олкнуть и сказал:
   - Я бы не хотел никого торопить - будьте моими гостями,  прошу  вас.  А
вы, сударь, кто? Андроид или, быть может, Маслитель?
   - У меня еще в голове шумит, -  ответил  тот,  что  сидел  на  полу.  -
Ледовый метеорит? Комета? Возможно! Вполне возможно! Комета, только не та!
Должно быть, мою я прошляпил! Ох, что же со мной теперь будет!
   - Так вы не Хандроид? - разочарованно спросил Цифруша.
   - Хандроид? Не знаю, что это такое. Какой-то гул в голове.
   -  Не  обращайте  внимания  на  этого  недоросля!  -  вмешался  Трурль,
испепеляя Цифрушу  взглядом.  -  Как  вижу,  вы,  господа,  пережили  тьму
испытаний, а потому простите меня за несвоевременные призывы к  скорейшему
обоюдному знакомству; пожалуйте в покои, дабы себя в  порядок  привесть  и
несколько отдохнуть, а заодно подкрепиться немного!
   После трапезы, прошедшей в молчании, Трурль показал необычайным  гостям
все свое хозяйство, включая лабораторию и библиотеку, а под  конец  привел
их на чердак, где держал особенно любопытные экспонаты.
   Чердак этот был устроен на  манер  музейного  зала.  На  полках  стояли
экспонаты в масле, парафине и спирту, а с мощной потолочной  балки  свисал
массивный автомат, черный как смоль и на первый взгляд мертвый. Однако  он
ожил, когда к нему подошли, и попробовал пнуть мнимого Хандроида.
   - Прошу вас остерегаться, поскольку мои научные пособия -  действующие!
- пояснил Трурль. - Автомат, который вы видите  на  этом  стальном  тросе,
построил восемьсот лет назад прамастер древности,  архидоктор  Нингус.  Он
замыслил  создать   Мыслянта   благочестивого   и   добросердечного,   так
называемого Сакробота, или Набожника. Осторожно, господин  барабанщик,  он
не только пинается, но может и укусить.
   -  Пособи  мне  Господь  сорваться,  и  ты  увидишь,  что  я  могу!   -
проскрежетал заедающими шестеренками черный Сакробот.
   - Как видите,  господа,  -  продолжал  с  исследовательским  увлечением
Трурль, - он не только говорит,  пинается  и  кусается,  но  также  истово
верует!
   Тут, однако, механический фидеист поднял такой крик, что  вся  компания
принуждена была возможно скорее покинуть чердак.
   - Плоды  веры  непредсказуемы,  -  объяснял  Трурль,  пока  они  вместе
спускались по лесенке.
   Наконец они расположились в гостиной, где все уже было  приготовлено  -
глубокие кресла, огонь в камине  и  клубничные  электреты  в  ионозефирном
соусе.
   Обогревшись  и  подкрепившись,  оба  гостя  все   еще   водили   вокруг
удивленными  глазами,  молча,  поскольку  Трурль  не  хотел  торопить   их
вопросами, помня об испытаниях, выпавших на  их  долю.  Но  Цифруша  вылез
вперед  и  быстренько  изложил   им   собственную   версию   случившегося,
подкрепленную солидными вычислениями. Мол,  ледовая  комета,  обращаясь  в
звездной системе, задевала хвостом планеты и смахивала тех  туземцев,  что
попались ей  на  пути,  а  затем  уносила  их,  замороженных  намертво,  в
апогелий, где, как известно, тела эти тащатся  как  улитки,  пока  наконец
тысячелетья спустя неведомая пертурбация не столкнула комету с ее орбиты и
бросила на Трурлеву  обитель.  Прежде  чем  Трурль  успел  его  угомонить,
Цифрунчик рассчитал примерные элементы кометной траектории и,  наложив  ее
на  карту  звездной  системы,  которую  знал  на  память,   принял   такие
коэффициенты населенности  планет,  что  у  него  получилось  внушительное
число:  семь  тысяч  семьсот  семьдесят  три  лица,  которые  должны   еще
находиться в кометном хвосте. Лица эти, захваченные в  разное  время  и  в
разных местах,  уже  удалялись  от  сотрапезников  со  второй  космической
скоростью. Теперь падение двух гостей  в  двух  метеоритах  и  барабана  в
третьем стало вполне заурядным физическим явлением, и  Трурль  даже  начал
жалеть всех неведомых пассажиров, вмерзших в кометный лед, которых  он  не
воскресит, а значит, никогда не узнает лично. Хотя давно опустилась  ночь,
спать никому не хотелось; оно и понятно, если  взять  во  внимание,  сколь
долго пребывали гости в ледовой летаргии и как не терпелось Трурлю  вместе
с Цифрунчиком узнать их судьбу.  Итак,  хозяин  возобновил  давешнее  свое
предложение - чтобы спасенные поведали  историю  своей  жизни,  вплоть  до
кометного вознесения. Те же переглянулись и после  недолгих  споров  из-за
того, кому начинать, порешили, что порядок  этот  определил  их  спаситель
очередностью воскрешения; так что первым повел речь робот в сапогах.


