аланды, которые  будут  быстро  спускаться  по
Дунаю.
   Ладко, которому доверили это важное поручение, отправился в путь в тот же
вечер. В компании одного соотечественника, который должен был вернуть  лодку
на болгарский берег, он  пересек  реку,  чтобы  достигнуть  столицы  Венгрии
наиболее быстрым путем, через  Румынию.  В  этот  момент  произошел  случай,
который заставил очень призадуматься посланца, заговорщиков.
   Его компаньон и он находились не дальше пятидесяти метров от берега,  как
раздался выстрел. Пуля была, очевидно, предназначена им, так как просвистела
мимо их ушей; лоцман в этом почти не сомневался, тем более, что  в  стрелке,
неясно видном в сумерках, он как будто узнал Стригу. Значит, тот вернулся  в
Рущук?
   Смертельная  тоска,  которую  Ладко  испытал  при  этом  осложнении,   не
поколебала его решимости. Прежде всего родине он  должен  пожертвовать  свою
жизнь. Он знал также, что, если нужно, он пожертвует для нее своим счастьем,
в тысячу раз более драгоценным. При звуке ружейного выстрела он упал на  дно
лодки. Но  это  была  военная  хитрость,  предназначенная  для  того,  чтобы
избежать новой атаки, и эхо еще не перестало звучать в поле, как  его  рука,
сильнее опираясь на весло, быстрее погнала  лодку  к  румынскому  берегу,  в
Журжево, огни которого блестели в сгущающемся мраке.
   Прибыв к месту назначения, Ладко  деятельно  занялся  выполнением  своего
поручения.
   Он  вошел  в  сношения  с  посланцами  русского  царя,  одни  из  которых
оставались на русской границе, а другие пробрались инкогнито в Будапешт  или
Вену.  Несколько  шаланд,  нагруженных  благодаря  его  заботам  оружием   и
боеприпасами, спустились по течению Дуная.
   Он часто получал от Натчи письма, посылаемые на  его  вымышленное  имя  и
передаваемые на румынскую  территорию  под  покровом  ночи.  Вести,  сначала
добрые, под конец стали очень беспокойными. Натча, правда, не называла имени
Стриги. Казалось, она даже не знала, что бандит возвратился  в  Болгарию,  и
Ладко начал сомневаться в обоснованности  своих  страхов.  Но  вскоре  стало
очевидно, что Стрига донес на него  турецким  властям,  потому  что  полиция
ворвалась  в  его  жилище  и  сделала   обыск,   впрочем,   безрезультатный.
Следовательно, он не должен был спешить с возвращением в Болгарию,  так  как
это оказалось бы подлинным самоубийством. Его роль  знали,  его  выслеживали
день и ночь, и стоило ему показаться в  городе,  чтобы  его  арестовали  при
первом же шаге. Арест у турок означал казнь, и Ладко вынужден был отказаться
от возвращения на родину до того времени, когда широко развернется восстание
и когда не будет опасений навлечь самые худшие несчастья на себя и на  жену,
которую пока не беспокоили. Этот  момент  не  замедлил  наступить.  Болгария
поднялась в мае. По мнению лоцмана, это было слишком преждевременно.
   Но каково бы ни было его суждение на этот счет, он должен был спешить  на
помощь своей стране. Поезд доставил его в Сомбор, последний венгерский город
на железной дороге, наиболее близкий к Дунаю. Там он сядет на судно,  и  ему
только останется отдаться на волю течения.
   Известия,  которые  он  получил  в  Сомборе,   заставили   его   прервать
путешествие. Его опасения оказались  чересчур  верны.  Болгарская  революция
была раздавлена в зародыше. Турки уже сконцентрировали многочисленные войска
в обширном треугольнике, вершинами которого были Рущук, Видин и София, и  их
железная рука тяжко легла на несчастную Болгарию.
   Ладко вынужден был вернуться  назад  и  ждать  лучших  дней  в  маленьком
городке, где он устроился на жительство.
   Письма Натчи, которые  он  вскоре  получил,  показали  ему  невозможность
принять иное решение. За его домом следили больше, чем когда-либо,  и  Натча
оказалась настоящей пленницей; больше, чем когда-либо, его  подстерегали,  и
приходилось в общих интересах старательно воздерживаться от  неблагоразумных
поступков.
   Ладко  изнывал  от  нетерпения  в  своем  бездействии;  пересылка  оружия
сделалась невозможной после  неудачи  восстания  и  сосредоточения  турецких
отрядов на берегу реки. Но это ожидание, тягостное само по  себе,  сделалось
для него совершенно невыносимым, когда в конце  июня  он  перестал  получать
известия от своей Натчи.
