ысячу лет назад, не поняли главного - на планете начался необратимый откат в сторону регресса, который, в конце концов, должен был привести к катастрофе.
     Такие процессы протекали на сотнях других колонизированных людьми планет. Только вот из Деметры в результате получился убогий, регрессивный мир. И он знал, почему так случилось.
     Дав по зубам обнаглевшим инсектам, люди привольно расселились в девственных лесах и на равнине. Опасность казалась мизерной и смехотворной, они не поняли, что вооруженные арбалетами и короткими мечами инсектоидные существа когда-то были великим народом, давно обогнавшим людей в своем развитии.
     Кочевые племена куда-то исчезли, растворившись средь бескрайних пространств. Наступил длительный период спокойствия, который продолжался около столетия...
     Это благоденствие и погубило колонию.
     В то время как другие человеческие миры захлестнула вторая, исторгнутая с Земли волна галактической Экспансии, это затерявшееся в бездне неисследованного космоса поселение осталось в стороне от разгоревшегося пожара Первой галактической войны. Десятки планет, охваченных противостоянием с древней метрополией, срочно возрождали свои технологии, объединялись в союзы, создавали космические флоты, а тут, на Деметре, в небесах которой так и не появились зловещие тени крейсеров Земного альянса, откат в сторону упрощенной аграрной экономики становился стихийным и неуправляемым процессом. Дети, которые рождались на фермах, фортах и факториях, получали лишь минимум необходимых знаний, наука сначала застыла, а потом началось ее отступление.
     В этот период те, кто остался жить среди промышленных комплексов цокольного яруса Города, начали ощущать разрушительное влияние времени. Комплекс постепенно утратил свою самодостаточность, один за другим останавливались автоматические пищевые комбинаты и высокотехнологичные цеха мясного клонирования, ветшали внутренние оранжереи, приходили в негодность обслуживающие их машины...
     А потом с востока, замкнув свой загадочный кочевой цикл по просторам материка, пришли орды инсектов...
     Илья Матвеевич встряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение... Он не был участником тех событий, но слишком хорошо представлял их ход. Было бы неплохо объяснить это Дейвиду, который все мрачнел, думая о чем-то своем.
     - Значит, Сеть сказала тебе, что люди и инсекты в скором будущем вступят в последний бой? - внезапно спросил Дейвид.
     - У инсектов появился новый вождь. Он пытается объединить разрозненные банды в единое целое и ударить по Городу, - ответил капитан. - Эту информацию Сеть почерпнула из компьютеров верхнего уровня. Остальное же - ее выводы, основанные на анализе закономерностей. Инсекты придут и ударят. И этот бой может стать последним единственно потому, что две расы за тысячу лет преуспели только в одном - они так тщательно истребляли друг друга, что и людей, и инсектов осталось слишком мало для полнокровной войны. Одно сражение - и победителей нет. Наступит кризис генофонда, и уцелевшая горстка особей неизбежно вымрет. Вот так, Дейв... - Илья Матвеевич ударил кулаком по колену. - Так закончится тысячелетний исторический цикл. Так угаснут две расы...
     - Останется Мать.
     Белгард вскинул голову и пристально посмотрел на Ито.
     - Не говори мне о ней, Дейв. Хоть ты и выходил меня, дал новую жизнь, но Мать для меня не свята... Анклав полусумасшедших роботов - это, извини, хреновая замена двум разумным биологическим видам.
     - Странно, что Мать так безоговорочно приняла тебя, Илья... - обиделся Ито.
     - Давай не будем ссориться... - предложил Белгард. - Уж нам-то с тобой совершенно нечего делить. Я не претендую на благосклонность Сети, поверь. У нас с тобой разные божества и разные дороги, но я благодарен тебе за все, и это, на мой взгляд, веский повод остаться друзьями...
     - Остаться друзьями? Что ты имеешь в виду? Ты что, Илья, собрался уйти?
     - Да. Я не смогу сидеть тут внизу и созерцать, как погибнет последний человек. Я не собираюсь возвращаться в Город - там меня уж точно не поймут и не примут. Чтобы убедить людей в возможности мирного сосуществования с инсектами, нужно представить тому веские доказательства... и я добуду их.
