Сергей Капитанов (сын)
 Эхолот

 История морской болезни


А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то.
Н. Гоголь. "Нос"

Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном
языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего
не открыли.
Н. Гоголь. "Записки сумасшедшего"

Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие
вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал.
Н. Гоголь. "Записки сумасшедшего"

Проверить эти сведения пока не было ни возможности, ни особой
необходимости.
А., Б. Стругацкие "Полдень. XXII век"


Пролог. Сон

       Гул  голосов, хлопанье дверей, хлюпанье носов, шарканье подошв, топот
ног,  и,  наконец, -- прессующий внутренности в плотный ком, -- хриплый, как
вечерняя уборщица, нервный, как директор школы -- ужасающий звонок на урок.
       Задыхаясь,  он влетел в класс и увидел, что училки нет. Класс гудел и
бесился.
       Швырнув  ранец  прямо  от  двери  на  свою  парту -- третью в среднем
ряду --  он  ринулся в бой. Оторвав две головы, три руки, несколько пар ног,
отвесив  смачный,  сотрясающий мозг щелбан чьей-то лысой башке, он уселся на
место,  и  правильно  сделал,  потому  что  сразу  после  этого, неожиданно,
наступила  абсолютная  тишина.  Ненадолго. Потом старательно сопели дети, --
главное: поскорее втиснуться на места.
       Учительница   выжидающе   стояла   у   черной   доски.  Рядом  с  ней
подозрительно  ждали  две  женщины в белых халатах: медсестра из медпункта и
другая,  незнакомая,  с худощавым желчным лицом, бледно-фиолетовыми волосами
и  выпуклыми  глазами, которые слишком хорошо были видны через увеличивающие
стекла очков.
       "Здравствуйте. Садитесь".
       Недружно хлопнули крышки парт и зашуршали тетради.
       "Ребята, сейчас наши врачи проведут небольшой медицинский осмотр".
       Это учительница ответила на удивленные взгляды учеников.
       Халаты поплыли по рядам.
       Рыба   (так  назвал  он  про  себя  незнакомую  врачиху)  копалась  в
ученических  волосах, а медсестра что-то бойко заносила суетливым карандашом
в записную книжку тревожного цвета.
       Врачи  приблизились.  Рыба  подошла  так  близко, что он почувствовал
запах  касторки  (по  правде  сказать,  он  не совсем точно знал, как пахнет
касторка,  точнее,  совсем  не  знал,  но,  помня, что в детских книжках она
упоминается,  как  весьма  неприятная  особа,  тут  же  решил, что это она и
есть).  Пахло  не  то  от  халата, не то от рук, он не разобрал, да это и не
важно.  Мгновенно  совместив  оба образа, воображение превратило медицинский
запах  в душный смрад трюма пиратской шхуны или гниющего в порту китобоя. Но
только  на  секунду --  жесткие  и  холодные пальцы, неожиданно вцепляющиеся
тебе в волосы, отбивают всякую охоту фантазировать.
       "У   тебя   гниды,   мальчик".  Голос,  похожий  на  ночной  разговор
заржавевших петель.
       Медсестра  резво  закарябала в блокноте. Учительница киношно вскинула
брови.
       В  классе  умерли звуки... Все. Нет, не все. Вон, слышно, как хлопают
ресницы  Ленки  Нестеренко.  Эх,  лучше б ты еще неделю болела, но не видела
моего позора!
       "У тебя гниды".
       Это эхо? Или она повторила?
       Он  втянул  голову  в  плечи,  а  она  все  копалась  в  его волосах.
Накопавшись досыта, брезгливо утерла руки о халат. Какая чепуха!
       Ему   показалось,   что   окружающая   тишина  состоит  из  взглядов,
направленных  на  него.  Злорадный, жалостный, "хорошо, что не у меня", "что
такое гниды?", "ни фига себе!", просто равнодушный...
       "Гниды, гниды, гниды..."
       "Если не удалить, скоро будут вши".
       Бесцветный, похожий на гниду, голос с издевательскими нотками.
       Что-то  подкатило к горлу. Он хотел спросить, сказать, но перехватило
дыхание.
       "После уроков зайдешь в медпункт. Подумаем, что с тобой делать".
       Это медсестра. Наша. А голос чужой. Вражий голос.
       Вспомнил  фильм "Двое в городе" (смотрел с родителями в доме отдыха).
Там  (не  в  доме отдыха, а в кино) одному мужчине отрубают голову с помощью
гильотины,  такого приспособления, в котором главная часть -- огромное косое
лезвие,  падающее  между  двух  столбов  прямо на шею. А голова помещается в
специальном  отверстии  (как  в  деревенском туалете) между двух соединенных
досок,  вообще,  это  и  правда, похоже на поставленный вертикально стульчак
деревенского  туалета.  И  голова там закрепляется так, чтобы не вырваться и
не убежать.
       И  вот  он  заходит  в  медпункт, а там установлена гильотина и возле
нее,  скромно  сложив руки на коленях и потупив взор, сидит тихая молчаливая
Рыба.  А  он  приближается  к  гильотине, не может не идти, и ему даже этого
хочется.
       Он  оцепенел, ему страшно было пошевелиться. Тишина еще верховодила в
классе.
       Врачи   двинулись   дальше,   проверили  остальных,  а  потом  как-то
незаметно  исчезли;  что-то  говорила  учительница,  только  непонятно,  что
именно она говорила; а он все сидел в одной позе.
       Сосед по парте толкнул его локтем в бок.
       "Что такое гниды?"
       "Что?.."
       И  вдруг --  спасительный  рев  звонка!  И  как будто лопнул огромный
мыльный  пузырь.  Стучали портфели о столы, летали учебники и тетради, стали
прорываться голоса.
       "Звонок дается для учителя! Домашнее задание!"
       Какое там! Звонок дается для того, чтобы отличать уроки от перемен!
       Врачей уже давно нет, их просто не существует.
       Он  взял  портфель  и устало поплелся к двери. Потом он долго брел по
коридору, и его толкали со всех сторон обезумевшие одноклассники.

