знает  никто. Я много раз
перечитывал  эту  сказку и вообще, весь этот сборник и быстро понял, что так
привлекло  Сомова  в  этой  удивительной сказке. Кстати, здесь я стал вообще
очень  много  читать.  Оказалось,  что  местная библиотека -- просто кладезь
замечательных  книжек.  Кроме  классиков  и  современников  здесь  есть даже
модернисты  и  экспрессионисты,  о  которых я никогда раньше не слышал, есть
европейские  книги  на  родных  языках.  Но  я начал про сказку. Может быть,
имеет  смысл  рассказать  эту  сказку  прямо  сейчас,  своими словами, и вам
многое  станет  понятно?  Но  даже  если  не станет, мы, по крайней мере, не
упустим  важной детали, элемента конструкции под названием "жизнь Иннокентия
Сомова".  Возможно,  мне  придется  прерываться,  чтобы не оставлять надолго
нить  рассказа  о  самом  непосредственно  Сомове,  но  всякий  раз  я  буду
возвращаться к сказке, пока не расскажу ее до конца.

                                   * * *

(Итальянская  народная  сказка  "Кола  рыба"  в  совсем  свободном пересказе
автора.)       На  берегу синего южного моря стояла хижина. В ней жила вдова
рыбака  с  единственным  сыном.  Когда мальчик появился на свет, с ним шумно
поздоровалось  море.  Первый раз он засмеялся, глядя, как резвятся на волнах
солнечные  зайчики.  Едва  научившись  ходить,  ребенок  побежал к морю. Его
игрушками  стали  высохшие  морские звезды, выброшенные приливом на берег, а
еще -- блестящие камешки-голыши.
       Ничего  странного,  что  для  мальчика море стало роднее дома. А мать
боялась  моря.  Оно отняло у нее отца, брата, а потом и мужа. Поэтому стоило
мальчику  уплыть на глубину, мать выбегала из дома и звала: "Вернись, сынок!
Вернись!"  И  ее  сын  послушно  выходил  на  берег.  Но  однажды  он просто
засмеялся,  помахал  матери  рукой  и  поплыл  дальше.  Он  очень  вырос, ее
мальчик.  И  тогда, в сердцах, бедная женщина крикнула ему вслед: "Если море
тебе дороже матери, то и живи там как рыба!"
       Неизвестно,  как  происходят такие страшные чудеса, но только ребенок
навсегда  остался  в  море.  Он  не утонул, но между пальцами у него выросли
перепонки,  горло  вздулось как у лягушки, тело покрылось чешуей, а на спине
появился длинный узкий плавник.
       Увидев,  что  натворила  в  гневе,  мать  слегла и умерла в считанные
часы.
       Время  шло.  Опустевшая  хижина обветшала и покосилась. Но один раз в
год,  в тот самый день, когда у матери вырвались роковые слова, Человек-Рыба
приплывал к берегу, садился на большой камень и долго смотрел на дом.
       И  тогда  рыбаки,  их  жены  и  дети старались не приближаться к тому
месту.  Не  из  страха,  нет.  Человек-рыба  был  их  другом.  Он помогал им
распутывать  сети,  показывал,  где  идут косяки рыб, предупреждал о сильных
подводных  течениях.  Рыбаки  не  подходили к хижине, чтобы Человек-рыба мог
побыть  в  одиночестве  в эти скорбные часы. Они очень хотели ему помочь, но
едва ли это в человеческих силах...

                                   * * *

       Кеша  стоял  в  огороде и смотрел на черную воду колодца, выкопанного
неизвестно  кем  и  когда у стены бабушкиной избы (и была ли изба, когда там
появился  колодец?).  Сруб  от старости ушел в землю, вода отливала маслом и
была  тогда  вровень  с  землей; земноводная трава мокла зелеными прядями на
скользких  затопленных  бревнах, забиравших колодец в массивную полусгнившую
рамку.  Вдруг Кеша уловил движение в глубине, темный всплеск, как будто рыба
метнулась.  Он  вспомнил,  как  ребенком  тонул  в  городском бассейне, -- в
секции  плавания, -- и отметил, что этот давний полузабытый случай приснился
ему  на  прошлой неделе. Вот он опускается по никелированной лесенке в воду,
погружается  по  грудь,  отталкивается  и  перестает  чувствовать  опору,  и
продолжает,  и  продолжает,  и  продолжает  погружаться.  Вода смыкается над
головой,  свет  становится  мягче, вокруг -- тишина, немного болит в ушах, а
глаза  сами  закрываются...  и  тут  что-то  тычется  в плечо сверху, словно
кто-то  будит.  Он открывает глаза и видит конец шеста, потом машинально, не
понимая,  нужно  ли  это,  хватается за него обеими руками и, разрывая воду,
несется  к воздуху, к свету, к кафельному шелестящему гулу, и просыпается на
долгом, тяжелом вдохе.
