л  на
посту и  поэтому  требую,  чтобы  оный  Облыжник  со  своею  Гремучкой  за
шельмование  Персоны  моей,  по  природе  добропочтенной,  добродушной   и
преданной, немедля был В.Величеством собственноручно по заслугам  наказан,
а не то я пойду себе прочь, и  увидите,  В.Величество,  что  останется  от
Музыки Вашей!
   И ну Гармонарх умолять да упрашивать, гладя преподобными своими  Руками
Чудище по мохнатому лбу, а Углан Шкафарь, на  портьере  повиснув  (которую
оборвал он  вместе  с  частью  деревянной  обшивки),  -  отказываться,  да
препираться, да пикироваться,  усиленно  акцентируя  ранимую  деликатность
своей души, так что я от изумленья опешил. А Гармонарх шепчет: Знаешь что,
Любезный Оплот Наш, Верно Нам Преданный? Мы пока временно Облыжника этого,
вместе с поклепищами его, всемилостивейше помилуем, и Мы ему Crimen Laesae
Gorillionis [нарушение закона об оскорблении  Гориллия  (лат.)]  на  время
простим, имея в виду, что он немедля и безусловно свои  клеветушные  враки
обратно врыгнет, признает свое негодяйство и  собравшимся  разъяснит,  что
действовал  в  качестве  Диверсионария,  подстрекаемого  иззарубежно,   за
серебреники Иудины, и заданье  имел  Мелодию  Обляпать,  а  Гармонию  Сфер
облевать и через то уничтожить! Говорит, а сам Шкафону вовсю  подмигивает,
и смекаю я с лету, что такое прощенство не более  чем  отсрочка  казни,  и
восклицаю, барабаня в  цезурах:  Чудовище  собою  чудовищно!  Чудовищности
полно, как вошь меда, и смердит к тому же, как Сто Чертей! И даже  если  б
никого не жрало, а только икало да в углу  угольно  угланилось,  от  одной
лишь вони Игре Труба! Так говорю и ничего не врыгну, разрази меня Барабан!
   Полный тупик.
   Оркестр вылезает из контрабасов, тромбонов, фортепьян, из-под  диванов,
одни еще уши по инерции затыкают, другие уже подымают головы, а животы их,
будучи посмелее, хотя и лежат плашмя, отзываются: Это факт, жрал, жрет  и,
кто знает, может и дальше будет нас жрать! И в самом  деле,  такое  пошло,
что Господь сохрани! А Гориллище, как сапог  тупое,  не  поняло  хитрости,
укрытой в речи Збасителевой, и говорит: Ах, ох, мне тут обиды чинят, я тут
полжизни убил на таком горболомстве и вот что получаю в награду, хватит  с
меня шельмования, иду себе прочь и дальше, куда глаза глядят!
   Позеленел на это король. - Ради Бога, - восклицает в крайнем  отчаянии,
- а что же будет с Га.Сф.?! Не забывай, Любезный, о Гармонии Сфер, ведь мы
к ней всем миром, плечо к плечу, а Ты соль движения этого...
   - Э, там, - отвечает Гориллище темное, - я свое сказал, а теперь  пусть
Ваше Величество грызется само с музыкантами!
   И прямо к дверям выходным разворачивается. Гармонарх  при  этих  словах
сам мартышкой сползает в партер по портьере и вприпрыжку за ним, плачась в
плащ и жилетку. - Единственный, милый мой, верный! - кричит. - Не  покидай
Нас! В распыл Колотушника пустим, только вернись и прости!
   Гориллище туда, Гармонарх сюда, и пока они  так  меж  колоннами  кризис
правительственный исполняют, пока Министерский Совет за ними  гоняется,  а
над Обер-Порученцем для Интересных  Положений  оборвался  шнур  золотой  с
кистями и по голове его шмякнул, каковую гармономедикам  пришлось  немедля
сшивать,  словом,  когда  такой  учинился  гвалт,   я   вдоль   стенки   к
алебардистам, а те, заглядевшись на притопы  королевско-угланские,  ничего
не видят вокруг,  я  за  ручку  дверную,  и  в  сени  стремглав,  и,  мимо
инструментов чудесных, к внешним отворенным воротам, а  из  оных  выбежав,
государи-братья, такую Тягу почуял, что без форсажа, больше скажу - вообще
без ракеты взял и взлетел, только меня и видели, однако ж по курсу не смог
удержаться, так меня  колотило,  и  врезался  в  какое-то  Облако,  крайне
холодное, и сделалось мне даже приятно,  разгоряченному;  потом  зазнобило
изрядно, но с разгону свернуть я уже  не  мог  и  вмерз  в  охвостье  оной
кометы, леденея и всякое теряя сознание. А  что  было  дальше,  до  самого
пробуждения, ей-ей, не ведаю!