     - Как? - вырвалось у Ито.
     - Не знаю... Я пойду туда, где стоят заброшенные форты и бродят банды инсектоидов. Думаю, что мне удастся наладить с ними контакт.
     - Тебя убьют, Илья.
     - Возможно... Но скорее, Дейв, я погибну здесь, под покровительством безумной Сети... Прости, что я так называю ее...
     Дейвид, немного помолчав, встал. Взглянув на роботов, по-прежнему бестолково ковыряющих землю, он повернулся к Белгарду и протянул ему руку.
     - Я останусь твоим другом, Илья, - проговорил он. - И буду рад, если ты не умрешь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПСЫ ВОЙНЫ

     Среди тысячи слов, среди сотен молитв,
     Что, уста покидая, неслись к небесам...
     Не расслышал ты грохота множества битв,
     Кроме этой, в которой участвуешь сам...

ГЛАВА 7

ИСПЫТАНИЕ ДЕТСТВОМ

     В кромешной тьме мерно вспыхивал проблесковый маяк. Ночь была удивительно тихой и звездной. Тускло сияла полная луна, серебря пожухлую листву обожженных яростным огнем деревьев; в кустах причитала невидимая птица, жалобно стеная над превратившимся в кучку пепла гнездом.
     Горячий дерн еще курился сизым дымом; в лунном свете его развороченная траками гусениц поверхность была похожа на ковер, по мягкому ворсу которого безжалостно прошлась гигантская моль...
     Антон, притаившись в курящейся кислым дымом воронке, слушал, как постепенно удаляется мерный, рокочущий шум моторов.
     Расслабившись, он на секунду закрыл глаза, прижавшись щекой к горячему песку. От него тошнотворно пахло порохом... Усталость казалась безмерной, и он испугался, что через мгновение уже не будет сил разлепить налившиеся свинцом веки. Эта мысль заставила его вздрогнуть, стряхнув с себя дурман непрошеного сна. Хорош он будет, уснув среди боя...
     Впрочем, бой уже отгремел. Он точно знал, что остался последним из отделения.
     Приподняв голову, Антон прислушался к затихающему рокоту моторов. Наконец, решив, что танк уже достаточно далеко, ужом прополз по горячему песку и выглянул за край импровизированного бруствера.
     За небольшой, освещенной лунным светом прогалиной начинался густой подлесок, в одном месте порядком помятый и изодранный. Очевидно, что танк, доставивший ему столько неприятных, минут, углубился в лес именно тут.
     Ловким движением перекинув за спину тяжелый автомат, Антон привстал и, пригибаясь, рывком преодолел открытое место.
     Лес стоял перед ним темной стеной, молчаливый и таинственный.
     Достав из подсумка две гранаты, Антон надежно заклинил их рифленые корпуса между выступающих из земли корней дерева морооки, затем, отмотав несколько метров тонкой стальной проволоки, предусмотрительно уложенной на дно автоматного подсумка, он пропустил ее через кольца детонаторов и осторожно попятился, разматывая за собой серебрящуюся в лунном свете стальную нить. Привязав проволоку к основанию соседнего дерева, он отошел в сторону и выпустил в воздух две короткие очереди.
     Он знал, что танк обязательно вернется, и потому, отбежав десяток метров, рухнул в траву чуть в стороне от своей ловушки.
     Действительно, отдаленный рокот вновь начал приближаться. Антон усмехнулся, вспомнив свое первое знакомство с бронированной машиной. Тогда, сидя в мелком, с ленцой отрытом окопчике, он едва не обмочился, когда на его импровизированное укрытие наползла лязгающая траками гусениц тень... Теперь, спустя два года, он относился к подобным встречам совсем иначе.
     Танк приближался.
     Внезапно сквозь усиливающийся гул моторов, где-то левее его позиции, послышался слабый, едва различимый на слух стон. Он насторожился, чуть приподняв голову из высокой, уже порядком пожухлой травы.