   Рассказ Первого Размороженца

   В моей особе вы видите завзятого маэстро  из  симфонического  оркестра;
отсюда и беды мои. Еще мальцом непритертым выказывал я дарованье, барабаня
на чем придется и изо всякой вещи ее самобытный тон извлекая. В нашем роду
сыздавна так повелось. Владею ударом мягким и жестким, от  грома  раскатов
до  шороха  песочных  часов   простирается   мое   мастерство.   Уж   если
разбарабанюсь,  ничего  не  вижу  окрест.  В  свободные  же  минуты  люблю
тамбуринить и даже  могу  смастерить  инструмент  преизрядный,  дайте  мне
только козу да трухлявый чурбан или ушат да клеенку. Но в  одном  оркестре
долго усидеть не способен и странствую, чтобы испробовать все наилучшие на
свете ансамбли. Слух же имею я абсолютный и без ума  от  игры  громыханья.
Сколько я звезд, планет, филармоний объездил! Уж где не бывал, где  только
не игрывал! Но вскоре палочки у меня из рук выпадали, и дальше  пытливость
меня гнала. Давал я концерты сольные, на коих  стон,  плач,  раж  и  смех;
случалось, толпа меня на руках несла, а то  и  барабаны  мои  на  реликвии
разрывала.  Не  славы  я  домогался,  жаждал  не  лавров,  но   в   музыке
раствориться великой, влекусь к оркестру, как река к океану, чтобы влиться
в него и в безбрежности его затеряться. Ведь для меня сам  я  -  ничто,  а
совершенная мелодия  -  все,  ее-то  я  и  искал,  роясь  день  и  ночь  в
партитурах. И вот на  планетных  выселках  Алеоции  впервой  довелось  мне
услышать о державе  Гафния.  Это  там,  где  спиральный  рукавчик  местной
туманности загибается и  переходит  в  манжетик  со  звездной  подкладкой.