   Закончив, барабанщик прижал к груди милый ему барабан и как будто  лишь
для себя самого да еще для муз тихонько пробарабанил экзотический, унывный
мотив. Слушатели зашевелились, и наконец Трурль сказал:
   - Необычайная это была история, и я рад, что волею случая  удалось  мне
такого артиста вызволить из ледовой тюрьмы! Я знал, о, я был  уверен,  что
мы проведем время с немалой обоюдною пользой,  поскольку  каждый  из  нас,
будучи родом из разных краев, может наставить и позабавить других по-иному
- ведь наставленье с забавою нераздельны! Но теперь твой черед,  почтенный
Андроид, так что изволь  рассказать  нам,  какими  судьбами  попал  ты  на
скромную нашу планету...
   Андроид не стал отказываться, а только  заметил,  что  его  история  не
может сравниться с историей барабанщика, ибо он не артист. Тут барабанщик,
Трурль и  машиненок  принялись  его  уверять,  что  достоинство  различных
жребиев не поддается сравнению, так что гость, поупиравшись  немного  ради
приличия, отхлебнул из бурдюка, откашлялся и начал рассказывать.


   Рассказ Второго Размороженца

   С радостью предстаем мы в собрании  столь  благородном,  дабы  поведать
нашу историю, хотя она и является государственной тайной. Мы  откроем  ее,
движимые благодарностью, которая выше соображений государственной  пользы.
Эта полная замерзшей цикуты чаша, которую добросердечный Трурль вылущил из
нашей окостеневшей десницы, должна была лишить жизни не одно существо,  но
целые миллионы. Ибо мы не тот, за кого вы нас принимаете. Мы ни робот,  ни
хандроид,  что  легкомысленно  прибег  к  яду,  ни,  наконец,  простейший,
именуемый чиавеком, хотя с виду и впрямь  на  него  похожи.  Но  это  лишь
видимость. И мы говорим о себе во множественном числе не  из-за  претензий
на Pluralis Majestatius [обращение во множественном  числе  к  августейшим
особам (лат.)], но по грамматической исторической  необходимости,  которую
вы уясните себе к концу нашей истории.
   Началась она на блаженных побережьях  планеты  ЖИВЛЯ,  прежней  отчизны
нашей,  прозванной  так  по  причине  своей  живоплодности.  Там-то  мы  и
возникли, способом, о котором  не  стоит  особенно  распространяться,  ибо
Природа  употребляет  его  повсеместно,  питая   извечную   склонность   к
автоплагиату. Из моря ил, из ила плесень -  известная  песня,  из  плесени
рыбки, что повылезали на сушу, когда стало им  тесно  в  воде;  испробовав
тьму всяких штучек, где-то по  дороге  они  озверели,  и  возникшие  таким
способом ПЕРВОЗВЕРИ доковыляли до прямохождения, а  затем,  отравляя  друг
другу жизнь, до разума, ибо разум заводится от забот, как чесотка от зуда.
Иные из первозверей позалезали потом на деревья, когда же деревья высохли,
пришлось им в немалом горе слезать  обратно,  и  от  этого  горя  они  еще
поумнели - увы, на вероломный манер.
   Не стало древес и постной пищи, и вышли они на охоту; и как-то один  из
них, грызя окорок, заметил, что у него лишь голая кость, а у другого  есть
еще мясо, и  заехал  он  тому  костью  по  лбу,  и  мясо  забрал.  То  был
изобретатель дубинки.
   Через неизвестное время после того появился Завет. О его  происхождении
живлянская мысль выдвинула восемьсот различных гипотез. Мы же считаем, что
Завет появился, чтобы несносное  житье  сделать  сносным.  Скверно  жилось
нашим праотцам, и были они на это в обиде - но можно ли быть  в  обиде  на
Никого? а значит, в каком-то, чрезвычайно тонком смысле, Религию  породила
у нас грамматика, подкрепленная воображением. Если здесь нехорошо - хорошо
где-то там, подальше. Если такого места найти нельзя  -  стало  быть,  оно
там, куда не дойти ногами. Ergo, могила  -  это  копилка.  Положив  в  нее
праведные кости, на том свете за воздержанность  получишь  с  лихвой  -  в
вечностной валюте с Господним обеспечением.  Однако  втихую  праотцы  наши
нарушали этот Завет, полагая не  вполне  справедливым,  что  самое  лучшее
зарезервировано для покойников. Теологи опровергли эти сомнения тремястами
способами, о коих мы умолчим, а то нам и тыщи ночей не хватило бы.