                                   * * *

       "Домой, домой, домой..."
       Он  тяжело  бежал вслед за мыслями и чувствовал, что вот-вот вырвутся
слезы, его уже душило, в горле болело от усилий сдержать рыдания.
       Внизу   проплывала   железобетонная  земля,  разлинованная  на  плиты
полосками  жухлой  травы, --  он  словно перемещался по листу серой бумаги в
клетку.  В  бетоне  утонули  камешки и ракушки. Он позавидовал им на бегу --
хорошо  вот  так  лежать  и  все.  Мир  прыгал  перед  глазами, смешиваясь в
тошнотворный коктейль.
       Проносясь   мимо   треугольной   арки,   он  шарахнулся --  испугался
проходившей женщины. В лице ее было что-то рыбье.
       Подъезд, милый подъезд. Как же ты похорошел с утра!
       Он  бежит  вверх  по  лестницам.  Лифт  вызывать  не стал -- вспомнил
грохот  железной двери, мелкую тряску, исцарапанную кабину, хлипкие створки,
площадки,  проплывающие вниз мимо узких окошек по ту сторону сетчатой шахты.
Сначала перепрыгивал через две ступеньки. Потом устал.
       Воздух хрипом вырывался из легких. Хлынули слезы.
       Он   бежал   и   плакал,  стискивал  челюсти  и  поскуливал,  пытаясь
сдерживаться. Несколько раз спотыкался, падал, поднимался, бежал дальше.
       С  пунцово-мокрым  лицом  он добрался до седьмого этажа. Перед дверью
квартиры  остановился  и  отдышался.  Дверь  излучала тепло. Позвонил. Пауза
затянулась. Дома -- никого. Что же делать?..
       Вниз не хотелось. На крышу -- к воздуху, к ветру, к чему угодно!
       Проходя  по  темному  чердачному коридору, он вспомнил, как однажды с
отцом  уже  выходил  на  крышу.  В  этом  коридоре  тогда  сидели  прямо  на
загаженном  полу, стояли у копченых стен какие-то неопрятные молчаливые люди
с  растрепанными  волосами.  Люди  курили.  Рядом  валялись объедки и пустые
бутылки.
       "Кто это, папа?" -- спросил он на крыше.
       "Бичи", --  сказал  отец, --  живут  без  дома, без семьи, как рыбы в
море. Только они грязные и злые на весь мир".
       И  вот  крыша.  И  небо.  И  порт --  скелет  фантастической рыбы. Он
подошел  к каменному парапету, перегнулся, глянул вниз. Воздух пах палтусом.
Внизу  тихо  лежала  узкая  улочка,  на  другой стороне стоял дом. Он пониже
нашего  и  в  нем  на первом этаже -- пельменная, возле которой всегда много
народу.  Крыша  этого  дома хорошо отсюда видна. Черное смоляное покрытие. В
некоторых   местах  смола  блестит,  как  живая.  Кое-где  лужи,  бутылки  и
всяческий сор.
       Когда  он  смотрел  на  эту  крышу,  казалось, что если взобраться на
парапет  и,  сильно  оттолкнувшись,  прыгнуть,  то  можно  долететь до нее и
побродить там немного.
       Тут  он  вспомнил  сон,  который  уже несколько раз повторялся, но не
стал  от  этого  менее  жутким.  Во  сне он перелезал через парапет и шел по