       Истерическое  ржание  двух лошадиных голосов, скрип отъезжающего одра
и  зычный  голос  почтальона  Головастика,  с  какой-то  непривычной досадой
понукающего Казбека, отвлекли Кешу от колодца, мыслей и воспоминаний.
       В  огород  слабой  походкой  вышла мать. В руке ее сминалась порывами
ветра  телеграмма, --  а  мать  все  пыталась  ее  расправить, --  он всегда
узнавал  эти  неизбежно  сероватые  листки  с  наклеенными наскоро полосками
букв.  "Сынок...", --  сказала  без интонации мама. А он уже понял, что там.
Машинально,  не  почувствовав  укола  шипа, он сорвал с куста несколько ягод
крыжовника  и положил их в рот, стараясь справиться с дрожью. Потом протянул
руку  и  взял  телеграмму,  смазав  листком  выступившую  на пальце капельку
крови.

       Как  они  жили  потом?  Трудно сказать. Кто не знал такой жизни -- не
поймет,  а кто знал -- не захочет вспоминать. Мать Кеши прокляла море, часто
вспоминала,  как уговаривала мужа не ходить в этот рейс, но тот настаивал --
последнее  плавание  перед  пенсией  и расформированием Китобойной Флотилии:
новая   международная  конвенция  запретила  промысел  китов  и  Объединение
собирались  переводить  на  добычу рыбы. А может быть в Институте Ихтиологии
закрыли  отдел исследования китов. Даже скорее так, потому что Сомов-старший
любил  китов  и  вряд  ли  смог  бы  на  них  охотиться.  И мать говорила, и
говорила,  что  все чувствовала, потому что знала, что он без моря не может,
и  слезы  ее  были  солеными как море. Говорила она об этом долго, несколько
лет, а потом перестала и научилась опять улыбаться.

Глава третья

--- Table start-------------------------------------------------------------
Для человека, недостаточно знакомого с повадками левиафанов, попытка
выследить таким способом в океанах нашей планеты, не схваченной бочарными
обручами, какое-то одно определенное животное, может показаться до
нелепости безнадежной.
Г. Мелвилл. "Моби Дик"
|
--- Table end---------------------------------------------------------------

       В  двадцать  пять лет Сомов-младший женился и превратился, наконец, в
Иннокентия.   Избранница   его  оказалась  сварливой,  дурно  воспитанной  и
бесплодной.  Чета  поселилась  в  Звездном городке -- тесть имел отношение к
космонавтике. Тут есть смысл приостановиться.
       Дело  в  том,  что  в  детстве  Кеша  грезил  космосом, перечитал всю
фантастику,  а  в старших классах школы всерьез думал о поступлении в летное
училище,  но  помешало  слабое  зрение --  он довольно долго читал в очках с
одним   заклеенным   лейкопластырем  стеклом, --  окулист  и  послушные  ему
родители   пытались  подправить  глаз.  Потом  Кеша  нашел  у  отца  учебник
"Навигация  космических  кораблей"  и  стал  уточнять,  схожа  ли  навигация
кораблей  космических  и  морских, и выяснил, что и там, и там ориентируются
по  звездам.  Иннокентий взялся было за чтение, но скоро наглухо запутался в
формулах,  терминах  и  вычислениях  траекторий движения. Книга была бережно
отложена,  а  мысль,  что  мореходы и космонавты чем-то похожи, осталась. И,
закончив  школу,  Кеша  поступил  в  мореходку, на штурмана, навигатора, чем
совсем  не  порадовал  мать.  Между тем, зрение у него не улучшалось. К тому
же,  как-то  не  сложились отношения с товарищами. Тогда он ушел в армию, на
флот,  просто явился в военкомат и сам напросился в подводники, даже обманул
окулистов  на  медкомиссии. Это притом, что другие как раз пытались обмануть
наоборот,  чтобы, не то что в подводники, вообще в армию не ходить. "Косили"
по-разному.  Как-то,  помню,  приходит  юноша,  такой  застенчивый,  немного
нервный,   к  проктологу.  Тот  ему  велит  снять  брюки.  Паренек  послушно
выполняет.  Доктор  заглядывает ему... сами понимаете... И видит там большой
стеклянный  глаз.  А призывник тихим таким, вкрадчивым голосом говорит: "Ой,
доктор,  я  вас  вижу..."  Таких  историй  много.  К  Сомову  они  не  имеют
отношения.