   Предки  наши  облегчали  свой  тяжкий   труд   всяческими   штуками   и
махинациями, от которых пошли махины, махавшие за них цепами,  ну,  а  где
цепы, там и колеса, а где колеса, там и биты  -  я  упрощаю,  конечно,  но
иначе нельзя. Смягчая так мало-помалу свои невзгоды, они  попутно  узнали,
что Живля шаровидна, что звезды суть узелки, на коих  закреплен  небосвод,
что пульсар - икающая звезда,  а  живлян  породил  ил  (это  удалось  даже
воспроизвести в особливых выводильнях через  каких-нибудь  тридцать  тысяч
лет от высечения огня).
   Итак, телесный труд был отдан на откуп  всяческим  самодвигам,  которые
при случае  годились  и  против  соседей;  однако  еще  оставалась  тяжкая
умственная работа, а  потому  измыслили  мы  мыслящие  из  нас  механизмы,
как-то: мыслемолки и  мысльницы,  перемалывающие  мир  в  цифры,  а  потом
отделяющие зерна от плевел. Сперва строили эти машины  из  бронзы,  но  за
ними приходилось приглядывать, что также утомляет; поэтому  вывели  мы  из
обычных зверушек цифроядных мыслюшек, что  жили-поживали  себе  у  желоба,
предаваясь запрограммированным компьютациям и медитациям. Так доработались
мы до первой в нашей истории безработицы.
   Освободившись от тяжких трудов, имея множество времени на  размышления,
приметили мы, что не все идет так, как должно бы: ведь отсутствие нужды  -
еще не блаженство; и принялись мы  практиковать  Завет  наизнанку,  вкушая
каждый из помянутых в нем смертных грехов уже не с трепетом и  не  втайне,
как встарь, но вызывающе, явно и с возрастающим аппетитом. Опыты показали,
что большая часть оных не особенно привлекательна, так что на  заре  Новой
эры мы всецело переключились на грех, обещавший  больше  всего,  а  именно
грех Облапизма, или Ложства, с  такими  его  разрядами,  как  Чужеложство,
Многоложство, Самоложство и прочие. Этот довольно-таки убогий репертуар мы
обогатили   рационализаторскими   идеями;    так    появились    облапоны,
любвеобильные суперлюбы,  половицы  -  пока  наконец  каждый  живлянин  не
обзавелся в своем содомике полным комплектом блудных машин. Церкви, отнюдь
не одобряя происходящего, закрывали на это глаза, ибо на крестовых походах
давно был поставлен крест. По части прогресса  лидировала  первая  держава
Живли, Лизанция, которая крылатого хищника в своем гербе  заменила,  путем
плебисцита,  Порноптериксом,   или   Блудоптахой.   Лизанцы,   купаясь   в
благоденствии  по  уши,  распускали  все,  что  еще  не  было   совершенно
распущенным,  а  остальные  живляне  тянулись  за  ними  по  мере  местных
возможностей. Девизом Лизанции  было:  OMNE  PERMITTENDUM  [все  дозволено
(лат.)], ибо всехотящая вседозволенность  лежала  в  основе  ее  политики.
Только живлянский медиевежда, что перелопатил наши средневековые  хроники,
сумел бы понять  всю  неистовость  сокрушения  прежних  запретов:  то  был
реактивный выброс в направлении, обратном стародавней аскезе и набожности.
Однако же мало кто замечал, что живляне по-прежнему следуют букве  Завета,
хотя и навыворот.
   Писатели прямо из кожи лезли, основывая грехопечатни,  дабы  наверстать
многовековую отсталость, и печалились только  о  том,  что  никто  уже  не
преследует их за  смелость.  Гимн  молодежи,  шествующей  в  первых  рядах
радикалов, звучал, сколько мне помнится, так:

   Кирпично-медным
   Сияя лбом,
   Мы маму - в яму
   И кол вобьем.
   Потом на папу
   Наложим лапу,
   Сдадим на слом.
   Сдохни, мать!
   Папаша, сгинь!
   Папе с мамою
   Аминь!

