десь  готовится  будущее.
Прощайте, ангелы, мы еще встретимся!
       Кругом  все  темнее. Легкий озноб пробирает Летящего. Это невозможно!
Он -- дух! Но и бессмертный дух содрогнется рядом с дном мира.
       Плутон.  Зов  все сильнее. В нем -- светлые ноты. Летящему становится
спокойнее.  И вот, наконец, из-за коричневого безликого шара поблескивающего
тусклыми  огоньками  (не  то вулканами, не то смрадными кострами) появляется
чуть   вытянутая  ледяная  планетка.  Именно  к  ней  он  так  долго  летел.
Приближается  покрытый  вечным  льдом  Харон. Летящий легко проникает сквозь
кристаллическую   толщу   и   погружается  в  густой  серебряный  океан.  Он
проплывает  над  горными  пиками  и  серыми  безднами,  темными  трещинами и
блистающими   равнинами.   Исполинские   пузыри  газа  увесистыми  гроздьями
медленно  поднимаются  к  поверхности,  к  границе  океана и панциря. Стайка
крохотных    безлицых    русалок    (или   наяд?)   гарцующих   на   морских
коньках-горбунках,  с  игривым  смехом  рассыпается  на  его пути. Маленький
единорог,  белоснежный и слепой, с плавниками вместо ног, долго сопровождает
его,  держась  чуть  в  стороне.  Летящий  ясно  чувствует  его  удивление и
любопытство.  Как  же  они  его  замечают?  Он  ведь невидим. Но ему некогда
остановиться  и  выяснить.  Он ищет. Все отчетливее слышен зов. И вот внизу,
над  громадным  зеркальным  плато,  он  видит  силуэт.  Устремляется к нему,
выравнивает  скорость  и  долго  плывет  рядом  с  огромным серебристо-белым
китом,  или  Существом,  похожим  на кита. У Существа нет глаз, нет рта, оно
похоже  на  полупрозрачный  дирижабль  с тонкими плавниками и легким широким
хвостом.  И  путь  за ним светится. Изредка "кит" взмахивает своим хвостовым
плавником  и  увеличивает скорость, обгоняя Летящего, потом замирает и ждет,
а  когда  отстающий  почти  догоняет,  неожиданно  срывается  с места -- это
похоже  на  игру с ошалевшим от счастья ребенком. Детскую радость испытывает
гость  от  этой  удивительной  встречи  и,  наконец, просыпается в священной
уверенности, что встретился со своим отцом.
       Этот сон Иннокентий запомнил. Правда, мало кому о нем говорил.
       Скоро  выяснилось,  что  тесть  Сомова  к  столу  выходит не всегда в
пиджаке,  да,  собственно  и  не  претендует,  а курит действительно трубку,
только  довольно  странную,  сделанную  по зэковской технологии из эбонита в
виде   головы   какого-то  чорта  или  страшного  мужика,  и  в  трубку  эту
вставляется  овальная  сигарета  "Полет",  которая  становится  круглой  под
грубыми  желтоватыми  пальцами,  в  общем,  трубка -- это такой вертикальный
мундштук  в  виде  трубки. Да, работал тесть где-то там, но не академиком, а
то  ли  электриком,  то  ли завхозом, жена же его -- обширная, как белуха --
была  до  пенсии  оператором  башенного крана на строительстве Городка. Ну и
выпивать  в  этой  семье  было  очень  даже  принято,  а  любимым лакомством
считалось  пиво  с  вяленой рыбкой. Сомов и его молодая супруга поселились в
Звездном,  неподалеку  от  родителей  сняв  квартиру. Спустя некоторое время
оказалось,  что  жена  Кеши  не  может  забеременеть,  да  это, пожалуй, и к
лучшему --  работу  Иннокентий толком найти не мог (подрабатывал грузчиком в
спецмагазине  для космонавтов), вечно ходил хмурый, и жену свою не любил. Не
то  чтобы  она  была  так  уж плоха, просто, похоже, совсем они с Сомовым не
подходили  друг другу. Из-за этого, наверное, и не клеилось у него с делами,
унылая  семейная  жизнь  не  пускала.  Иногда  Иннокентий  об  этом думал. И
грустил.  Все  чувствовал,  но сформулировать не решался как Аристотель, или
какой-нибудь  Плиний.  Похожа,  сказали  бы  они, эта женщина в судьбе этого
мужчины  на  эхенеис,  или  на  ремору в жизни какого-нибудь морского судна.
