авый  плитчатый  пол  в  процедурных
комнатах,  но  в  целом --  в  целом,  все  было  тихо, совсем не так, как в
период,  когда  Сомов  буянил, --  не  сравнить. Теперь это место можно было
считать белоснежным стерильным раем, если бы не назойливые жала шприцов.
       Есть  такое предположение: а не строят ли подобные заведения в особых
местах,  с особой такой "энергетикой"; я в это не верю, думаю, дело просто в
отсутствии  буйных.  В силу определенных особенностей, о которых речь пойдет
впереди,    Сомова   не   стоит   считать   классическим   случаем   буйного
психиатрического  пациента, и, тем не менее, после того, как он успокоился и
стал  тем,  кем  он стал, в лечебнице наступил полный штиль. Никто больше не
врывался  на кухню и не всматривался фанатичным взглядом в огромные кастрюли
с  супом, никто не пытался перелезать через забор и бежать к пруду, разрывая
на  себе  одежду и крича, что она мешает дышать, никто не процарапывал лаз в
канализацию алюминиевой ложкой без ручки.
       В  период  от  успокоения до превращения Сомов просто гулял в местном
парке:  каждый  раз  находил новые тропки и забредал куда глаза глядят (пока
не  наткнутся  на  клинический  забор,  или,  скорее, изгородь -- это просто
тонкая,  с  мелкими  ячейками, стальная, или какая-то там еще, словом, почти
незаметная,  но  страшно прочная сеть; поставили ее не так давно американцы,
или  немцы,  не  помню...  нет, скорее американцы, по-английски они говорили
неправильно,  но крайне бегло, а может немцы, или голландцы, ну их... лица у
них  узкие,  глаза почти по бокам, но не англичане и не французы, это точно,
а   может,  марсиане  какие-нибудь,  и  построили  в  смысле,  так  сказать,
гуманитарной  помощи,  чтобы пациенты не слишком бежали, а то, мол, наводнят
города  и  села,  смешаются, и трудно будет отличить... а глаза-то, дескать,
пусть  себе  глядят,  на  то  и  придуманы.  Сволочи.  Не  глаза,  а  эти...
инопланетяне).  Ну  вот.  Уходя  далеко-далеко  (но  по эту сторону забора),
Сомов...  как  бы  это  поточнее...  отдавался  осени, как отдаются во время
укола   в  руки  любимой  медсестры,  которая  вернулась  из  отпуска  такой
сладенькой  шоколадкой.  Да, шоколадкой... Знаете, наверное. Если не знаете,
поверьте  на  слово:  ощущение --  в высшей степени!.. Особенно когда как бы
невзначай  коснешься кончиками пальцев ее бархатной щиколотки или коленки...
А  она  ласково мазнет тебя по заду прохладной ваткой и лукавыми глазками по
глазам... Впрочем, я отвлекаюсь.
       Кроме  матери, Сомова никто не навещал, он больше никого не ждал, так
что  все  было  на местах. Правда, мать ему тоже не слишком хотелось видеть,
все  казалось,  что  чего-то она для него не сделала. Но он старался об этом
не  думать и виделся с ней, тратя на эти встречи все свои силы и отлеживаясь
после  них  по  нескольку  дней.  И тогда было особенно ясно видно: устал он
смертельно  от  всего  окружающего, --  если  уж  даже  мать  так  влияла на
человека.
       Сомов  уже  не  думал тогда о рыбалке, а если какое-нибудь предвестие
появлялось  в  области  сердца,  или, скорее, печени (потому что, есть такая
теория,  что зачатки мыслей сперва появляются в душе, а она -- в крови, ну и
так  далее...  как-нибудь  я  опишу это может быть более ясно), словом, если
что-то  такое  приближалось,  Сомов  сразу  заставлял себя вспоминать время,
когда был еще обыкновенным человеком.
       Дело  в  том, что Сомову с детства не нравились водоемы: реки, озера,
моря,  океаны,  даже  лужи  его  мало привлекали -- это ребенка-то! Помните,
наверное,  как  это  весело:  швырнуть  вместе  с  другом булыжник в большую
дворовую  лужу,  а  особенно  если  рядом  проходит  толстая  злая соседка с
авоськами,  а  потом  рвать когти куда подальше, слабея от смеха и совсем не
думая  о вечере, когда она припрется к родителям и будет пыхтеть на кухне за
закрытой  дверью,  маячить пухлой тенью на ребристом стекле и звякать чашкой
о блюдце.