   Умственная жизнь процветала. Из забвения были извлечены  труды  некоего
маркиза Де Зада;  они  стоят  особого  разговора,  поскольку  повлияли  на
дальнейший ход нашей истории. Двумя веками ранее палач изгнал Де Зада  как
мерзавтора-писсуариста;  его   писания   предали   огню   -   к   счастью,
предусмотрительный  маркиз  заранее  заготовил  копии.  Этот   мученик   и
предвестник Грядущего провозглашал Сладость Гадости и  Святость  Греха,  и
притом отнюдь не из эгоистических, но из принципиальных соображений. Грех,
писал он, бывает приятен, но грешить надлежит потому, что это запрещено, а
не потому, что приятно. Ежели есть Бог, следует поступать назло Ему,  если
же Его нет - назло  себе:  в  обоих  случаях  мы  выказываем  всю  полноту
свободы. Поэтому в романе "Кошмарианна" он выхвалял копролатрию,  то  есть
культ дерьма, освящаемого на золоте под звуки благодарственных песнопений,
ведь если бы его  не  было,  объяснял  он,  следовало  бы  его  непременно
выдумать! Несколько меньшей заслугой представлялось ему  почитание  прочих
отбросов. В вопросах семьи  он  был  человек  принципов:  семью  надлежало
извести под корень, а еще лучше - склонить ее к тому, чтобы она сама  себя
извела. Эта доктрина, извлеченная  из  глубины  веков,  была  встречена  с
восхищением и почтением. Лишь простаки цеплялись к словам, утверждая,  что
Де Зад ПРЕДПОЧИТАЛ помянутую субстанцию родным и  близким,  но  как  быть,
если кому-то милее все же семья?
   Лицемерие этих критиков изобличили задисты,  ученики  и  душеприказчики
маркиза, опираясь на теорию  доцента  Врейда.  Сей  душевед  доказал,  что
сознание есть зловонное скопление лжи на  поверхности  души  -  из  страха
перед тем, что в середке ("Мыслю, следовательно, лгу").  Однако  же  Врейд
рекомендовал лечение, вытеснение и окончательное  прекращение,  тогда  как
задисты призывали к демерзификации  путем  наслаждения  до  пресыщения,  а
потому  учреждали  выгребные  салоны  и  тошнительные  музеи,   дабы   там
потрафлять себе и своим ближним; помня же  о  заветах  Де  Зада,  особенно
культивировали эту последнюю часть тела.  Как  говаривал  видный  активист
движения, доцент Инцестин Шортик, кто задов не  знает,  тому  и  наука  не
впрок, а живлянин-де задним умом крепок. Поскольку тогда уже много  шумели
об охране среды, задисты загрязняли ее сколько было мочи. Кроме копрософии
волновала умы футуромантия. Пессимизм, столь модный в конце прошлого века,
ныне  высмеивался,  ведь  на  одно  рабочее  место,  теряемое   вследствие
роботизации, приходилось  двадцать  новых.  Появились  неизвестные  прежде
профессии, к  примеру,  оргианист,  стомордолог  (умел  мордовать  на  сто
ладов), триматург (драматизировал по  заказу  семейную  жизнь,  выстраивая
супружеский  треугольник),  экстерьер  и  секстерьер  (первый  был  просто
экс-собакой,   а   второй    занимался    содо-мистикой,    разновидностью
авто-мистики,  то  есть  составления   священных   обетов,   исполняющихся
автоматически).  Даже  физики,  уступая  моде,  снабжали   свои   аппараты
порноприставками.
   За этой  Реформацией  в  скором  времени  последовала  Контрреформация,
поборники которой обвиняли эпоху во всех  грехах  и  совершали  налеты  на
банки спермы и непристойной ферритовой памяти. Кроме этих взрывальцев были
еще анахореты - глашатаи Возврата в Пещеры, в частности, Вшавел и  Ржавел,
которые проповедовали грязнолюбие и скверноядение, коль скоро  вокруг  все
такое стерильное и лакомое. Что же до прекрасного пола, то он взбунтовался
тотально. В качестве идеалов женственности передовички движения предложили
блудонну и свинкса, трактуя древние мифы на эмансипаторский лад.  Все  это
вело к нарастанию хаоса, однако живляне  в  своем  большинстве  продолжали
верить в науку, которая бестрепетно исследовала любое явление, -  хотя  бы
оргианистику, которая стала формализованной дисциплиной благодаря введению
единиц, именуемых оргами (а в случае некрофилии  -  моргами),  и  изучению
тонких  различий  между  бабистом,  бабителем  и   бабашником,   а   также
брехопроводом и грехопроводом; итак, наука все подвергала классификации  и
ничему не дивилась.
   Впрочем, на ее счету  было  немало  славных  свершений.  Именно  в  это
столетие на выручку обычной инженерии пришла генженерия.
