енного, а не немотивированного. Свобода
исследователя не пустой звук. Нет, не ищите здесь особых
тайн. Жаль, что уважаемый профессор Шметтерлинк в отпуске,
а то бы он мог поделиться своими знаниями.
   Библиотекарь моргнул, сдвинул на несколько сантиметров
затекшую ногу, пригладил редкие волосы.
   - И все же, - тихо добавил он, - он выглядел очень
странным в последнее время. Эти твари очень занимали его.
Даже слишком, если вам небезынтересно мое мнение. Не берусь
утверждать, что Шметтерлинк лишен странностей, но в
последние дни они проявились с особенной силой. Похоже, он
- простите мне это выражение - просто свихнулся.
   - Свихнулся? - переспросил я.
   - Однажды он мне сказал - только, бога ради не говорите
никому об этом, - что эти животные говорят между собой!
Естественно, я решил, что он шутит, но он был столь же
серьезен, как господин генеральный инспектор. Животные! И
говорят! В зоологическом саду!
   - Он долго их наблюдал?
   - Слишком долго, по моему разумению. Но все же они не
очень его увлекли, если он уехал в Арьеж.
   - Ну что ж, буду рад встретиться с ним, когда он
возвратится, - сказал я, прощаясь.
   Позволю себе забежать несколько вперед и предположить,
что мне никогда не доведется встретиться с профессором
Шметтерлинком, даже если я выберусь отсюда. У меня нет
никаких доказательств, но мне кажется, что он был моим
предшественником здесь или его содержат в другом месте, хотя
не исключен и фатальный исход. Зная высокую вероятность
последней гипотезы, я не могу не отдать должного его
прозорливости, приведшей профессора, как и меня, к роковой
небрежности.
   Тщетные поиски отнюдь не охладили моего любопытства, а,
скорей, подогрели его. Теперь я почти все свободное время
проводил вблизи загона с мокрилиями. Вначале я часами
буквально висел на решетке, но потом меня стало беспокоить,
что какому-нибудь смотрителю мое поведение покажется
подозрительным, да и животные могут почувствовать слишком
пристальное внимание. С тех пор я расхаживал взад и вперед
по аллее. Я простаивал у соседних клеток, делая вид, что
смотрю поверх них на лужайку, где резвились окапи. Во мне
зрела уверенность, что мокрилии в моем присутствии
сознательно избегают какой-либо деятельности. Мне хотелось
поближе познакомиться с их нравами, и я заранее чувствовал
смущение, опасаясь увидеть нечто неприличное, хотя мои
познания о повадках животных закалили меня и, откровенно
говоря, я уже давно отбросил антропоцентризм, который
вынуждает большую часть человечества распространять свои
моральные категории и свое понимание приличии на мир
животных. Несмотря на странный вид, мокрилии упрямо
продолжали играть роль пленников зоопарка. Два или три раза
я видел, как они едят, если можно так назвать отвратительную
операцию, свидетелем которой я был в самый первый раз.
Размышляя о причинах моего почти маниакального интереса, я
понял, что его истоки крылись в холодно-суровом и умном
взгляде голубого глаза, брошенном на меня в первую встречу.
   С тех пор веко лобового глаза ни у одного из них не
открывалось. Но иногда, отвернувшись, я чувствовал, как три
или четыре безжалостных зрачка упирались мне в спину, однако
как быстро я ни поворачивался, мне не удавалось разглядеть
ничего, кроме нароста на лбу. Я даже засомневался,
действительно ли видел этот глаз. Может, я стал жертвой
собственного воображения?
   Я не придавал особого значения словам библиотекаря о
странном бреде Шметтерлинка. Но иногда задавал себе тот же
вопрос. Ибо обладатель увиденного мною глаза мог говорить -
в этом я был абсолютно уверен. Нередко утверждают, что
взгляд животного способен многое сказать, но, скорее всего,
речь здесь идет о выражении эмоций. Однако взгляд чудища
(во всяком случае, в моем восприятии) свидетельствовал о
том, что оно в самом деле владеет речью. Найди в себе
достаточно смелости, я подошел бы к самой решетке и
обратился к мокрилиям, чтобы посмотреть на их реакцию. Но я
боялся показаться смешным, если не сумасшедшим. Я не
намерен был твердить им "цып-цып-цып", как это делают
некоторые у вольер со слонами или террариумов со змеями и
даже пауками. Я хотел обратиться к ним с речью, задать
несколько вопросов, а затем, если бы они выказали признаки
разума, попробовать обучить их нашему языку. Однако
нескончаемая жизнь зоосада, прогулки посетителей,
неожиданные появления смотрителей удерживали меня. Но во
мне росла уверенность, что в мое отсутствие в саду
происходили странные вещи.