       Детство-то  он  и  вспоминал. Деревенское детство, у бабушки. Большой
огород   с   кустами   крыжовника   и   смородины,   низкорослые   яблони  с
горьковато-мелкими  плодами,  толстую ленивую кобылу, на спине которой можно
было  безопасно просидеть, при желании, несколько часов странного лошадиного
сна  прямо  на  дворе, -- главное, чтобы почтальон, дядя Миша-Головастик, не
проехал  мимо на своем желто-пегом Казбеке; вспоминал Сомов "сельпо" на горе
и  мешки  с  "кирпичами"  черного,  еще  свежего  хлеба,  машину-молоковоз и
водителя,  дядю Юру, дававшего порулить по сухой песчаной дороге, и Люсю (не
то  Огурцову, не то какую-то еще, но тоже, кажется, растительную, Кабачкову,
что  ли...  а может, Карпову... не помню), -- деревенскую хулиганку, которая
очень  любила  показывать  пацанам  за  поленницей,  что  у нее там есть под
юбчонкой. Да мало ли что еще, всего и не вспомнишь.
       Таились,  правда,  и  в  детских  воспоминаньях  подвохи.  К примеру,
стоило  Сомову  вспомнить арбузно-полосатый беретик на курчавой голове, и он
видел  свое  падение  в пруд неподалеку от дома. Кроме того, что в этот пруд
падали   четырехлетние  карапузы  в  зеленых  беретах,  местные  трактористы
приводили  туда  на водопой свои трактора. Так вот, когда в памяти всплывали
такие  вещи,  как  пруд,  Сомов  очень  страдал.  Потому  что  в  обнимку  с
фрагментами  детства  приходило  на  ум  все,  что  связано  с  удивительным
сомовским  даром.  Он  вспоминал  и сумасшедшую рыбалку с Францевичем, и тот
чудесный  момент,  когда вода как препятствие перестала существовать для его
глаз,  когда он впервые почувствовал себя эхолотом: достаточно посмотреть на
воду,  выстрелить  силой  своего  желания  в  нужное  место и эти твои волны
мгновенно  вернутся  к  тебе  и  принесут картинку происходящего в подводном
мире, то есть то, что обычно недоступно взору людей.
       Но  в  тот,  последний  период, даже вспомнив обо всех чудесах, Сомов
оставался  внешне  спокоен.  Он  только  грустно  улыбался и смотрел куда-то
вдаль,  в  никуда,  словно  теперь  ясно  видел  не только сквозь воду, но и
сквозь время.
       Поскольку  я  не  Сомов,  рассказ  об этом не так ранит мое сердце, и
совсем  уж  не  может  сделать из меня душевнобольного, а значит, есть смысл
последовательно все изложить и поскорее с этим покончить.
       Перед  тем,  как  приступить  к  сути, замечу, что когда подползали к
нему  воспоминания  о  чудесах,  Сомов  принимал свой запас циклодола, сразу
шесть-семь  таблеток,  которые откладывал (как и многие пациенты) специально
для   таких   случаев,   чтобы   суток   на   полутора-двое   погрузиться  в
бессмысленность  туманной  улыбки.  Доктор об этом знал, никогда не принимал
кардинальных  мер,  но всегда уточнял: "Что, совсем худо было?" или: "Может,
перетерпели  бы?" По-разному уточнял. Но всегда. Каждый раз. Правда, в таком
состоянии  Иннокентий  вряд  ли мог бы ответить что-нибудь вразумительное. А
может  и  к  лучшему были эти таблетки, -- отчаянье от невозможности вернуть
утраченное, разрушает.