   Начала она с создания диковинных гибридов (к примеру, дамы и  самоката,
в результате чего возник Дамокат), а затем принялась и  за  самих  живлян.
Дальше - больше, и вскоре разразилась Телесная  Вольность:  в  генженерных
бюро  принимались  заказы  на  тело  любой  формы  и  назначения.  Поэтому
некоторые историографы делят всеобщую историю Живли на эру идеальных воин,
в которых бились за идеалы, и соматических войн, в  которых  сражались  за
единственно верный телесный стандарт.  Впрочем,  учение  маркиза  Де  Зада
плодоносило  по-прежнему.  Новейшая  космогония  утверждала,  что   другие
космические цивилизации  не  обнаружены  доселе  единственно  из-за  гнета
ханжеских  представлений:  считалось,  будто  такие   цивилизации   заняты
выдаиванием солнц, расходуя звезды с бережливостью лавочника. Что за чушь!
Первобытному человеку свойственно копаться не в  звездах,  но  в  кротовых
норах - на большее он не способен.  Чтобы  транжирить  богатство  и  мощь,
надобно сперва иметь то и другое. Звезда - не заначка накопителя, солнце -
не грош на черный день, астротехник - не скряга. Сколько бы ни  потреблять
солнц, всегда останется невостребованная  безмерность,  своей  огромностью
глумящаяся над любым счетоводством;  следственно,  бросить  Космосу  вызов
может лишь абсолютное бескорыстие. Слепому  хаосу  звездных  огней  должно
противопоставить сознательную волю к вселенскому пепелищу. Впрочем, мы уже
вступили на этот путь - разве  мы  не  сокрушаем  атомы  вдребезги?  Ножки
протягивают по одежке, а значит, ветротехника  высших  цивилизаций  должна
быть оргией метких ударов, кладущих  конец  идиотскому  вращению  небесных
тел, и притом ради чистого удовольствия,  а  не  ради  корысти.  Небосводы
полны  галактик,  пускаемых  в  распыл,  что,  кстати  сказать,  объясняет
всеприсутствие  космической  пыли.  Поэтому  братский  разум  узнается  на
астрономическом расстоянии по  небывалой  мощи  пинков,  наносимых  зданию
Вселенной, - именно так заявляет он о своем разумном  присутствии  в  ней.
Пока еще любая комета запросто смахнет нас хвостом с родимой Живли,  любое
мигание Солнца грозит нам гибелью, но со временем возрастает _наша_  мощь,
а не Космоса, и настанет блаженный день, когда мы сбросим оковы и  покажем
братьям по разуму, что не святые горшки обжигают, а то и где раки зимуют!
   Итак,  Космос  не  разбухает  и  не  разваливается  сам  по  себе,   но
разлетается у  нас  на  глазах  от  взбучки,  которую  задают  ему  высшие
астрократии.
   Эти ученые споры потонули в канонаде очередной мировой войны, в которой
телесные  ретрограды  сразились  с  альянсом  соматической  вольности.  На
счастье, обошлось без крупных потерь,  поскольку  порубанные  вражьи  тела
воссоединялись  прямо  на  поле  брани   в   лазаретницах,   или   полевых
воскрешальнях, а главнокомандующий здесь же, на месте, посвящал  в  рыцари
самых лихих  рубак;  в  народе  их  прозвали  отрубными  баронами.  Лагерь
старотелов  потерпел  поражение,  что  рикошетом  ударило  по   живлянским
церквям, взявшим сторону  консерваторов.  Локальные  заварухи,  такие  как
бюстобунт или пояснично-хребетный мятеж, случались и  позже,  но  все  они
были  подавлены,  и  после   установления   суровой   биттатуры   наступил
(ненадолго) мир.
   Это  следует  пояснить.  Уже  на  пороге  телотворительной  эры  каждый
живлянин вел двойную жизнь, одну обычную, другую -  моделируемую  цифровым
методом в центре персонального счета (хотя многих  коробил  этот  незримый
надзор, прозванный цифрократией). Но иначе было уже нельзя: никто  не  мог
удержать в голове экономическую и прочую жизненно  необходимую  цифирь,  а
если б и  мог,  все  равно  бы  не  захотел.  Поэтому  порядок  сохранялся
благодаря информанкам и моделякам, что  наблюдали  за  всею  Живлей  через
оптику спутников, которые в народе окрестили Верхоглядами.
   В эту эпоху всевольностей лишь  добродетель  стыдилась  показаться  при
свете  дня.  По  понятным  причинам  проституция  давно  захирела,  а   ее
заменители - д