   Однажды утром, когда я проскользнул в зоопарк задолго до
его открытия вместе с персоналом, дверь загона оказалась
открытой. Я с криком бросился по аллее и остановился, лишь
почувствовав на локте руку смотрителя-бельгийца. Услышав
его спокойное: "Что это вам привиделось?", я сделал над
собой невероятное усилие, чтобы не закричать, что мокрилии
сбежали, но сдержался и пробормотал:
   "Там открыта дверца клетки, животные могут сбежать".
   Смотритель побледнел и в свою очередь бросился в
указанном мной направлении. Я боялся, что он найдет дверцу
закрытой, но она была действительно распахнута. Смотритель
подозрительно глянул на меня. Я знал, о чем он думает. С
одной стороны, он немного знал меня и считал достаточно
здравомыслящим, а с другой - сколько тут бывает таких
любителей животных, что готовы в любой момент отворить
всякую дверцу, дабы подарить им мнимую свободу. К счастью,
смотритель долго не сомневался. "Опять нализался, -
пробормотал он. - Положил подстилку и забыл закрыть
дверцу".
   С этими словами он вошел в загон, не имея в руках ничего,
кроме связки ключей, и с лязгом захлопнул за собой дверцу.
Затем пересек пустую территорию, направляясь к пещере, и
скрылся в ней. Появился он, почесывая в затылке.
   - Все в порядке, - сказал смотритель, - все на месте.
Только удивительно - я насчитал восемь штук, а всегда думал,
что их семь. Наверно, ошибся в прошлый раз. Все зверюги
крупные, да и не сезон сейчас. К тому же это не мое дело.
   Он тщательно запер дверцу, проверяя замок, дернул ее
несколько раз и со смущенным видом повернулся ко мне.
   - Лучше об этом не говорить, - пробормотал он, уставясь в
землю. - Могут быть неприятности... Придется писать
объяснительную.
   Я уверил его, что буду нем как рыба. Его лицо
просветлело.
   - Вы - неплохой человек, - наконец выговорил он. - Если
вам понадобятся отводки, только мигните.
   Садоводством я не особенно интересуюсь, но, признаться, я
был тронут таким свидетельством дружбы, ибо знаю, какую
борьбу ведут садовники парка с любителями редких растений, и
особенно кактусов. Наглость и хитроумие этих хищников
побеждает любые преграды. Тогда я не заподозрил, что он
пытается купить мое молчание. Чтобы смотритель чувствовал
себя обязанным, я пообещал обратиться к нему и поспешно
распрощался, пока он не начал предлагать мне овощи.
   Версия смотрителя была вполне вероятной, более того,
единственно достоверной. Но она оставила у меня какое-то
чувство неудовлетворенности. Мне виделось, как ночью
мокрилии возятся с запором, а потом расползаются по
уснувшему зоопарку или даже за его пределы, к заре
возвращаясь в загон.
   Это происшествие расстроило мой сон. Я совершал долгие
ночные моционы вокруг зоосада. Вскоре они стали смахивать
на дозорную службу. Сад ночью никогда не засыпает. По мере
того как затихает город, все дальше разносятся рев, ржание,
лай, визг, вой, хохот, уханье - свой голос подают слоны,
волки, гиены, филины. В разгар ночи звуки джунглей слышны
за два квартала. Я вышагивал вдоль решеток, время от
времени останавливался, прислушиваясь, пытаясь уловить в
ночном концерте признаки необычного. В самом начале улицы,
напротив входа в лабиринт, журчал фонтан Кювье, но ни одно
животное не приходило туда на водопой. Все дверцы были
закрыты. И если вдруг слышался скрип одной из них, сердце
мое принималось учащенно биться. Но дверцы пытался открыть
только ветер.