Здесь-то и дошла до меня эта весть на погибель мою и  душу  мне  распалила
тоскованьем великим: дескать, держава та не простая, а филармоническая,  и
равнобежно ее границам тянется колоннада филармонии королевской.  Говорили
еще, будто всяк там играет, король же внимает, в надежде, что музыки  храм
дарует его народу Музыку Сфер! Пустился я с места в карьер  галопом  в  те
края, а по дороге  кормился  платой  за  свое  ремесло,  бравурной  дробью
разгоняя тревоги, воспламеняя старых и малых, и ловил каждый  слух,  желая
дознаться, много ли правды в этой молве. Однако  же,  странное  дело,  чем
дальше окрестность от Гафния, тем больше хвалят  обычаи  его  музыкальные,
верят в Гармонию Сфер и в то, что стоит там  жить,  чтоб  играть.  Но  чем
ближе, тем чаще отвечают без особой охоты, а  то  и  вовсе  молчат,  тряся
головою либо даже постукивая по  лбу.  Пробовал  я  расспросами  припирать
туземцев к стене, но те отбрехивались. На Оберузии сказал мне один старик:
играть там, знамо, играют, наяривают без устали, только музыки  от  такого
игранья что кот наплакал, немузыкальная эта музыка  ихняя,  больше  в  ней
другого чего. Как же так, дивуюсь, без музыки  музыка?  и  что  это  такое
"другое", позвольте узнать? Но он лишь рукой махнул  -  мол,  не  стоит  и
говорить. А прочие опять за свое, дескать, сам  король  Збаситель  воздвиг
Державный Его Величества  Консерваториум,  а  там  виртуозов  тьма,  и  не
какая-нибудь акробатика дутья  да  махания,  да  ушлость  рук,  да  слепая
сноровка, но вдохновение, врата в златострунный рай, затем что есть у  них
верный путь и ключ к Гармонии Сфер, той самой,  что  в  Космосе  беззвучно
звучит! Я от старца не отступаю и снова  спрашиваю,  а  тот  отвечает:  не
говорю, что неправда, и не говорю, что правда. Что бы я  тебе  ни  сказал,
сказал бы не то. Иди сам, коли хочешь, и сам убедишься. В  талант  свой  я
верил твердо, несокрушимо, ведь стоит  мне,  роботы-други,  взять  в  руки
палочки да припустить частой дробью по барабанной глади,  так  тут  уж  не
треск, не рокот, не перегуд, не обычное  трах-тарарах  и  тамбуринада,  но
такая влекущая и певучая песнь, что камень и тот бы не выдержал!  Так  что
пошел я дальше, но, смекая, что невозможно ввалиться  с  бухты-барахты  на
филармонический  двор  с  его  этикетом  придворным,  выспрашивал  всякого
встречного о возвышенных гафнийских обычаях, а в ответ  всего  ничего  или
ничего вовсе, гримасы, да мины, да общее колыхание,  чем  у  кого  было  -
головой или иным чем-нибудь; так я ничего и не  выведал.  Однако,  шествуя
дальше средь звезд, встречаю ублюдище почернелое, и  отводит  оно  меня  в
сторону: слушай, приятель, в Гафний путь держишь, о, сколь же ты счастлив,
и счастлива эта минута, вот уж где вдосталь намузицируешься,  Збаситель  -
добрый государь и могущественный, муз обожатель, он тебя  златом  осыплет!
Что мне злато, отвечаю, как там с  оркестром?  А  он  усмехнулся,  блажен,
говорит, кто в нем играет, за место в этом оркестре я жизнь бы отдал!  Как
же так, говорю, что ж ты в обратную сторону поспешаешь? Ах, отвечает, я  к
тетке, а впрочем, иду далече, дабы нести благую весть о  Збасителе,  пусть
же отовсюду спешат музыканты, ибо  открыта  столбовая  дорога  к  Гармонии
Сфер! Да и к Гармонии Бытия, ведь  это  одно  и  то  же!  Как,  говорю,  и
Симфония Бытия им известна?! Тогда дело стоит стараний! Но точно ли так? А
он, тошняк (довольно-таки, правду сказать, сопрелый и вывалянный то  ли  в
коксе, то ли в смоле, поди, пригорел, бедолага, обворонился, или  что  там
еще), восклицает на это: Что ты! Да откудова  ты  столь  темный,  дремучий
взялся? Так ты не знаешь, что Гафний - не простая держава или монархия, но
Держава Нового Типа,  или  Держаба,  а  Збаситель  не  просто  монарх,  но
Гармонарх! Династический разработал он  план,  чтобы  все  играли  и  оным
игранном до блаженства бы доигрались; и не как попало, наобум да на ощупь,
но манером академическим, теоретическим и классическим, для  чего  учредил
он Консерваторственный Совет Министров и составил  Гармонограмму  Гармонии
Сфер, которую того и гляди откроют и исполнят, если уже не исполнили,  так
что поторопись!