       Не  нужно  много времени, чтобы рассказать, что именно приключилось с
Сомовым,  но  отлично, тем не менее, что его не будет рядом, что я пишу не в
холле,  или  что  он  не  находится  на  этом столе, иначе я невольно мог бы
нанести  душевную травму моему подопечному, напомнив о плохом, я ведь многое
проговариваю  вслух.  Не хотелось бы его ранить. Потому что наши общие планы
требуют  нормального  бодрого  состояния  и недюжинного здоровья, потому что
то,  что  мы  хотим...  то есть, то, что я должен предпринять, очень поможет
Сомову,  очень.  Это, собственно, самое главное. А нынешнее положение ничего
не  меняет.  Это  все  равно,  что, отбывая пожизненное заключение в бочке с
водой,  готовиться  принять  участие  в  чемпионате  мира  по плаванию, даже
будучи  мастером  спорта  международного класса и имея собственную резиновую
шапочку  с  номером. Понимаете? То есть, нужно менять статус, а самое важное
здесь --  местоположение.  Его  и нужно менять. Они этого не понимают, новое
больничное  начальство,  они просто считают меня не вполне адекватным. Ну да
ладно,  будем  надеяться, что они тоже сменятся, и появится в этом гадюшнике
хоть  один  здравомыслящий  человек, который поймет, как важно ему помочь. А
пока  ему  следует  хорошо  питаться  (в  этом  я  по  мере  сил помогаю) --
необходимо  поддерживать  не  только  дух,  но  и  тело, физическую форму. А
поддерживать  трудно,  потому  что кругом одни опасности. Вот совсем недавно
воевал  с  кошкой.  Ей,  конечно,  высоко,  но все равно пыталась добраться,
зараза.  Еле справился. А неделю просто покоя никакого не было. Она мне даже
снилась.   Сейчас  расскажу.  Снится  мне  большая  банка  селедки.  Знаете,
жестяная.  Вот  она  открывается,  и  вылезают  из  нее две рыбины. Вылезли,
осмотрелись   по   сторонам,   и   пошли   друг   за  другом  на  плавниках,
переваливаясь,  как животные ходят, горизонтально. А тут -- кошка. Видели бы
вы,  что  с  ней  сделалось: шерсть дыбом, в глазах -- ужас вселенский и рот
(человеческий)  распахнулся  в  неслышном  отчаянном  крике. Селедки ушли, а
кошка,  должно  быть,  сдохла  от  разрыва  аорты.  Но не будем отвлекаться.
Сперва нужно ввести вас полностью в курс дела.
       Так  и  подмывает  начать  с  той странной рыбалки, когда Сомов вдруг
стал  видеть  яснее.  Но  забегать вперед я не стану, пусть даже мой рассказ
покажется  скучнее,  чем  мог  бы  быть  (я  не  ставлю  себе  задачи никого
развлекать), --  дело  в  том,  что  есть  масса вещей, людей и событий, без
последовательного  описания  которых  чего-то будет недоставать. Это бывает,
все  вроде  на  месте,  и продукты хорошие, а не хватает, скажем, соли, или,
там,  пряности  какой-нибудь, корицы, или гвоздики, чего-то незначительного,
но  на  самом  деле  крайне  важного,  какого-то особого штриха. Кстати, и с
лекарствами  так:  один  ингредиент,  и  даже  просто доза, могут сделать из
великолепного медикамента откровеннейший яд.
       Что-то   я   все   время   отвлекаюсь.   Звали   Сомова  Иннокентием.
Иннокентием.  А отчество его... отчество его можно найти в любой центральной
газете  двухгодичной  примерно  давности,  если  внимательно поискать. Но мы
этими  поисками  заниматься  не  будем, отчество Сомова, как слово, не имеет
существенно  важного значения для этой истории, поэтому оставим его в покое.
Хотя,  если  бы  мы,  все-таки, стали искать в читальном зале, листая рыхлые
газетные  подшивки,  то  ошалели  бы  (а  я  уже  в  который  раз), от того,
насколько  поразительная  история  выросла  вокруг человека, чье отчество мы
ищем,  как  много  учреждений  и лиц было вовлечено в эти странные события и
как  неожиданно  все завершилось. Но мы этого ничего не прочтем и не увидим,
поскольку  не  станем  искать  отчества  Сомова, оно не столь важно. Вот сам
непосредственно  отец --  дело  другое --  его  личность  в нашем деле имеет
большое  значение.  А  отчество --  почти никакого. Да и маловато Иннокентий
пожил  на  свете,  чтобы применять к нему полный вариант имени. А, вспомнил,
его  отца  звали  Овидием.  Это  его настоящее имя. Не Авид, а Овидий. Легче
легкого  было бы рассказать, что дед Иннокентия любил Античность (и особенно
римскую  литературу,  и  особенно  поэзию),  а потому взял, да и назвал сына
Овидием,  и  как  плакала мать младенца, которая мечтала назвать его в честь
своего  отца --  Индустрием,  и  как они потом помирились, а мальчишка рос и
все   звали   его   Видька,   что  в  фонетическом  варианте  звучит  вполне
обыкновенно,  и  только  на  письме выглядит по-другому, -- я мог бы все это
рассказать,  если  бы  знал, что так это и было. Но, к сожалению, мне ничего
неизвестно  о том, почему Сомов-пэр носил такое необычное имя, более того, я
не  знаю  даже,  почему  был  назван именно Иннокентием Сомов-сынок: в честь
Иннокентия   Смоктуновского,   или   какого-нибудь   другого   артиста,  или
политического  деятеля.  Ничего  этого неизвестно. А вот остальное, все, что
известно  мне  хотя  бы мало-мальски и более-менее объективно, иногда, может
быть,   что-то  прибавляя  от  себя,  несущественное, --  так,  какую-нибудь
краску, --    чтобы   полнее,   четче   обрисовать   атмосферу   или   смысл
происходящего, -- я вам сейчас расскажу.