   Я всматривался в непроглядную тьму. Напрасно. Я
чувствовал, что за мной следят, и, когда крики животных
неожиданно усиливались, сердце мое леденело от ужаса и я
ждал неведомого несчастья. Я таращил глаза, пытаясь
пронзить взглядом листву, перехватывающую скупой свет
фонарей, злясь на то, что буду отделен от тайны в тот самый
момент, когда она перестанет быть ею. Нередко я теребил
замки на дверцах, но они успешно противостояли моим усилиям.
Я бы дорого дал за возможность жить в одном из домов для
состоятельных буржуа с окнами на юго- восточную часть
зоопарка. Я всегда мечтал об этом, но теперь моя мечта
наполнилась новым содержанием.
   Я часто встречался с ночным полицейским патрулем.
Вначале я опасался, что покажусь подозрительным. Но
регулярность наших встреч навела их на мысль, что я выполнял
некое конфиденциальное поручение. Они стали здороваться со
мной, вначале издали и коротко, затем наши отношения стали
более теплыми. Они явно скучали и с удовольствием болтали,
чтобы убить время. Я учил их различать крики животных. А в
обмен получал кое-какую информацию о том, что происходило в
мое отсутствие. Таким образом я расширил свои познания об
обитателях квартала. Здесь обреталось немало клошаров.
Обычно полицейские не чинят им зла, хотя взгляды на
окружающий мир и мораль у этих двух категорий человечества
весьма различны. А смотрители зоосада во всю гоняют
клошаров, эти бедняги стараются в летние ночи и в разгар
зимы, когда от теплиц веет теплом, провести ночь за оградой
парка и даже, если повезет, зарыться в сено в сарае или
пустой клетке. Не бывает года, говорили мне полицейские,
чтобы хищник не сожрал какого-нибудь бедолагу, чьим
гостеприимством тот невольно и неосторожно воспользовался.
По мнению полицейских, смотрители тоже были к этому
причастны: ведь одна дверца захлопывается, а другая
распахивается. Но дирекция музея, конечно, и не подозревала
ни о чем подобном. Смотрители не пытались опровергать
ходившие слухи, быть может надеясь, что они отучат бедняг
пользоваться садом как караван- сараем. Ни одного такого
случая за последние годы доказать не удалось. Не велось и
никаких следствий. Но за последние месяцы сообщество бродяг
понесло некоторые потери. Джо Глю-глю, Фернан Щербатый и
Тощая Задница, известные своей любовью к посещению аллей и
служб зоопарка, словно испарились. Быть может, близость
теплых деньков заставила их отправиться бродяжничать на юг,
а может, их сшибла машина в другом районе и они валяются
теперь либо в больнице, либо, того хуже, в морге, ожидая,
когда будущие медики примутся кромсать скальпелями их
безымянные тела. А может, они, выпив лишнего,
просто-напросто утонули в Сене? Или кончили в пасти льва,
вернувшись таким образом к античным традициям?
   У меня на этот счет была другая теория, но я не собирался
делиться ею ни с кем. Я помнил об исчезновении старого
Шметтерлинка и, мало веря в то, что смотрители зоопарка
утратили свою человечность, представлял себе ужас бедняг,
которые вдруг становились объектом неожиданной охоты в
аллеях парка. Кричали ли они? Было ли у них на это время?
   - Прошлой ночью, ближе к утру, животные были здорово
взволнованы, - сказал мне как-то один из полицейских. -
Между двумя и тремя часами они выли не переставая.
   Я печально кивнул. Ту ночь я проспал сном праведника в
собственной постели.
   - И было отчего, - подхватил второй. - Наверно, там
проводили какие-то опыты, фотографировали. Мы видели огни
почти повсюду, а потом вдруг появился красный луч, затем
зеленый, толщиной с мизинец. Он ходил из стороны в сторону
и вдруг уперся в небо, меняя зеленый цвет на красный и
обратно. Он торчал, словно прут.
   Я спросил, доложили ли они о случившемся.
   - Зачем, - разом, не сговариваясь откликнулись
полицейские. - Что в этом плохого? А потом все происходило
за загородкой, а не на улице. Там не наша территория. Если
бы были жалобы, тогда другое дело. То, что происходит за
решеткой, уже ваше дело, - сказали они, давая понять, что не
сомневаются в моем месте работы.
   Не знаю, что я пробормотал в ответ, но они явно намекали
на нужды Национальной обороны. Теперь мои прогулки
предстали перед ними в новом свете. Быть заодно со мной им
ясно импонировало.