   А что ж это за  музыка  гармонограммическо-гармоническая?  -  спрашиваю
снова и слышу в ответ: Персону она сопрягает с Природой и претворяет  Грез
Рой в Рай Земной, так что беги, не мешкай, ведь пособить в  таком  деле  -
галактическая заслуга!
   Бегу, бегу - но, досточтимый тошняк, еще хотел бы я  знать,  каким  это
образом держава, то  бишь  Держаба  Гафния  заполучила  партитуру  Сфер  и
гармонию оных, откуда она у них завелась? Ба! - ответствует  мне  тошняга,
есть у них обычаи древние, указания верные, ведь  играть-то  они  завсегда
играли, только не так, не на том и не  тем  манером,  каким  надлежит,  но
теперь они в курсе, и от музыки ихней грудь  спирает,  дух  замирает,  очи
внутрь, а уши вширь, так  спеши  же,  мой  колотун,  а  тоне  поспеешь  на
репетицию!
   Позволь, позволь, говорю, я тебе не колотун какой-то, а первой  гильдии
маэстро из симфонического оркестра,  но  расскажи,  ради  Бога,  еще  хоть
малость о гафнийских обычаях, чтобы мне там в грязь лицом не ударить!
   Ох, некогда мне, отвечает, ступай,  да  живее,  и,  право,  будешь  мне
благодарен по гроб!
   Пустился я в путь, и вот, когда уже обозначились очертанья планета (ибо
Держаба - не какая-нибудь женская, простая планета,  но  мужской,  хоть  и
крохотный, сугубо мужской планет) и показалась Ограда Громадная Мраморная,
на которой горела золотом надпись: "КОРОННЫЙ КОНСЕРВАТОРИУМ", - неподалеку
заприметил я деревянную, маслом покрашенную повозку, а  на  ней  -  крайне
утомленного робота; он искался - страдая, по  дряхлости  лет,  от  опилок,
вгрызавшихся во все  его  шестеренки;  я  помог  ему  очистить  суставы  и
сочленения, а он между тем что-то тихонько мурлыкал. Я спросил -  что,  он
ответил: Масличную песнь! Не знал я такую. Стал я выспрашивать  о  Гафнии,
он же был глуховат и велел  повторять  каждое  слово  четырежды,  а  потом
говорит мне: Ударник! Ты молод,  проворен,  дюж  и  ногаст,  ты  выдержишь
многое! Не буду тебя отговаривать от посещения Гафния, но уговаривать тоже
не буду. Как решишь, так и сделаешь. - Верно ли, что там играют? -  А  как
же, с ночи до утра и с утра  до  ночи,  однако  во  всякой  стране  особый
обычай, и вот тебе мой совет: молчи. Что бы ты ни узрел - ни слова. Что бы
тебе ни казалось - ни звука. Ни гугу! Воды в рот, язык на  замок,  немотою
запечатай уста, тогда, может статься,  расскажешь  когда-нибудь,  что  там
увидел, во что там играл! И сколь ни просил я его, сколь ни  молил,  сколь
ни увещевал, он уже ни слова не проронил.