Глава вторая

--- Table start-------------------------------------------------------------
...немалая часть мореходов
Тяжкой пучиной взята, на воздух уже не вернувшись,
В море погибель нашла.
Публий О. Назон. "Метаморфозы"
|
--- Table end---------------------------------------------------------------

       Он  родился  на  Юге,  жил-поживал  до тринадцати лет с родителями на
Севере,  потом  (с  ними  же)  переехал  в  Крым,  а  оттуда  (уже  только с
матерью) --  в  Подмосковье,  где и оставался до недавнего времени, не нажив
ни  добра,  ни  зла.  Впрочем,  со  временем,  да  и  с  добром-злом,  вы же
понимаете, всегда происходят какие-то неполадки.
       Мать  Иннокентия  посвятила  жизнь  семье,  хотя  первую  ее половину
отдала   бухгалтерии.   Муж   ее,  отец  Сомова,  работал  океанологом,  или
ихтиологом,  точно  не помню, главное, -- он имел прямое отношение ко всяким
морским  существам,  изучал  их  внимательно  и подробно (особенно дельфинов
любил  и  китов), от работы своей получал удовольствие, и в семье не принято
было  употреблять  в  пищу  морепродукты  животного  происхождения. Впрочем,
может  быть,  отец  Иннокентия,  наоборот,  был капитаном шхуны, бороздившей
моря   и   океаны  в  поисках  рыбы  разных  пород,  и  ели  Сомовы  столько
морепродуктов,  что  и  не снилось какому-нибудь рыболовецкому траулеру? Или
быть  может,  он  служил  китобоем  и  гонялся  по  волнам  за  каким-нибудь
белоснежным призраком кита. Честное слово, точно сказать не могу.
       Отца  Кеша  видел  мало,  и  за  короткие недели, что тот проводил на
берегу,  не успевал от него устать, чтобы уже можно было спокойно не видеть.
Постепенно  ко  всем водоемам на свете он стал относиться с опаской, -- Кеше
хотелось  иметь  настоящего отца, как у большинства пацанов, а море отнимало
у  него эту простую возможность. Иногда мальчик видел во сне океан. Он был с
бородой,  усами  и  белыми густыми бровями над суровым взглядом сине-зеленых
глаз.  Он  шипел  и  грозно гудел, а во рту у него плавало множество лодок и
кораблей.   Лицом  же  океан  напоминал  отца  Кеши  Сомова.  Но  как-то  не
полностью,  что-то  было  чужое,  в  выражении  глаз, как будто океан просто
надел  маску,  а  через  прорези  видны  настоящие  его глаза. Утром мальчик
просыпался и жил дальше.
       Было  несколько  эпизодов, когда Кеше казалось, что все у них с отцом
еще  может  наладиться.  А  иногда  ему  было  очень жалко отца. Как-то раз,
вечером  (Кеше  тогда  было уже лет пятнадцать), они возвращались из гаража,
после  того, как поставили машину. Было уже поздно, безлюдно, горели фонари,
ночь  стояла  уютная,  по-настоящему  южная,  теплая.  Некоторое  время  они
молчали,  а  потом  отец  стал  рассказывать про иностранное телевидение. Он
говорил     о    мультике,    где    героем    был    какой-то    Маззингер,
полуробот-полусупермен.   Отец   рассказывал  все  это  в  лицах,  с  такими
характерными  восклицаниями,  пытаясь,  как видно, передать звуковые эффекты
мультфильма.  Но  Кешу  это  не трогало, он не знал, кто такой Маззингер и с
трудом  представлял даже, как он может выглядеть. А еще ему стало неловко за
отца  и  досадно, что тот никак не может понять, про что именно нужно сейчас
говорить,  что  он  все  время промахивается. И так ему стало обидно, что он
было  чуть  не  расплакался.  Потом  он часто вспоминал эту прогулку и корил
себя  за то, что не помог отцу как-нибудь выйти из этого нелепого положения.
Тогда  просто  повисла  длинная  напряженная  пауза длиной в остаток пути до
дома.  А  потом  отец  уколол  его  усами  и бородой, поцеловав на ночь, они
разошлись по комнатам и легли спать.