карнизу  спиной  к улице, потом барьер кончался, и он переставлял ноги вдоль
стены --  дом,  прилепившийся  рядом,  был еще выше. Он шаркает по каменному
карнизу,  касается  раскрытыми  ладонями  стены,  поднимает  голову  и видит
уходящий  в  небо  фасад,  стена  гладкая,  ровная, ни единой зацепки. В эти
мгновения  ему  казалось,  что  внизу, позади, ничего нет, никакого дна. Ему
становилось   страшно,   жутко   до  невыносимой  слабости  в  ногах.  И  он
просыпался.
       Он  немного  постоял  и  вдруг  что-то  почти насильно заставило его,
словно  подтолкнуло  холодной  сильной  ладонью,  и,  оставив  портфель,  он
перелез  через выщербленный каменный бортик и шаркающими приставными шажками
двинулся  по  карнизу. Те же ощущения, что во сне. Посмотрел вверх. Лучше бы
не смотрел. То же самое. Небо и стена, уходящая в серые тучи.
       Странное  чувство:  не один. Поворот головы. Точно. С противоположной
стороны  карниза навстречу ему идет человек. Женщина. Приблизилась. Внутри у
него  словно  что-то  сгорело.  Рыба!  Женщина с рыбьим лицом. Увидела его и
улыбается.  Сняла  с  головы  лиловые  волосы  и  машет приветственно. Глаза
моргают сквозь стекла. Пустые. Без смысла. Ледяные. Стеклянные.
       Он  стал  соображать,  что  же  делать.  Решился.  Повернулся лицом к
улице, спиной к стене и, сильно оттолкнувшись, с отчаянным криком, прыгнул.
       До   противоположной  крыши  он  не  долетел,  шлепнулся  на  асфальт
напротив пельменной...
       Раздумывать  было  некогда. Встал, бросился бежать. Оглянулся. Увидел
Рыбу.  Она  гналась,  махала  париком  и  молча  пыхтела, потом стала широко
раскрывать  рот,  полный чудовищных зубов, огромных, словно тоже увеличенных
толстым  стеклом.  Полы  рыбьего  халата  трепыхались  на затхлом ветру. Ему
показалось, что Рыба вот-вот полетит.
       "Домой, домой, домой..." -- неслось и прыгало в голове.
       Он  бежал  и  чувствовал,  как наливаются тяжестью ноги, и не хватает
сил  одолеть усталость капризного тела. Наверное, так бегают на дне морском,
или  на  ядре  планеты-гиганта.  Невыносимое  сочетание:  желание спастись и
почти  полная  невозможность  оторвать  ноги  от земли. Внезапно пошел снег.
Нет,  не  снег.  В  воздухе носилась, забивала рот и нос колючая сухая рыбья
чешуя,  вихри чешуи. Заболело в груди. Нечем дышать. Незачем дышать. Вот-вот
вырвется  крик, тяжелый, как десять килограммов картошки. Бессмысленный. Нет
крика. Нет.
       Рыба его настигала.
       Двор.  Он  увидел окно и, преодолевая тяжесть слоновьих ног, что было
сил  подпрыгнул,  оторвался  от  земли и полетел... полетел будто бабочка на
огонь.  Окно  распахнулось,  он свалился на пол и остался лежать, в тишине и
безопасности, без движения.
       Некоторое время он просто дышал и слушал.