   Мы спустились вниз по улице Кювье к набережной
Сен-Бернар. Они остановились, и более добродушный
полицейский ткнул пальцем и сторону зоопарка.
   - Эта светящаяся штука была примерно здесь.
   Мы стояли над зданием кафедры общей и сравнительной
физиологии. Место, на которое указал мой собеседник,
примерно совпадало с местом загона мокрилий.
   - Хорошая мысль, - сказал он, - проводить опыты именно
здесь. Место безлюдное. Никто ни о чем не подумает. Не
скажи вы мне...
   Подозреваю, что второй полицейский прервал его
рассуждения, ткнув локтем в бок. Я старался сохранить
невозмутимость, хотя дрожал от возбуждения. Возможно, огни
и тревога зверей не имели никакого отношения к мокрилиям.
Но могло быть и так, что это мокрилии поставили опыт над
зверьем. А если они занимались чем-то более важным?
   Утром я не смог допытаться у своих привычных собеседников
из музея, ставились ли опыты над мокрилиями. Если
исследования были тайной, ее хорошо охраняли. Но я
сомневался в этом. В музее и не пахло военными испытаниями.
   И тогда я решил остаться с вечера в зоопарке и выяснить,
что творится ночью за оградой интересовавшего меня загона.
Ведь именно так поступали клошары. Возможное исчезновение
кое-кого из них не охладило моего пыла. Я был и похитрее, и
посильнее, чем они. Мое знание зоопарка и его обитателей
позволяло мне избежать неприятных сюрпризов. А кроме того,
я решит прихватить с собой окованную железом палку. В
крайнем случае я мог спрятаться в комнатке Общества друзей
музея, дверь которой обычно открывалась без всякого труда.
   Рядом со зверинцем имеется заброшенный загон, как бы
продолжение Ботанической школы, где, как в экологическом
парке, произрастают сами по себе различные растения
Иль-де-Франся. Эта площадка окружена невысокой решеткой.
Неровности почвы, густой кустарник и высокие заросли были
идеальным местом, чтобы спрятаться.
   В тот вечер я весь извелся, пока влюбленная пара не
покинула скамейку вблизи облюбованного мною укрытия.
Наконец они удалились. Я подставил скамейку к загородке и,
опершись о ветку дерева, перепрыгнул через решетку. Я
прихватил с собой складной стул, чтобы с его помощью
выбраться обратно и с комфортом скоротать время. Двери
маленькой теплицы, где я собирался спрятаться, оказались
закрытыми, а потому мне пришлось забраться в кусты. Меня не
покидали угрызения совести оттого, что я нарушаю природу
этого дикого уголка, а потому я старался не оставлять лишних
следов.
   Я уселся прямо на землю, чтобы меня не заметили снаружи.
Прошло несколько часов. Шаги смотрителей стихли. Тишину
нарушал лишь отдаленный гул машин, несущихся по набережной,
да редкий рык хищника. По опыту я знал, что звери
просыпаются к середине ночи, и тогда начинают свой концерт.
Сегодня мне трудно сказать, что двигало мною в ту ночь. То
меня охватывал беспричинный ужас, и я истекал потом, то в
душе воцарялось олимпийское спокойствие.
   Два полицейских ходили по улице Кювье.
   Удивительно, как непонятное происхождение и
принадлежность к неизвестному семейству могли порождать
равнодушие? Неужели люди всегда остаются слепы и не видят,
обо что спотыкаются, пока им не укажут на препятствие, но
даже тогда они утверждают, будто чувства их не обманывают и
никаких тайн нет и быть не может. Но я подумал, что мог бы
остаться в этих зарослях и превратиться в современного
Робинзона в сердце одного из крупнейших городов планеты,
чтобы дождаться часа истины.
   Я пытался узнать время, вглядываясь в светящиеся цифры на
циферблате. Наконец я решился разложить стул и уселся на
него, с наслаждением вытянув затекшие ноги. Я небрежно
поглаживал набалдашник тяжелой палки, сознавая себя великим
детективом. К часу ночи я уже не мог усидеть на месте и
отправился на разведку, изредка посвечивая себе под ноги
фонариком и опасаясь не столько гипотетических
экспериментаторов, сколько вывиха лодыжки. До аллеи я
добрался без особых трудностей. Соорудив из стульев
солидную пирамиду, перемахнул через решетку, и вот я на
месте. Я боялся, что мое появление вызовет адский шум.