Прилипает  такая  тварь  к  днищу и тормозит естественный бег корабля. И тут
уж,  граждане,  ничто  не  поможет,  даже  четыреста  гребцов,  как уже было
однажды  в  истории  с  галерой  Калигулы.  И  только  один  имеется  способ
справиться  с  этакой  бедой --  оторвать ремору от киля и выбросить в море.
Сомов  хоть  и  не  осознавал  все так ясно, как Аристотель, но чутью своему
доверял.  Правда,  менять  ничего не планировал. Инициативу проявила жена. И
скоро  супруги  расстались.  Тяжелый  на подъем и склонный как-то по-особому
привыкать  к  пейзажу,  Сомов  остался  жить  в  Городке,  просто  переменив
квартиру --  снял  однокомнатную  за  меньшие деньги. Бывшая жена быстренько
прилепилась  к  инспектору  ГИБДД  (или  к  его  личному  "Роверу")  и стала
тормозить  его  жизнь, а Иннокентий еще какое-то время по привычке заходил к
бывшему тестю потолковать об освоении космоса.
       Между  тем,  шаг  за шагом, мы приближаемся к главному. После развода
Иннокентий  стал  работать  в  Москве.  Спасибо давнему приятелю. Но работал
Сомов  не инженером, согласно диплому, а специалистом по размещению рекламы,
или,  как  говорят  в  народе, медиапланером. К началу странных событий этой
истории  Иннокентию исполнилось тридцать два года, и он почти забыл о море и
космосе.   Носил  он  густую  темно-русую  бороду  и  недорогую,  но  всегда
аккуратную  одежду  скромного  полуделового стиля: серый пиджачок "в елочку"
или  полумохеровый  джемпер  со  сдержанным кубическим орнаментом на груди и
серые  шерстяные  брюки,  мечтающие  об  утюге.  Пальтецо  у  Сомова  было с
регланом,  цвета  тины,  шапка,  что называется "на рыбьем меху", (почему-то
вместо  шапки,  утепленной  крупной чешуей, представляется какая-то мохнатая
ворсистая  рыба,  похожая  на  зимнюю  шапку),  а  ботинки --  всегда  очень
хорошие,  дорогие,  на  каучуковой, не промокающей подошве. Летом Иннокентий
любил  ходить  в  сандалиях  на  босу  ногу, в рубашках с коротким рукавом и
светлых  свободных  штанах.  Волосы  он  стриг  коротко  и  недорого, бороду
подравнивал  сам. А еще он опять стал носить очки. Сначала взял отцовские, в
широкой  роговой  оправе,  но  потом,  по  совету приятеля, купил вообще без
оправы  и  так  к  ним  привык,  что  иногда  даже забывал снять их на ночь.
Зарплата  у Сомова была не маленькая, но он не очень умел тратить ее на себя
и  большую  часть  денег  отдавал матери. Рекламу Иннокентий презирал, стало
быть,  от  работы  удовольствия  не получал никакого и, может быть, поэтому,
выйдя  из  офиса,  тотчас  о  ней  забывал.  Естественно,  по  службе  он не
продвигался,  и  если пользоваться параллелями из водно-промысловой области,
которую  я  заявил  с  самого  начала, был он скорее заросшим ряской и тиной
прудом,  нежели  горной  рекой.  Между  тем,  старинный  приятель  Сомова --
Валентин,  тот,  что помог с работой, -- очень скоро стал начальником отдела
и  непосредственным  шефом  Иннокентия.  На  их отношения это мало повлияло,
потому  что  Сомов никакого особого значения статусу приятеля не придавал. А
тот, догадавшись, что Сомов и не думает ему завидовать, сразу расслабился.
       Надо  сказать, что Валентин, невзирая на лощеную пижонскую внешность,
был  страстным  рыболовом,  почти  хищником  в  этой области (особенно любил
удить  в  бурной  и  мутной  воде)  и  постоянно  зазывал Сомова с собой. Но
Иннокентий  не  имел к этому никакой склонности, и даже добродушные насмешки
товарища  никак  на  него  не  действовали.  Обычно Валентин шутил по поводу
рыбной  фамилии Иннокентия (в школе его называли одно время просто "Сом"), и
не  зло  зубоскалил  относительно  генов:  отец, дескать, рыбак-профи, можно
сказать,  а  ты --  сухопутная  крыса с привычками земляного червя. Сомов не
обижался.
       Один   раз,   это   случилось  весной --  было  уже  совсем  тепло --
Иннокентий  согласился  поехать  с  Валентином  на  рыбалку. Ехали еще двое:
сосед  Валентина  и двоюродный брат соседа. Кроме Сомова, все были рыболовы,
знали  назубок  снасти,  породы  рыб,  приметы  и  прочие  рыбацкие радости;
рассказывали  байки,  и,  в  итоге,  четырехчасовая  поездка на валентиновой
иномарке оказалась почти приятной. Да. Почти приятной.