                                   * * *

       Было тихо. Из кухни вышла мама в переднике. "Что с тобой, сыночка?"
       Как  же ему стало хорошо, как спокойно. Мама подняла его и положила в
карман.  А  он  выпрыгнул из кармана, повис у нее на кулоне, заплакал и стал
сбивчиво  рассказывать.  Про медосмотр. Скосив глаза, чтобы видеть его, мама
гладила  его  мизинцем  по  волосам и успокаивала. Потом стала рассматривать
волосы.
       "Нет  там  ничего, --  почти  пела  мама. --  Слушай,  да  у тебя лоб
горячий! Ты часом не заболел?"
       Он успокоился.
       Мама ему постелила.
       "Ложись-ка поспи. А уроки -- потом".
       Он разделся и погрузился в постель.
       Раздался звонок в дверь. Зловещий, издевательский.
       "Мама, не открывай!"
       Он  спрятался  с  головой  под одеяло. Там было тепло, темно и уютно.
Услышал,  как ватно щелкнул замок, услышал приглушенные голоса в прихожей и,
наконец, услышал, как хлопнула дверь.
       Он  осторожно  выглянул  из-под одеяла. Мама стояла посреди комнаты и
держала  в  руке  ядовитого  цвета  парик. Лицо у мамы было непривычным. Ему
стало страшно. Очень уж непривычным было лицо. Мама смотрела прямо в глаза.
       "Женщина какая-то приходила. Просила тебе передать..."
       Его опять прорвало. Он заскулил, запричитал.
       Мама молча смотрела.
       "Сына, а где твой портфель?"
       "На крыше", -- ответил он сквозь слезы.
       Мама пошла к двери.
       "Не ходи..."
       Но она уже вышла.
       Стало обидно, что мама оставила его одного.
       Но  она  скоро вернулась и принесла портфель, а обида, поджав хвост и
скорчив глумливую рожу, уползла до следующего раза под шкаф.
       Парика у мамы не было.
       Мама  присела  в  изножье  кровати  и  сказала,  что  папа прислал им
письмо,  полное  жевательной резинки. Пластинки были плотно уложены рядышком
одна к одной и оклеены бумагой из тетради в клетку.
       Мама  стала  читать.  Отец  напоминал,  что рейс скоро заканчивается.
Рассказывал  он  про теплые, ароматные страны на берегу океана, про пальмы и
разных  экзотических  рыб,  про солнце, которое светит всегда, и про то, как
шумит море; а еще про огромные витые раковины и маленьких негритят.
       Он  слушал.  Он чувствовал, как постепенно наплывает на него ласковый
океан  и обволакивает его, а сам он -- в большой светящейся розовой раковине
и  слышит  ее  шум,  и  смех  негритят,  и  пенье диковинных птиц наверху. И
казалось  ему,  что  весь  страх,  и  он  вместе с ним растворяется в теплой
солоноватой  воде  и  ласковом  солнце,  и было ему хорошо и спокойно, и уже
снился  ему  загорелый  отец  с  обезьянкой на правом плече, и сам он снился
себе, и мама на песке у моря, и пальмы, склонившиеся к воде...

                                   * * *

       Он  проснулся  от  холода,  тяжело  дыша в одеяло, укрывающее влажное
тело  до самых бровей. Некоторое время по инерции жил в сновидении. С ужасом
вспоминал подробности. Жуть.
       Скоро  детали  растворились  в  солнечном  свете,  в  легком  воздухе
комнаты,  стали  яркими  веселыми зайчиками и поселились на потолке, стенах,
полу.  Но  осталась  стекловата  в  ногах, а на груди плотно улеглась плитка
свинца.  И  еще стало казаться, что день сегодня какой-то особенный. Недаром
ведь такой странный сон. Надо же...
       Он  переключил  внимание  из  своего  мира  во внешний. Услышал тихие
медленные  звуки  города,  утренние  хлопоты  мамы  на  кухне: бодро звякали
крышки о кастрюли, ложки о чашки, миски о стол. И, наконец, голос матери.
       "Сынок, вставай!"
       Голос праздничный, воскресный. Сегодня же воскресенье! Ну конечно!
       Он закрыл глаза и решил спать.
       Не вышло.
       Тогда  он  медленно  освободил из-под одеяла сначала руки, затем тело
по  пояс,  потом  откинул  тяжелый  и влажный кокон, сполз на пол и пошлепал
босиком в ванную, заглянув по дороге на кухню.
       "Доброе утро".
       "Доброе  утро,  сыночка.  Скоро  папа вернется. Письмо нам прислал. И
там тебе жвачка. Лимонная, кажется".
       "Я знаю".
       "Откуда?.."
       "Знаю..."
       Доброе утро...
       Потом был завтрак: яичница и чай с хлебом-маслом. Как вкусно!
       После завтрака захотелось в кино.
       "Мам, я пойду к Андрею, а потом в кино. Можно?"
       Мама  помогала  ему  одеваться, а он думал, сколько денег она даст --
мороженого тоже хотелось.
       Мама дала рубль. Здоровско!
       Все. Нет. Ну-ка!.. Ну...
       Он  подошел  к  зеркалу и долго рассматривал отраженье волос. Остался
доволен. Какие там гниды?! Фигня!
       Мама  поцеловала  его в щеку, он открыл дверь тамбура. Рукоятка замка
была холодной и гладкой.
       "К обеду не опоздай".
       "Ладно".
       Открыл замок внешней двери и шагнул из квартиры спиной.
       В  ноздри и открытый рот ему дохнуло соленым рыбным ветром, встречный
поток  ударил снизу в ступни, понесся стремительными ручьями вдоль падающего
тела. Нарастал высокий воющий звук.
       Он  глянул  под  ноги  и  ужаснулся.  В  сером мареве не было дна. Из
глубины сочился тусклый свет, словно от пыльной лампочки где-то в подвале.
       И  еще  ощутил  он  шевеление там, внизу, существа, которое выглядело
женщиной   в  белом  халате,  с  огромными  зубами,  глазами  как  молоко  и
спутавшимися, нечесаными волосами в клешне.
       Он   посмотрел  вверх  и  увидел  высоко  над  головой,  сквозь  слой
прозрачной  воды, плотно закрытую дверь. Она стала медленно удаляться, потом
сменилась  большой  белой  лодкой;  через  борт  перегнулся  человек с очень
знакомым  лицом;  вот  он  смотрит  внимательно  вниз,  и  поднимает  руку в
торжественном прощальном жесте. Лица человека не разглядеть.
       Внезапно он почувствовал, что тело его изменяется.
       Тогда он попробовал закричать.