     Точно... Кто-то шевелился там, на другом конце освещенной дорожкой лунного света прогалине. Ему показался знакомым этот грубоватый, грудной голос... Или только чудится? "Действительно, как можно определить это по сдавленным стонам..." - подумал Антон, но все же пополз на звук, ужом извиваясь среди травостоя...
     Это наверняка был кто-то из группы врагов. Позиция его отделения находилась намного правее, и из изрытых траками гусениц окопов уже давно не доносилось ни звука. По всем правилам Антона не должны были волновать чьи-либо стоны... Милосердие, особенно проявленное к врагу, было самым презираемым видом воинской провинности, и тем не менее Антон ничего не мог поделать с собой. Что-то, чего он не мог ни понять, ни объяснить, постоянно осложняло его жизнь, толкая на подобные неосознанные поступки...
     Выбравшись на край прогалины, Антон раздвинул траву и увидел, как на небольшом примятом пятачке, скорчившись, застыла смутная, едва различимая в лунном свете фигура, одетая в такую же, как и у него, камуфлированную форму.
     Он не видел лица упавшего навзничь человека, но по изящному сложению и выбившемуся из-под мягкого защитного шлема светлому локону догадался, кто это может быть.
     - Дана!.. - почему-то заикаясь от охватившего его волнения, позвал Антон и, пригибаясь, пробежал несколько разделявших их метров. Должно быть, она неловко упала и повредила ногу...
     В следующий момент скорчившаяся в болезненной позе фигура вдруг ожила, пружинисто распрямившись; в лунном свете тускло и холодно сверкнул серебристый отсвет на вороненом стволе, и в лицо Антона ударила короткая автоматная очередь...
     Он отшатнулся назад, ослепленный вспышками выстрелов, и, споткнувшись о какой-то корень, упал.
     Такой мучительной горечи, стыда и унижения он не чувствовал, наверное, никогда, хотя порой в школе с ним обходились намного хуже... но это была Дана, он пытался помочь ей...
     По ушам Антона громче, чем автоматная очередь, резанул ее звонкий смех.
     Он сел, со злости вцепившись в гладкое цевье своего бесполезного теперь оружия, и, мучимый противоречивыми чувствами, поднял глаза, чувствуя, как по лбу и щекам стекают капельки трудно смываемой краски из лопнувших шариков. Теперь ему несколько дней придется носить это позорное клеймо, пока не прекратит свое действие специальное химическое соединение.
     Дана, не глядя на него, отряхнула форму от приставших к ней травинок и, достав портативный передатчик, коротко сообщила:
     - Здесь Дана. Я сняла последнего. Бой окончен.
     Потом, повернувшись к Антону, она посмотрела на него и добавила:
     - Из тебя никогда не выйдет настоящий боец. Ты слишком добренький...
     В ее голосе не было даже намека на жалость. Только сухая констатация очевидного факта и, быть может, капелька плохо скрытого презрения.
     - Я ненавижу тебя... - хрипло выдавил Антон.
     Дана только нервно пожала плечами и отвернулась. В лунном свете ее фигурка казалась выточенной из тьмы и серебра.
     На другом конце прогалины громыхнул сдвоенный взрыв. Это вернувшийся на звук выстрелов танк попал в расставленную Антоном ловушку.
     Только это уже ничего не меняло...

***

     Наутро, на плацу, Антона вывели перед строем. Половина кадетов военизированной государственной школы после ночных учений носила разноцветные несмываемые отметины на разных участках тела, но проступок Антона был гораздо более тяжким, чем простое поражение в учебном бою.
     Он проявил милосердие к противнику.
     Лейтенант Войнич, заложив за спину жилистые, загорелые руки, прохаживался перед строем, сверля вытянувшихся в струнку кадетов тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.
     Эти замершие перед ним худосочные дети, возраст которых варьировался от пятнадцати до семнадцати лет, призваны были стать солдатами. Причем не просто бойцами рядового подразделения, а элитой. Поэтому, как справедливо полагал лейтенант, на собственной шкуре вынесший все тяготы борьбы за существование, в них не могло и не должно было быть ничего, что можно определить словом "чувство". Единственное стремление, которое допускала армейская философия, - это быть лучшим среди других и уничтожить как можно больше врагов.