   Что ж, вот тут-то я загорелся, и лютое одолело меня  любопытство,  хотя
не скажу, чтобы в золотые ворота Гафния я стучал совершенно спокойный, ибо
чувствовал кожей: скрыта за ними бездонная некая тайна! Все-таки  принялся
я колотить колотушкой из чистого золота, звон же ее  был  чуден  и  бодрил
дух, и стража весьма охотно меня впустила  и  приветливо  молвила:  Видишь
дверь? вали туда смело. А уже и сени тут были  дивные  -  уже  стоял  я  в
густоколонной громаде, сокровищами сверкающей; не сени, а храм,  и  кругом
золотые инструменты висят! Я в дверь; вхожу  -  и  глаза  зажмурил,  такой
ослепил меня блеск - от алебастра, и  оникса,  и  серебра;  вокруг  колонн
чащоба, я на дне амфитеатра стою, о Боже, да это пропасть, бездна,  знать,
веками сверлили они свой планет и  в  середке  устроили  Филармонию!  Нету
здесь мест  для  публики,  только  для  оркестрантов,  кому  кресла,  кому
табуреты, дамастом в серебряный горошек застеленные и рубином присыпанные,
и для нот стояки изящные, и плевательницы  среброкованые  для  духанщиков,
как-то:  трубодеров,  трубодувов  и  фанфаронов,  а  потолочье  брильянтит
пауками-подсвечниками, каждый радужно люстрится, и в холодном блеске огней
- ничего, ни зала, ни галереи, только в стене  напротив  оркестра  во  всю
ширину - ложа одна-одинешенька: красное дерево, с тисненьем материя, амуры
в раковины дуют, бордюры да кисти, а ложа закрыта  портьерой  парчовой,  а
шитье на ней виольное да бемольное, и месяц новый, и гирьки  свинцовые,  и
пальмы в кадках величиной с дом,  а  за  портьерою,  верно,  трон,  только
задернута она, и ничего не видать. Но я-то мигом смекнул, что это  и  есть
королевская ложа! И еще вижу на дне амфитеатра дирижерский пюпитр,  да  не
простой, а под балдахином хрустальным, ну прямо алтарь, а над ним  надпись
неоном: CAPELLOMAYSTERI UM BONISSIMUS ORBIS TOTIUS!
   То есть, значит, лучший на свете капельмейстер, или бригадир  оркестра.
Музыкантов тьма, но на меня  никакого  вниманья,  одеты  как-то  чудно,  с
пестротою ливрейной и либеральной; у одного икры обтянуты белыми чулками в
сплошных фа и соль, но заштопанными; у другого туфли с золотой  пряжкой  в
виде нижнего до, но каблук стесался; у  третьего  колпак  с  плюмажем,  но
перья трачены молью; и не вижу ни одного, кто бы прямо  держался,  так  их
тянут вперед ордена, сукном подложенные, верно, чтобы бряканье не  портило
музыки! Обо всем позаботились тут!  Знать,  доброй  души  монарх,  меломан
щедрый, и сыплются градом  награды  на  господ  музыкантов!  Протискиваюсь
несмело в толкучке и вижу - перерыв  в  репетиции,  все  разом  галдят,  а
капельмейстер  в  пенсне   золотом   поучает   из-под   своего   балдахина
алтарно-хрустального. И не палочка в перчатчатом его кулаке  -  скорее  уж
палица; что ж, не мне махать, а ему, умахается - его забота. Зал громадный
и исключительно, должно полагать, акустичный! Играть разбирает охота...  а
капельмейстер,  застопорив  на  мне  быстролетный  взор,  молвит  приветно
издали: а, новичок? Хорошо! Что умеешь - арфач? Что, ударник? Тогда садись
вон там, как раз выбыл у нас ударник, посмотрим, справишься ли! - Садитесь
же,  сударь!  -  Господин  виолончелист,  не   толкайтесь!   -   И   вижу:
беззастенчивая виолончель что-то дирижеру в лапу сует  -  какой-то  пухлый
конверт - письмо концертное ему написал, или как? - Впрочем, ведь я ничего
не знаю еще... сажусь. А капельмейстер говорит сотне сразу: - Кларнет!  Не
дыдурыду-выду-дыдудым, а  дидуриду-виду-бидупиим!  Это  вам  не  завитушки
кремовые на торте, сударь, это виваче, но не МОЛЬТО виваче - или уши у вас
дубовые?! А дальше трилли-трулли-фрулли-фрам, и это  не  фиоритура,  здесь
надобно вступать _мягше_, ради  Бога,  мягонечко,  и  веди  ровно,  но  не
верхами, тут мягонько, а там как сталь! И трилли-рида-падабраббам!  А  вы,
медные, тихо, не заглушайте  мне  пикколо  в  шестнадцатых,  ведь  гробите
лейтмотив! не глушите, говорю; так что вижу  я,  что  манеры  здесь  самые
обыкновенные и разговоры  в  точности  те  же,  что  во  всех  филармониях
Универсума.