Глава четвертая

--- Table start-------------------------------------------------------------
Имелись в виду лишь предварительные, добавочные, попутные возможности,
прежде чем будет достигнуто некое идеальное сочетание времени и места,
когда все вероятное станет возможным...
Г. Мелвилл. "Моби Дик"

...и глядит в глубину, где рыбы.
С. Соколов. "Школа для дураков"
|
--- Table end---------------------------------------------------------------

       Разбив  палатку,  надув  лодки  и  приготовив  все  снасти,  горожане
съездили  в деревню за местным егерем и рыбинспектором, достали из багажника
водку с комплектующими, и рыбалка началась.
       Поначалу  Иннокентий  скромничал  и от предложений поудить отказался.
Но  когда  егерь  Францевич -- это отчество такое -- узнал, что Сомов совсем
не  умеет  ловить рыбу, у Иннокентия не осталось ни единого шанса уклониться
от   стояния   с   удочкой  на  берегу.  Единственное,  чего  он  избежал --
путешествия  лодкой  на  середину озера, да и то из соображений безопасности
всеобщего  лова.  Про  Францевича  рыбаки  по  дороге наперебой рассказывали
Сомову,  единственному  в  компании,  с  ним  не  знакомому.  Оказывается, в
прошлом  Францевич  работал  в  кино, где-то на юге: не то в Одессе, не то в
Ялте,  это,  впрочем,  неважно --  в  советские  времена  все равно было где
работать  в  кино --  отрасль  процветала  везде.  И вот Францевич... а надо
сказать,  что  исключительно по отчеству его звали с самого раннего детства,
это  и понятно -- не пропадать же такому отчеству! кстати, не подумайте, что
отца  Францевича  родители  назвали  Францем,  потому что страстно любили Ф.
Кафку.  Хотя, почему, собственно, нет? я ведь ничего об этом не знаю -- знаю
только,  что  отцом Францевича был некий Франц. Вот и поди разбери, из каких
соображений  в  наше  время  родители  детям  дают  имена.  Так вот, молодой
выпускник   артиллерийского   военного  училища  Францевич  каким-то  хитрым
образом  уволился  из  армии и устроился на киностудию пиротехником. Сначала
он   дымил,  создавая  в  кадре  красивый  туман,  потом  готовил  героев  к
расстрелу,  напихивая  им  под  одежду  заряды,  спустя  несколько  лет  ему
доверили  взрывать машины и танки, и, наконец, апофеозом его пиротехнической
кинодеятельности   стал   взрыв   жилого   семиэтажного  дома,  назначенного
городскими  властями  под  снос.  Случилось  это  лет через десять после его
прихода   на   студию.   После  этого  подвига  Францевич  стал  начальником
пиротехнического  цеха  и  при его царствовании фабрика выпускала в два раза
больше  грез  со  всякими  взрывами  и  дымами.  Просто Францевич любил свою
работу --  чего-нибудь поджечь или взорвать для него было все равно, что для
нас  на  рыбалку  съездить,  да  и  дружить  он  умел. Причем, со всеми. Его
приятелями  были  сценаристы, режиссеры и художники киностудии, не говоря уж
о  реквизиторах,  костюмерах и водителях; нужно ли уточнять, что все рядовые
пиротехники  любили  его,  как  родного  отца;  заезжие  актеры -- любимцы и
баловни  кинодержавы --  прежде  чем  поселиться  в гостиничный номер, шли к
Францевичу,  немножко...  за  встречу, а директор киностудии лично заходил к
нему  в  цех  дважды  в  неделю  просто  пожать руку и расспросить о делах и
здоровье;   и  даже  пожарные --  открытые  неприятели  и  антагонисты  всей
пиротехники --  относились  к  нему  с  явной  симпатией.  Правда, некоторые
киношники   (попавшие   хоть   однажды   под   смертельную   шутку  главного
пиротехника)  на  полном серьезе утверждали, что Францевич -- пироманьяк, но
над  такими  открыто  смеялись,  обвиняя  их  в паранойе. Словом, жизнь была
веселая.  До поры, до времени. И кто бы мог предположить, что правы окажутся
параноики!..  Однажды  Францевич  решил  порадовать  коллег  своих  в  канун
новогоднего  праздника.  Дело  в  том,  что тридцатого декабря все киношники
собирались  на  полдня  в  комнатах  киногрупп  и  провожали  старый  год  с
шампанским  и  тортами.  Францевич  знал, что часам к одиннадцати утра народ