     В условиях протекающей сотни лет жесточайшей борьбы это, по мнению Войнича, было самым лучшим уделом для тех, кто, бледнея, стоял сейчас перед ним.
     - Кадет Дана Стриженова, два шага вперед! - отрывисто скомандовал он.
     По вымощенному каменными плитами плацу отчетливо пророкотали шаги. Звук отразился от вертикальных стен каменного колодца внутреннего дворика и боязливо затих.
     - Вот перед вами кадет, который проявил себя наилучшим образом во время вчерашних учений, - обратился он к строю. - А это, - холодный, немигающий взгляд лейтенанта нашел Антона, - это наихудший, виденный мной за последние годы образчик тупоумия и слюнтяйства!
     Антон невольно съежился. В этот момент ему хотелось только одного - провалиться сквозь каменные плиты плаца.
     - Кадет Стриженова, перечисли основные уловки, используемые противником! - приказал лейтенант.
     - Маскировка под окружающий ландшафт, выкапывание глубоких нор-укрытий с несколькими выходами, подражание человеческим голосам, - звонко отчеканила Дана.
     - Отлично, кадет. С этого дня вы будете командовать отделением вместо этого слюнтяя! Встать в строй!
     Он повернулся к Антону и угрожающе спросил:
     - Ты, инсектовский недоносок, ты слышал, что только что сказал твой боевой товарищ?
     - Так точно... - вскинув голову, ответил Антон. - Одной из основных уловок противника является подражание человеческим голосам.
     - Ты знал об этом?
     - Так точно.
     - Так какого же ты поперся туда? - не выдержал лейтенант. - Или ты думал, что совершишь благородный поступок? Так? Знал, что идет лишь учебный бой? - лицо лейтенанта побагровело. - А знаешь ты, сопляк, почему у тебя есть возможность палить по своим товарищам шариками с краской? Потому что там, - он сделал гневный, неопределенный жест в сторону скрытого толстыми стенами школы горизонта, - там ради этого умирают люди! Настоящие солдаты, гораздо более достойные жить, чем ты!
     Лейтенант прошел перед строем, со злостью глядя в детские лица.
     - Тот, кто считает поступок кадета Велюрова достойным подражания, - шаг вперед!
     Никто даже не шелохнулся. Антон знал, о чем они сейчас думают. Каждый молча радовался, что не он стоит перед строем.
     - Хорошо. Значит, дураков больше нет, и вы все получили еще один шанс выжить в своем первом настоящем бою, - сделал вывод командир учебного взвода. Он повернулся к Антону и добавил:
     - А ты, кадет, запомни, что тут, на последней ступени обучения, никого больше не интересует твой ай-кью, так что можешь взять все заработанные в начальной школе очки и утопить их в параше. Тут учат не думать, а жить! Ты понял меня, кадет?
     - Так точно! - деревянным голосом отчеканил Антон.
     - Встать в строй!
     Он сделал два размашистых уставных шага, до боли впечатывая подошвы в гулкие каменные плиты, одновременно чувствуя, что ненавидит их всех: и Дану, и лейтенанта, и весь этот молчаливый, безропотный строй... а больше всего он ненавидел себя. Почему он терпит такое издевательство над собой? Почему не взбунтуется против царящих тут бесчеловечных правил?
     К сожалению, подсознательно Антон знал ответ на этот вопрос. Все происходило именно так не потому, что он оказался труслив и малодушен, а только из-за того, что лейтенант Войнич был прав. Ненависть, осторожность и профессионализм - вот то, что еще позволяло горстке людей цепляться за стены Города в страшном враждебном мире...

***

     Вечером, несмотря на провинность, Антона, как обычно, в числе других старших кадетов отпустили в Город.
     Черная униформа, ладно подогнанная к тренированному, поджарому телу семнадцатилетнего юноши, была не просто одеждой, а своеобразным знаком кастовой принадлежности вне зависимости от того, что он еще не получил офицерского звания, люди на улицах инстинктивно уступали ему дорогу, и это были те капли бальзама, что немного притупляли его ноющую душевную боль.
     Антон шел по знакомым улицам, никуда не торопясь, без цели и без особых желаний. Для молодого человека его лет это было редкое состояние.