       Сомов  настолько хотел в подводники, что выучил наизусть все тестовые
таблицы  и  даже  как-то  помешал врачу толком осмотреть глаза. В результате
его  признали  годным  к службе в Морфлоте. Тут уж мать Иннокентия настолько
расстроилась,  что  даже пыталась уговорить военкома не забирать у нее сына,
но  Кеша Сомов оказался настойчивым. В результате он ушел в подводники почти
со скандалом, но со счастливым лицом.
       Первым  неприятным  сюрпризом  стало  возвращение  в Крым -- призвали
Сомова  в Черноморский флот. Сначала направили в Севастополь, в учебку, дней
на  пять,  а  потом  в  Балаклаву,  на  завод, --  окруженный  меловыми, или
какими-то  другими  мягкими  скалами, --  на  котором  ремонтируют подводные
лодки.  Зачислили  Сомова  в  экипаж  лодки  007, которая стояла в те дни на
ремонте.  Когда  лодкины раны зализали профессионалы, она вернулась в родную
Феодосию.  Вместе с нею и прибыл туда Иннокентий. Постепенно выяснилось, что
по  номеру  лодку  никто  не  называет, --  только "Наутилусом" (командир --
капитан  восьмого  ранга  Юлий Саибович Немченко, жирный, как дюгонь, -- был
патриот,  верный  фанат  всего  отечественного,  и  жестоко пресекал попытки
величать  лодку  именем тайного агента английских спецслужб). "Наутилус" был
старый  и  ржавый,  погружаться  мог  метров  на  десять,  но  оснастили его
суперсовременной  ракетной  техникой,  которую  время от времени испытывали.
Почему  дорогая  начинка  была  напичкана  в  ржавую консервную банку, Сомов
понял  после  одного  из  учений.  Экипаж  как-то  вышел  в  море  выпустить
самонаводящуюся  ракету;  она  по  каким-то неведомым причинам не нашла цели
(специально  укрепленной  лодки --  "кефали")  и  повернула  обратно,  чтобы
отыграться  на  "Наутилусе";  береговая  охрана  срубила ракету в нескольких
десятках метров от лодки. Успели.
       А  однажды  лодка  заблудилась  в  нейтральных  водах,  километрах  в
семидесяти  от  Турции, сломалась рация; для того, чтобы прокричать SOS и не
сорвать   голос,   пришлось   экстренно   воспользоваться  правительственной
космической связью.
       Сомов  служил сначала электриком, а потом старшим электриком, хотя до
армии  ничего  в  электричестве  не  понимал и даже однажды починил пылесос,
после   чего  родителям  пришлось  покупать  новый.  Несколько  раз  к  Кеше
приезжала  мама;  встречи  их  были  краткими  и  невеселыми. Первые полгода
Сомову  хотелось  бежать,  он  даже строил планы. Потом привык. Не получится
сейчас  много  внимания уделить морской службе Иннокентия, есть вещи важнее,
но  может  быть  потом,  как-нибудь,  я  расскажу про то, как вечно голодные
моряки  срочной  службы  ели  собак  и  мертвых дельфинов, мясо которых было
похоже,  только  последние  сильно отдавали тиной (Сомов не ел); про то, как
по  разгильдяйству  одного западного хохла, забывшего закрутить какой-то там
вентиль,  чуть  не  утопили  лодку  на полуторакилометровой глубине, залив в
балластные  емкости  тридцать  две  тонны  воды;  про то, как лодка все-таки
утонула  около  пирса, где было неглубоко, а также про то, как однажды Сомов
вышел  покурить на палубу и успел сделать всего две затяжки: дело в том, что
в  это  время  доблестный  командир  о  чем-то  договаривался с рыболовецким
сейнером,  или траулером, стоявшем на рейде совсем рядом с лодкой, а потом с
корабля  на  воду  плюхнулся  тяжелый тюк с оранжевыми поплавками, и капитан
Немченко  со  словами:  "Иди  туда,  будешь  вылавливать",  столкнул  Сомова
(который  сделал  буквально  только  две  затяжки!) в воду и объявил тревогу
"человек за бортом". В мешке оказалась всего-навсего рыба.