       Однажды  летом  Кеша  с  отцом  и  дядей  (маминым братом из Бежецка)
отправились  в  красном  горбатеньком  "Запорожце"  на  Селигер. То ли рыбки
половить,  то  ли шашлыков пожарить. Уже почти ночью Кеша отошел от костра к
воде.   Неожиданно  он  увидел  совсем  рядом  с  берегом,  прямо  в  озере,
освещенную  луной  обнаженную  девушку,  почти  девочку,  у нее были длинные
волосы,  отливающие  лунной  синевой  и  маленькие  торчащие грудки. Девушка
стояла  по  пояс  в  воде  и  плавно  покачивалась,  то  чуть погружаясь, то
поднимаясь  слегка  над  поверхностью, как поплавок. При этом она пристально
смотрела  на  Иннокентия,  а  потом  вдруг серебристо (он так и рассказывал,
кстати),   именно   серебристо   засмеялась  и  нырнула.  На  мгновенье  над
поверхностью  воды  очертили  плавную дугу ступни ее ног, и Кеше показалось,
что  они  зеленые, сросшиеся и больше похожи на небольшой хвостовой плавник,
покрытый чешуей.
       Когда,  весь  дрожащий  (разумеется,  от  холода),  Кеша  вернулся  к
костру,  оказалось,  что  дядя  Коля уже завалился храпеть в палатку, а отец
сидит  один,  глядя задумчиво на огонь. Кеша все ему рассказал, не сразу, но
рассказал,  про девушку. И отец поверил, не поднял сына на смех, не отправил
спать,  он  все  понял,  а  потом  сам стал рассказывать о чудесах океана: о
таинственных  огненных  кольцах,  сквозь  которые, как через врата, проходят
иногда  корабли,  о  чудовищах,  живущих  на  дне,  о гигантских кальмарах и
спрутах,  о  скатах  с  размахом  крыльев  в  сотню метров. Кеша слушал, как
зачарованный  и,  в конце концов, задремал. И, наверняка на лице его мерцала
счастливая  улыбка.  В  то  лето  мальчишке  вдруг показалось, что наступила
классная жизнь. А потом у отца снова пошли эти рейсы.
       Последнее  школьное  лето Кеша провел в деревне. Валяясь на цветастом
покрывале  в  огороде,  посреди  солнечной  лужайки, окруженной низкорослыми
дикими  яблонями,  Кеша  читал.  Особенно  он  любил  перечитывать старинную
сказку  о  Человеке-Рыбе. Читал он ее и в доме, выбирая из всех комнат самую
маленькую  и  прохладную  светелку-"сенник",  в  которой  пухлый  холстинный
матрац  ароматно пах сеном и колол через мешковину твердыми коготками бывшей
травы;  читал,  устроившись --  среди  пыльных  и твердых диванных подушек и
валиков,  обтянутых  бледно-голубой  выцветшей  тканью, -- на чердаке, возле
маленького  круглого  окошка,  тоже  пыльного,  с  тонкой крестовиной рамы и
узкими  плинтусами  замазки  между  рамою  и стеклом. Лил дождь, и деревья в
палисаднике  зябко  шелестели  промокшими  листьями,  а  в  просветах  между
ветвями  виднелась  желтая  тропинка далеко внизу, а на ней -- бурные лужицы
морей  с  полуутонувшими  в  них  яркими цветными камешками, которые в таком
масштабе,  конечно  же,  были островами и скалами, рассыпанными по пустынным
песчаным  побережьям;  а  дикие  голуби,  которые показались бы жителям этих
побережий  громадными драконами, сонно хохлились на деревянном карнизе по ту
сторону  стекла, явно предпочитая опасность близости легкомысленного ребенка
риску  промокнуть  до  кончиков  крыл... Я стал писать многословно и сложно.
Постараюсь  исправиться,  иначе  мы  никогда не доберемся до главного в этой
истории.
       Напрасно   беспокоились   голуби   и,  просыпаясь,  суетливо  вертели
настороженными...  лицами,  что  ли... -- когда Кеша читал эту сказку, он ни
на что не отвлекался. Другое дело, потом, когда дочитывал.
       Спустя  много лет, в больнице, он вспомнил об этой сказке, -- правда,
довольно  поздно,  незадолго  до  таинственных происшествий, -- что-то в ней
будоражило  Сомова-мальчика,  а  потом  и Сомова-взрослого, не давало покоя,
терзало;  он  перечитывал  ее  множество  раз, а потом пересказывал близким,
одноклассникам,  случайным  попутчикам, девочкам в лагере, редким таксистам,
медсестрам,  врачам.  Почему  он  это  делал,  не