стечется  к  вратам. Всю ночь он готовился, расставлял на крыше фейерверки и
прочую  пиротехнику.  Что-то  сюрпризное  смастерил  он  по  обе  стороны от
центрального  входа,  засел  как рак-отшельник в укромном уголке, так, чтобы
видеть  вход  и  подступы  к нему, и приготовился всю эту праздничную мишуру
запустить.  Поворотом  одного-единственного рычага. Настало время. Денек был
слабоморозный,  снега  не  было  вовсе,  на  юге это случается. Народ шел на
студию.  Пока  разрозненными группками. Францевич терпеливо ждал. Постепенно
общество  стало  кучковаться у входа. Подкатила директорская "Чайка". Из нее
вышли:  директор  студии,  его  молодая  вторая жена и ее крохотуля-дочка от
первого  брака.  А  надо  сказать,  что  директор в детстве пережил страшную
бомбежку --  шла  война, и в те годы случился с ним стресс, который время от
времени  давал  о  себе  знать.  Францевич  об  этом,  естественно,  даже не
догадывался,  и  когда  директор, в сопровождении своей новой семьи и разных
официальных  и  полуофициальных  лиц,  приблизился  к  массивным  стеклянным
дверям   киностудии,   Францевич   повернул   рычаг.   Происходившее  дальше
адекватному   описанию   не   поддается.  В  небе  шарахнул  ядерный  взрыв,
посыпались  разноцветные  искры, раздались пулеметные очереди, еще несколько
взрывов,  справа и слева от входа ударили в воздух фонтаны огня, окрестность
окрасилась  всеми цветами радуги, где-то лопнуло и зазвенело оконное стекло,
завизжала  женщина,  захлебнулись  в  собственном  лае  собаки  и,  наконец,
откуда-то  снизу  повалил  едкий  оранжевый  дым.  Надо  сказать,  что после
первого  же  залпа, взвыв отчаянным фальцетом, директор грохнулся животом на
асфальт  и, расставив ноги на ширину плеч, закрыл голову скрещенными руками,
ну,  то  есть,  по всем правилам гражданской обороны. Так он лежал, пока все
не  кончилось,  в окружении недоуменных и обескураженных, близких и не очень
людей.  Когда канонада смолкла и дым рассеялся, директора подняли. И тут все
увидели,  что  он  чудовищно  обмочился,  что  он  просто весь был мокрый, в
нижней  части  тела,  в области серых шерстяных брюк очень хорошего покроя и
материала,  а  еще  в  воздухе  стало  потягивать странным. Дальнейшее ясно.
Директора  увели,  семью  его  развлекли  (впрочем, крошечка-падчерица и так
развлеклась --  фейерверк  был  чудеснейший  в  мире),  а  Францевича  долго
разыскивали  (потому  что,  кто  еще,  кроме  него!)  и, разыскав, уволили с
треском,  подобным  учиненному им фейерверку. Пиротехник долго таил обиду на
кинематограф,  не  понимая,  как  эти  пошлые  черствые и неблагодарные люди
могут  снимать трогательные детские фильмы. А когда наше имперское кино ушло
вслед  за  империей,  он  расстроился  и  сказал,  что если бы меньше было в
кинематографе  мудаков,  может  и выжило бы искусство. Но это он сказал, уже
будучи  егерем,  или  инспектором рыб, точно не помню. Помыкавшись несколько
лет  в  разных  городах на халтурах, Францевич устроился в охотхозяйство под
Тверью,   по   знакомству.   Сперва,   по  старой  привычке,  принялся  было
взрывать --  рыбу  ловил, --  но  его  урезонили.  С тех пор и занимается он
охотниками   да   рыболовами.   Приезжие   его   любят,   местные  относятся
снисходительно --  у  него  всегда  можно  пороху  добыть  или взрывчатки --
полезный  человек.  К  тому  же,  выпивает.  Что  тоже  приятно.  И  часто к
Францевичу  стали привозить новичков поучиться рыбалке. Вот как в тот раз, с
Сомовым.  Учил  он  нетерпеливо и нервно: раздраженно дергал удилище в руках
Сомова,  то  и  дело  насиловал  спиннинговую  катушку и даже дал Иннокентию
подзатыльник.  Сомов  улыбался. Наконец егерь утомился, поставил на рыбацкой
карьере  Сомова  жирный  матерный  крест  и  ушел подготовить все для ухи, а
Иннокентий,  глядя  на тихую озерную гладь, вспомнил вдруг первую поездку на
Селигер,  не менее нервные дядины попытки научить его рыбной ловле, вспомнил
тепло  костра,  ночной  разговор с отцом, и почувствовал интерес к процессу.