       Пожалуй,  есть  смысл рассказать, как Иннокентий выходил в море через
торпедный  аппарат,  это  были  первые  опыты  погружения. Сперва матросиков
наряжали  в  презервативы --  так  называли  специальные  резиновые  костюмы
ядовито-желтого  цвета;  залезали  в  них  через отверстие на груди, которое
потом  завязывали  и  вешали  поверх  него  баллоны с кислородом. Затем, уже
снаряженные,   аквалангисты   по  трое  забирались  в  торпедный  аппарат --
пятнадцатиметровую  трубу  диаметром  сантиметров  сорок-пятьдесят,  и ждали
там,  наглухо задраенные. Чаще всего потом открывались внешние люки, и труба
заполнялась  водой,  вместе  с которой водолазы покидали борт лодки. Вообще,
процесс  странный,  напоминает  промывание  кишечника. Иногда выход проходил
всухую,  торпедный  аппарат  не  заполнялся  водой,  и  тогда  аквалангистам
приходилось  ползти  пятнадцать  метров  на боку. Это было мучительно долго.
Однажды  Сомов  забыл  открыть  доступ кислорода и стал задыхаться. Тогда он
принялся  стучать  специальным  металлическим  кольцом  в  люк, и его быстро
спасли.
       Под  водой  было  совсем  неинтересно,  ихтиандры  выходили (из якобы
затонувшей  лодки), всплывали, добирались до берега и выползали на сушу. Вот
и  все  ученья.  Правда  потом,  когда процедура погружения стала привычной,
Сомов  что-то  такое  ощущал под водой, нечто важное, он толком не мог этого
описать.  Сейчас  я  понимаю,  что  это  было; вы тоже поймете, потом, когда
прочитаете все.
       Два   года  службы  прошли  своим  чередом:  сначала  Иннокентий  был
"карасем",  потом  стал  "годком"  и,  наконец,  "дембелем".  Ему предлагали
остаться  на сверхсрочную в чине "сундука", но он отказался и вернулся домой
без дембельского альбома и аксессуаров.
       Несколько  лет  спустя  он  случайно  встретил  Немченко  на каком-то
вокзале  в Москве. Тот приторговывал вяленой рыбкой и рассказывал, сплевывая
скорлупу  семечек,  вскрываемых  золотыми  зубами,  что  "Наутилус", который
давно  уже  проскользил  положенное ему количество лье, списали и продали по
дешевке  туркам,  а  те  его  подлатали,  почистили, раскрасили, как детскую
карусель,  прорезали  в  бортах  иллюминаторы,  сделали  человеческий  вход,
неоновую  вывеску  с названием бара и поставили где-то на турецком побережье
Черного   моря.   На   всю   привокзальную   площадь   (видимо  по  какой-то
ретро-радиостанции)  надрывался  Бутусов.  Пел он про скованных одной цепью.
Немченко  предложил  выпить  за  встречу,  но  Кеша сослался на дела и ушел.
Впоследствии,  оказываясь  возле  этого  места, Сомов старался пройти другой
дорогой и внимательно смотрел по сторонам.
       После    армии    Иннокентий    подумывал,    не    податься   ли   в
инженеры-ракетчики,  или  куда-нибудь  в  этом  же  смысле --  хотелось быть
поближе  к  космосу.  Но  размышлял он и о другой мореходке, Высшей, а потом
передумал,  понял,  что  почти  ненавидит  море.  Сомова  снова  потянуло  к
космосу.  Год  Кеша  провел  на каком-то грязном металлическом заводе, после
чего  поступил не то в МВТУ, не то в МИИГА. А может, в МАИ. Там познакомился
с  девушкой. Выяснилось, что живет она в Звездном городке, а отец работает в
Центре  то  ли Управления Полетами, то ли Подготовки Космонавтов. Девушка не
раз  намекала,  что  отец ее чуть ли не академик -- автор проекта колонии на
Марсе,  знает  в  совершенстве  английский,  французский  и  японский, курит
исключительно  трубку  и  никогда  не выходит к обеду без пиджака. Вспыхнула
любовь,  или  что-то  в этом роде; Кеша, кстати, особо не разбирался, любовь
ли  это  в  действительности.  Влюбленные сняли комнату в Москве, быстренько
свили  гнездышко и поженились. Никакого торжества не было, они просто подали
заявление,  и  в  назначенный  день  явились  в  ЗАГС  с  двумя  разнополыми
свидетелями.  Огромная  женщина-церемоний-мейстер хрустальной указкой тыкала
в   те   места,   где  следует  ставить  подписи,  переходила  с  нормальной
разговорной   речи   на  какое-то  тюленье  чревовещание,  и,  в  результате
утомительной  процедуры,  чем-то похожей на экзамен по предмету, которого ты
не  знаешь,  а  преподаватель  ведет себя слегка презрительно, зная, что все
равно   поставит   тебе   трояк,   Сомов  и  его  невеста  вышли  из  Дворца
Бракосочетаний  молодоженами.  Возражала  против  этой  скороспелой  свадьбы
только  мать  Иннокентия.  Уже поженившись, влюбленные наведались в Звездный
городок.   Тесть   Иннокентия   оказался  настоящим  романтиком.  Он  грезил
космосом,  и  все  время  о нем рассуждал. Как-то поведал он Сомову, что, по
каким-то   косвенным  данным,  ученые  достоверно  установили,  что  спутник
Плутона --  Харон, --  покрыт  целиком  коркой  льда,  а  подо льдом этим --
океан,  и  есть  вероятность,  что  в  нем  имеется жизнь, несмотря на такую
удаленность  от  Солнца.  С  горячностью,  которая  часто  просто  распирает
низеньких   сухощавых  людей,  он  говорил  о  диковинных  безглазых  китах,
громадных,  но  легких,  как  перышко,  о  горных  цепях  и пиках из чистого
серебра,  а  еще  о  каких-то других таинственных и непонятных вещах. Как-то
после одной из таких бесед Сомову приснился космос.