     Летний вечер постепенно сгущался, обволакивая дома теплыми, прозрачными сумерками, которые несли в себе сладковатые флюиды запахов от зацветающих парков. Город казался спокойным, умиротворенным и не таким безобразным, как осенью или ранней весной, когда к иззубренным руинам нежилых кварталов обычно добавлялись грязь, пронзительный холод, гонимый ветром мусор и воздетые к небу голые ветви деревьев.
     Антон свернул с широкой улицы и внезапно оказался у осыпавшихся от времени ворот. Из бетонной арки, которую когда-то украшал барельеф, сейчас торчали ржавые прутья арматуры. Уходившая в сумеречные глубины аллея была покрыта перегнившими листьями и копившимся тут годами мусором.
     Антон вошел под сень старых деревьев и огляделся. Заметив покосившуюся скамейку, возле которой чудом сохранилась потемневшая пластиковая пасть городского утилизатора, выполненная в форме вычурной головы какого-то неизвестного ему животного, он сел и закурил, откинувшись на высокую спинку.
     Ему внезапно вспомнился тот холодный, пронзительно-ясный осенний день, когда в таком же старом парке он убежал из-под надзора Тети Сержанта...
     Собственно, от серой замшелой стены, где его нашла Дана, и начинался реальный отсчет памяти Антона. Глубже была лишь сумеречная пустота, к которой его сознание патологически боялось даже прикоснуться.
     Дана... С этим именем так или иначе были связаны все шесть долгих мучительных лет, что содержала в себе его память.
     Она была первой из группы молчаливых не по годам серьезных, худых детей, кто вообще проявил какой-то интерес к внезапно появившемуся среди них новичку.
     Все они были сиротами, принятыми на воспитание в государственную военную школу. У каждого была своя трагичная, переломанная войной судьба, и только Антон хранил в своем сознании звенящую, пугающую и болезненную пустоту. Отсутствие прошлого пугало его до тошноты. Возможно, поэтому его память так четко запечатлела в себе тот миг, словно обрадовавшись возможности заполнить царящий в ней вакуум...
     Казалось, что это было только вчера. Бледная девочка с коротко остриженными волосами подошла к нему и, протянув руку с белыми пальчиками, на которых четко выделялись голубоватые трепещущие жилки, сказала:
     - Привет! Ты новенький?
     Антон прекрасно помнил, как растерялся, не зная, что ответить, а потом кивнул и нерешительно пожал холодную ладошку.
     - Я Антон... - тихо пробормотал он, словно углядев что-то постыдное в звучании собственного имени.
     - А я Дана! - обрадовалась она. - Пойдем, я покажу тебе свои игрушки!
     Он согласно кивнул, и она, распихивая возившихся на полу ребят, провела его в дальний угол казармы, где в стенных шкафах хранился скудный скарб приемных детей Города. Открыв одну из створок, она просунула вовнутрь руку и, пошарив там, достала маленькую куклу без головы. Та была голой, с дыркой на плечах и глубокими царапинами на теле.
     - А где голова? - простодушно спросил Антон.
     Дана печально посмотрела на него и ответила:
     - Ей оторвали голову инсекты. Но она умеет ходить и махать руками. Только не разговаривает и не кушает.
     Антон понятия не имел, о чем она говорит. Какая-то смутная тень шевельнулась в его памяти. Инсекты... Это слово отдавало из серых глубин чем-то невыносимо-страшным...
     - Ты чего испугался? - спросила она, заметив, как внезапно побледнел мальчик.
     - Не знаю... - признался Антон. - Я не знаю, кто такие инсекты.
     Дана искоса посмотрела на него и вдруг улыбнулась, зло и криво, совсем как Тетя Сержант:
     - Ты глупый, да? - спросила она.
     - Нет, - насупился Антон. - Сама ты глупая.
     Девочка растерялась. Потом пожала плечами и положила на место свою игрушку.
     - Как хочешь... - разочарованно произнесла она. Очевидно, ей страшно не понравилось то, как равнодушно отнесся Антон к ее сокровищу. - Тогда пошли смотр