   Сижу я  так  посреди  шума-гомона  и  осматриваюсь.  Сперва  глянул  на
барабан: больно уж странен!  Не  простой,  а  капитально  усиленный,  бока
могучие, круглые, тугие, выпуклые, ну прямо бесстыдно-бабские,  лазоревые,
со шнурами, обшитыми золотым дубовым листом,  а  уж  пленка  натянута  без
изъяна, звончатая, перепончатая, ох, и гулким, поди, перегудом гудит!!
   Смотрю, а тут и партитуру несут, не обычную, но сущий фолиант, книжищу,
в рысью шкуру оправленную, а на конце хвоста - кисть, а к  кисти  платочек
привязан, для отирания обильного пота после финала! Обо всем тут,  видать,
подумали! И куда ни глянь,  алебастры,  гербы,  грифоны,  грудастые  музы,
кариатиды, фавны, венеры, бомбоньеры,  тритоны,  бом-брам-стеньги,  гроты,
прианы, стаксели, брамсели, бизань-мачты, бейдевинды,  швартовы  -  плыви,
плыви, музыка! А над королевской ложею герб государства - держабный коготь
в венце червонного золота, и колыхнулась портьера ложи, словно  сидит  уже
там Гармонарх, да прячется. От  нас?..  Но  уже  Капельмейстер  в  пенсне,
гибкий, юркий, спешный и  вездесущий,  внимание!  кричит,  по  местам!  И:
начинаем!  за  дело!   Все   помчались,   бегут,   бренчливо   инструменты
настраивают, я - за палочки, а это не палочки, но  сущие  обухи-дроболомы!
Колья гремучие! Прилаживаю ноты, поплевываю в кулак и на партитуру смотрю,
как баран на  новые  ворота,  капельмейстер  "уно,  дуо,  тре"  кричит,  и
постукивает, и золотым  пенсне  посверкивает  на  нас,  и  вдруг  вступают
скрибки... но что это? Хотя и дирижирует капельмейстер, ничего не слыхать,
кроме наждачного какого-то скреба...  ох,  и  скребят  же  эти  скрибки...
струны, что ли, запакостились? А вот и мой черед, и опускаю я руки,  чтобы
бабахнуть, и ударяю вовсю, а слышу только "тсстук, тсстук", как будто бы в
дверь, смотрю, а барабан хоть бы дрогнул,  поверхность  какая-то  жесткая,
гладкая, как пруд замерзший, как торт, ничего не  пойму,  и  снова  "стук!
стук!", немного будет от этого  толку,  думаю,  а  тут  оркестр  вступает,
дребезжит, верезжит, дудонит, долбахает, и вижу - вот те на! -  тромбонист
тромбону  помогает  губами  "бу-бу-бу",  а  скребачи  губки  бантиком   и:
"титити", сами напевают, немым инструментам спешат на подмогу, ну и  игра!
а капельмейстер вслушивается, и вдруг по пюпитру бац! и молвит:  Нет.  Ах,
не так! Плохо. Da capo [сначала (ит.)]. Ну, мы опять, а он  из-за  пюпитра
выходит, и вступает меж нас, и прохаживается, ухом ловит скрип и скреб,  а
после подходит - улыбаясь, но  криво  -  и  валторниста  за  щеку,  словно
клещами, ой, так скрутил-закрутил, что игрец дыханья лишился; идет  и  ухо
гобою обрывает походя, и тут же палкой  бац!  вторую  скрибку  по  голове,
зашатался скребач, и платок у него из-под подбородка вылетел,  и  вызвонил
он зубами туш, а капельмейстер тромбонам и прочим  шепчет  из-под  пенсне:
олухи! Что за бедлам! И это называется музыка?! Играть, играть у меня,  не
то Гармонарх проснется, и тогда уж мы запоем! И говорит: как Капельмейстер
Дирижериссимус тре