       В  открытом пространстве движется он через Солнечную систему. Мерцает
и  переливается  Млечный путь. Иннокентий знает, что вокруг абсолютный холод
и  совсем  нет  воздуха.  Но  воздух не нужен ему, и он не чувствует холода,
он --  бесплотный  и  бессмертный  дух,  он --  парус,  что  ловит  незримый
солнечный  ветер. Нет больше Иннокентия, есть Летящий. Обернувшись, он видит
голубую  горошину-Землю;  проплывает  мимо  серой  Луны,  дальше,  к  Марсу;
достаточно  одного  осознанного  желания,  чтобы  опуститься  к  поверхности
планеты.  Но  не  теперь,  сейчас  у  него  другая  цель.  Движение  немного
ускоряется.  Остался  позади Марс с его каналами и каменным женским лицом, в
котором  есть что-то смутно знакомое; уплывают Страх и Ужас. Пояс астероидов
не   останавливает   Летящего,   он   словно   пронизывает  обломки  некогда
взорванного  Фаэтона.  На  одном  из  обломков  замечает  развалины каменной
башни.  Остановиться?  Как-нибудь  потом.  Приближается  Юпитер. Он похож на
смесь  текучих  самоцветов:  среди тонких агатовых слоев попадаются островки
ярко-оранжевой,  красной  и  сине-зеленой  яшмы,  а  опаловые  облачка  чуть
смягчают  яркость.  Потом  все  смешивается,  и  на том же месте проявляется
другая  палитра,  как будто к поверхности поднялся новый набор красок. Столь
же  величественно,  как  и сама планета, вращаются в атмосфере разноцветные,
похожие  на  глаза,  мальстримы.  А  всевидящее  око Великого Красного Пятна
внимательно  изучает  Летящего,  затягивает в бушующий океан слоистых густых
облаков.  Но  его  ждут,  и  он  уже  отчетливо  слышит этот далекий призыв,
который  сильнее беззвучного голоса Ока. И, нырнув под изящную арку колечка,
Летящий оставляет Юпитер позади.
       Расстояние  до  Сатурна он преодолевает в считанные мгновенья. Сатурн
похож  на  Юпитер. Но кольца... Они значительно больше. Летящий приближается
к  тоненьким  плоскостям,  которые вблизи оказываются толщиной в два десятка
километров.  Он  бросается в поток песчинок и камней, купается в этой бурной
космической   реке,   чувствует   и   другие   кольца,   которые  не  видны:
радиационные,  магнитные;  на Летящего они не воздействуют. А вот и "спицы",
серебристые  трубы.  Сейчас  они  молчат,  притворяются мертвыми, но Летящий
точно  знает,  что  настанет  время, когда они оживут и их голоса услышат на
Земле.  Наконец,  он  выныривает  и продолжает путь. Уран. Нептун. Он быстро
минует  их,  космические стеклянные шарики, фальшивые самоцветы -- зеленый и
синий --  в  оправе  тонких колец... или не фальшивые, и не стеклянные? -- а
икринки  какой-нибудь  удивительной  рыбы, заброшенные волнами из неведомого
далекого океана, живые... И кто из вас вылупится?
       Миранда,   Тритон,   Уриэль,   Умбриэль.   З