Пролог. Явь

       И  проснулся окончательно. Некоторое время просто лежал, рассматривал
белизну  потолка,  лампы  дневного  света  в  пластиковых  рифленых  гробах,
восстанавливал дыхание.
       Легко  ли  было  ему  после  такого сна продолжать? Теперь легче. Вот
раньше,  в  начале,  было  почти  невозможно.  Уже  месяц  ему  снится жизнь
Иннокентия Сомова. И редко когда он во сне взрослый.
       Ничего  из  того,  что  происходит  в сновидениях, не имеет отношения
лично  к нему... Хотя, кто знает, может быть сплелись в этих сновидениях два
детства,  две  жизни.  Во всяком случае, он считает, что, засыпая, перестает
быть  собой,  и  точно знает, кем он становится. Но он привык. Даже несмотря
на  то,  что  сны  не  забываются. Есть примета: чтобы не забыть сон, нельзя
смотреть  на  окно  после  того,  как проснешься, сначала нужно восстановить
мысленно  все  сновидение,  а  то  улетучится.  Это  полная ерунда. Он может
смотреть  куда  угодно  и  думать  не важно о чем -- сны не забываются, даже
мельчайшие   детали.  Они  словно  нанизываются  на  тонкую  леску,  образуя
ожерелье,  способное  всерьез  конкурировать с жизнью. Поначалу было тяжело,
казалось,  что  кто-то  ему  эти  сны  неслышно  нашептывает. А теперь стало
легче.
       Похоже,  сегодня,  немного  отдышавшись, он сможет начать. Сегодня он
начнет --  Сомову  очень нужна его помощь. И чем больше людей узнает о нем и
о  том,  что  с  ним произошло, тем лучше, -- повысится надежда на помощь со
стороны.
       Он  поднимается, садится, откидывает одеяло, устраивает ноги в уютные
больничные  тапки  и,  прошаркав  к  столу,  достает из ящика с двойным дном
пачку  сероватой  клетчатой  бумаги  в  картонной  папке с надписью "История
болезни",  еще  достает  карандаш  и ластик, чтобы стирать ошибки, аккуратно
раскладывает  все  это перед собой, некоторое время спокойно разглядывает, а
потом  приступает. Он тихо бормочет, словно проверяет фразы на слух, а затем
старательно,  помогая  себе  мимикой,  записывает  на разлинованные казенные
листы эту удивительную и необыкновенную историю.

Глава первая

--- Table start-------------------------------------------------------------
...великие шлюзы, ведущие в мир чудес, раскрылись настежь, и в толпе
причудливых образов, сманивших меня к моей цели, двойными рядами потянулись
в глубине души моей бесконечные процессии...
Г. Мелвилл. "Моби Дик"
|
--- Table end---------------------------------------------------------------

       В  лечебнице  было  тихо.  Нет, конечно, покрикивали время от времени
санитары  на  пациентов,  пациенты  на  санитаров,  пациенты  на  пациентов,
санитары   на   санитаров,   и   врачи  на  пациентов  и  санитаров,  билась
лабораторная   посуда   хрустко  о  шерш