Запахи разносятся далеко даже в тяжелом воздухе зверинца.
Но тишина оставалась мертвой. Я полусогнувшись двигался
вперед, стараясь, чтобы гравий не скрипел под ногами.
Наконец, я очутился у загона мокрилий. От отвратительной
вони запершило в глотке.
   Дверца была открыта. Мое сердце перестало биться. Когда
я вновь почувствовал его удары, то без колебаний зажег
фонарик. Загон был пуст. И тогда я сделал то, на что не
считал себя способным. Подняв палку и судорожно сжимая
фонарь, я вошел внутрь пещеры. В ней царил мрак, который не
мог рассеять даже луч света.
   Вдруг я услышал в аллее какой-то хлюпающий звук. По
земле тащили что-то огромное и мокрое. Смрад заполнил
легкие, и я начал судорожно икать. Я хотел обернуться, но
мышцы отказались повиноваться. По спине пробежала холодная
волна и взорвалась яркой вспышкой в мозгу. Не могу сказать,
был ли это страх. Фонарь и палка выскользнули из ослабевших
пальцев. Мне казалось, я умираю, и странная вещь - я не мог
вспомнить собственного имени. Мои кости обмякли, и я
буквально стек на землю - голова ударилась о твердую почву
рядом с фонарем. Свет ударил прямо в глаза, а затем все
погасло.
   Стоял удушающий смрад. Глаза у меня были закрыты и даже
заклеены. Я лежал, свернувшись клубком, колени мои
упирались в подбородок. Я был гол, но не чувствовал холода.
Шевельнувшись, я коснулся чего-то мягкого и теплого.
   Меня спеленали, словно кокон.
   Когда мне удалось разлепить глаза, я увидел вокруг
крохотные оранжевые огоньки, похожие на светлячков. Я
понял, что нахожусь под землей в глубокой норе. Казалось,
вот-вот на меня рухнут тонны земли. От страха я снова
закрыл глаза. Голова моя лежала на чем-то похожем на
подушку. Насколько мог, я пошевелил руками, потом медленно
распрямился и снова открыл глаза.
   Свет был очень слабым, но я увидел, что мир вокруг меня
состоит из волокон. Они устилали пол плотным ковром. Над
моей головой, сантиметрах в двадцати, тянулся серый потолок.
Я просунул через волокна руку и ухватил щепотку земли.
   Это была глина без признаков гумуса. Значит, я находился
на глубине пяти-шести метров, а может и больше. Я попытался
разорвать одно из волокон, но только поранил пальцы. Я
перевернулся на живот. Подушка под головой оказалась
свертком одежды. Моей одежды. Самым важным в тот момент
мне казалось разорвать волокно. Я обшарил одежду в поисках
перочинного ножа, но тщетно. И только позже за подкладкой я
обнаружил стержень к шариковой ручке, которым и пишу эти
строки. Я заметил, что в каждой из моих вещей вырезаны
квадратики ткани. Больше всего пострадала нейлоновая
рубашка. Я не стал надевать лохмотья. Ремень, носки и
ботинки вообще отсутствовали.
   Галстук был тщательно разрезан на полоски по рисунку
ткани. Я едва узнал его. Корчась и извиваясь, мне удалось
натянуть брюки и пиджак, а из остатков рубашки сотворить
себе нечто вроде шейного платка. Горло у меня всегда было
расположено к простуде.
   Я пополз, пятясь назад, - ход был так узок, что в нем
нельзя было развернуться. Вскоре я очутился в более
просторной галерее и смог выпрямиться. Этот круглый ход
также освещали оранжевые светлячки. Отсюда во все стороны
отходили горизонтальные ответвления.
   Я в нерешительности постоял на месте, затем двинулся
вперед. Я испытывал не столько страх, сколько беспокойство.
Болела голова, ныли затекшие мышцы. Следовало что-то
делать, чтобы не поддаться ужасу, который копошился где-то в
глубине сознания.
   Я шел выпрямившись и едва не задевая макушкой свод
непрестанно петлявшего туннеля. Позже мне в голову пришла
мысль, что их цивилизации, наверно, неизвестна прямая линия.
   И вдруг я увидел их. Они стояли в пещере, перебирая
свои