой бороде и принялся за
собственные черные кудри.
     Он коротко подстриг волосы,  срезал  бороду,  затем  намылил  лицо  и
побрился старым лезвием.
     - Так намного лучше, - он взглянул на себя в потрескавшееся  зеркало.
- Я изменился, капитан. Не знаю, узнал бы я себя...
     Генри наблюдал, как Лэрри натягивает корабельный костюм,  застегивает
змейку; он как влитой сидел на его массивной груди и крепких плечах.
     - Одежда многое меняет,  -  сказал  Лэрри.  -  Я  вдруг  вспомнил  об
удобствах, без которых мы обходились сто девяносто дней.
     Он бросил резкий взгляд в сторону капитана Генри.
     - По моим подсчетам, мы прошли  более  одиннадцати  сотен  миль.  Нам
осталось немного.
     Генри сухо кивнул. Он  вышел  из  хижины,  выбрал  место,  где  землю
устилал мягкий папоротник, и растянулся на нем. Бартоломью последовал  его
примеру.
     - А это мысль, капитан. Отдохнуть немного, - он пододвинулся к Генри.
- Прошло более шести стандартных  месяцев  с  тех  пор,  как  мы  покинули
Панго-Ри, - сказал он задумчиво. - Они  уже  совершенно  забыли  про  нас.
Когда мы доберемся до порта, думаю, вы пойдете готовить  наш  отлет,  а  я
зарегистрирую бирки.
     Генри поднял на него глаза.
     - Конечно, на оба наших имени, - добавил Лэрри. - Любой из нас  может
подать заявку, если одного убьют. Выживший получит все.
     Глаза Генри прищурились. Он не сводил глаз с лица Лэрри.  Луч  солнца
упал  на  него,  подчеркнув  волевой  подбородок,  грубость  черт.   Генри
нахмурился. Лэрри нахмурился в ответ.
     - В чем дело? Вы думаете, будут какие-то проблемы?
     Генри слабо улыбнулся.  Сейчас  глаза  юноши  были  настороженными  и
недоверчивыми. Под взглядом Генри их выражение стало  жестким  и  суровым.
Впервые Генри заметил, что черные брови над этими  глазами  стали  гуще  и
начали напоминать темные и сердитые брови старшего Бартоломью.
     Гонка делает человека жестким, но такой человек может  стать  как  на
сторону добра, так и на сторону зла. Лэрри еще предстоит показать, в какую
сторону события, произошедшие здесь, на Коразоне, повернут его - станет ли
он тем, кто подойдет Дульчии, или окажется "достойным" сыном своего  отца.
Если последнее, то сейчас его мысли заняты ценностью их участка...
     - Ладно, сейчас не будем об этом говорить, - сказал  Лэрри  резко.  -
Давайте хорошо выспимся. Поговорим утром.
     Солнце светило Генри прямо в глаза,  и  он  проснулся.  Рядом  с  ним
ржавым кухонным ножом, найденным в хижине,  был  прижат  к  земле  кусочек
бумаги. Капитан развернул его.

     Я ОТПРАВЛЯЮСЬ ВПЕРЕД В ПАНГО-РИ. ОДИН Я СМОГУ ДОБРАТЬСЯ ТУДА БЫСТРЕЕ.
ЕСЛИ БУДУТ КАКИЕ-ТО ПРОБЛЕМЫ, ТО МНЕ ЛЕГЧЕ ИХ УЛАДИТЬ,  ЧЕМ  ВАМ.  К  ТОМУ
ВРЕМЕНИ, КАК ВЫ ДОЙДЕТЕ ДО ПАНГО-РИ, ЗАЯВКА БУДЕТ ЗАРЕ