Он   ждал   поклевки   и   неожиданно   в   какой-то   момент   понял,  что,
сосредоточившись,  совершенно  свободно видит все, что происходит под водой.
Видит как в аквариуме.
       Вот  покачивается  крючок  с  наживкой,  подплывает  к  нему карасик.
Маленький.   Чуть   шевельнем  удилищем,  пугнем,  такой  экземпляр  нас  не
интересует,  пусть  подрастет.  А  этот --  другое  дело,  крупненький. И не
карась, --  окунек.  Подходит,  принюхивается,  осторожно  раскрывает губы и
щиплет  лакомство.  Активности  не проявляет. Все правильно: мужики говорят,
самый  жор  у  окуня  в  июле.  Спокойно,  ждем...  Все-таки,  не  червяк на
крючке --  личинка  миноги.  Та-ак...  Распробовал,  жадно  заглатывает. Вот
теперь  в  самый  раз.  И сверкающий серебристо-полосатой кольчугой красавец
увесисто  повисает  в  воздухе. Но главное, что поплавок здесь совершенно ни
при чем, и даже иногда мешает, отвлекает внимание мельтешней.
       Рыбалка  получилась.  Сомов  носился  по  берегу,  как  ненормальный,
останавливался  в  самых  неожиданных  местах  и вдруг начинал таскать рыбин
одну  за  другой.  Да  еще каких рыбин! А уж, что касается общего улова, так
даже самый наглый рыбак такого бы не придумал.
       Уха  вышла  мощная;  рыбаки,  поймавшие  с  лодок раз в десять меньше
Сомова,  обращались  к  Иннокентию  уважительно, а Францевич, откушав водки,
просто  предложил  ему  не  компостировать  мозги и переезжать к ним совсем.
Иннокентий  скромно  улыбался,  отнекивался, говорил что-то о везении, а сам
тихо  ликовал  от  такого  чуда;  он  даже  пытался  вспомнить  какую-нибудь
молитву,  чтобы  поблагодарить Создателя за такую невероятную милость -- он,
Сомов,  простой, ничего не значащий человек вдруг стал феноменом! Сомова так
и  подмывало  все  рассказать друзьям-приятелям, но, стараясь быть человеком
разумным,  он удержался. Вскоре восторги утихли, и Иннокентию стало полегче.
На следующий день рыбаки вернулись в Москву.
       С  тех  пор  Сомов  стал  рыболовом. Снасть он себе соорудил, с точки
зрения  спецов,  никудышную: длинная (не как у донки) телескопическая удочка
с  катушкой.  И  все. Поплавок был условный, такой, незаметный, зато крючков
на леске болталось аж три.
       Теперь  он  выезжал  поудить  регулярно,  иногда даже несколько раз в
неделю;  перезнакомился  с  рыбаками  и  стал знаменит в рыболовецких кругах
Москвы  и  Подмосковья. Иннокентий ловил на реках и прудах, летом и зимой, в
выходные  и даже в будни. На Волге он ловил жереха и чехонь, язя и судака; в
Горьковском  море,  близ  Новой Шомахты -- зимой -- ерша, окуня и плотву; на
Оке  ему  попадались стерлядь, подгуст и густера, а зимой -- налим; на Пьяне
ловить  не понравилось, больно уж она прозрачна, и так все видно, без всяких
чудес;  в  Плещеевом  озере Сомов добывал ряпушку, щуку и уклею, правда, там
больше  одного  крючка  на  уду  цеплять  не  полагалось; а из Усты (притока
Ветлуги)  Иннокентий  доставал осетра и севрюгу; и ловил он, надо сказать, в
любую  погоду  и  на  любую  наживку, невзирая на правила и традиции. Рыбаки
считали,  что  у  Сомова  имеется  какой-то  секрет,  и каждый старался Кешу
подпоить. Все надоедали Сомову расспросами, но он молчал, как рыба.
       И  вот, как-то раз, отправившись с Валентином на рыбалку с ночевкой и
изрядно   выпив  (не  без  валентиновой  помощи),  Сомов  как  бы  невзначай
признался,  что  стал  эхолотом,  объявил,  что  океан для него -- аквариум,
хвастал,  несколько  раз приврал, -- словом, разошелся -- трудно сохранить в
тайне чудо, которое настолько возвышает тебя над людьми.
       Валентин  сперва  не  поверил, но Иннокентий легко убедил его, просто
несколько  раз описав в подробностях что именно окажется на крючке. Приятель
объ