   Он не знал, что и подумать,  и  его  беспокойство  сменилось  мучительной
тоской по мере того, как шло время. Действительно, он вправе  был  опасаться
всего. Первого июля Сербия официально объявила войну султану, и  с  тех  пор
дунайскую  область  наводнили  войска,   постоянные   передвижения   которых
сопровождались самыми ужасными насилиями. Оказалась ли Натча в  числе  жертв
этой смуты, или, быть может, турецкие власти  заключили  ее  в  тюрьму,  как
заложницу или как предполагаемую сообщницу своего мужа?
   После месяца такого молчания он не мог больше терпеть и решил  пренебречь
всеми опасностями  и  проникнуть  в  Болгарию,  чтобы  узнать  его  истинную
причину.
   Но в интересах самой  Натчи  ему  нужно  было  действовать  благоразумно.
Бессмысленно рисковать попасть в руки турецких часовых, если его возвращение
не принесет пользы,  если  он  не  сумеет  проникнуть  в  Рущук  и  свободно
разгуливать там, невзирая на то,  что  его  подозревают.  Нужно  действовать
умно, смотря по обстоятельствам.  В  худшем  случае,  если  придется  быстро
возвратиться за границу, он, по крайней мере, будет иметь радость прижать  к
сердцу жену.
   Несколько  дней  Сергей  Ладко  искал  разрешения  трудной  задачи.  Ему,
наконец, показалось, что он его нашел, и, не  доверяясь  никому,  немедленно
принялся за выполнение задуманного им плана.
   Удастся ли этот план? Это покажет будущее. Следовало, во  всяком  случае,
попытать судьбу, и вот почему утром  28  июля  1876  года  ближайшие  соседи
лоцмана, из которых никто не знал  его  настоящего  имени,  увидели  наглухо
закрытым маленький домик, где он одиноко проживал в последние месяцы.
   Каков был план Ладко, каким опасностям  он  шел  навстречу,  пытаясь  его
осуществить, каким образом события в  Болгарии,  и  в  частности  в  Рущуке,
оказались связанными с соревнованием  удильщиков  в  Зигмарингене,  читатель
узнает при дальнейшем чтении этого ничуть не вымышленного рассказа,  главные
герои которого еще живут в наши дни13 на берегах Дуная.
   КАРЛ ДРАГОШ
   Положив расписку в карман, господин  Иегер  начал  устраиваться.  Получив
разрешение расположиться на кушетке, он исчез в каюте, унося чемодан. Десять
минут спустя он вышел из нее, преобразившись с головы до  ног.  Одетый,  как
настоящий рыболов - грубая куртка, высокие сапоги, шапка из меха выдры, - он
казался копией Илиа Бруша.
   Господин Иегер был немного удивлен, что за время его краткого  отсутствия
хозяин покинул баржу. Верный взятому на себя обязательству, он  не  позволил
себе ни одного вопроса, когда тот вернулся через полчаса. Но без  хлопот  со
своей стороны он узнал, что Илиа Бруш счел долгом послать несколько писем  в
газеты, чтобы объявить о своем прибытии в Ратисбон на  следующий  день  и  в
Нейштадт послезавтра  вечером.  Теперь,  когда  в  игру  вмешались  интересы
господина Иегера,  не  следовало,  в  самом  деле,  пренебрегать  публичными
встречами, как получилось в Ульме. Илиа Бруш даже выразил сожаление, что  он
не сможет остановиться в городах, которые он минует до Нейштадта, а именно в
Нейбурге к Ингольштадте, довольно значительных  пунктах.  К  несчастью,  эти
остановки не входили в его план, и он принужден от них отказаться.
   Господин Иегер был восхищен заботой о его выгоде и не показал досады, что
им не придется остановиться в Нейбурге и Ингольштадте. Напротив, он  одобрил
своего хозяина и еще раз заявил, что ничуть не желает стеснять его  свободу,
как они условились.
   Два компаньона поужинали, сидя Лицом к лицу на одной из скамеек. Господин
Иегер достал все из того же неистощимого чемодана великолепный окорок, и это
произведение города Майнца было по достоинству оценено Илиа Брушем,  который
начал признавать, что его гость добрый малый.
   Ночь прошла без приключений.  Перед  восходом  солнца  Илиа  Бруш  поднял
якорь, не  смущая  глубокого  сна,  в  который  был  погружен  его  приятный
пассажир.
   В Ульме, где  Дунай  покидает  маленькое  королевство  Вюртемберг,  чтобы
перебраться в Баварию, это очень скромная река. Дунай еще не принял  больших
притоков, которые  увеличивают  его  мощь  в  нижнем  течении,  и  ничто  не
предсказывает, что он сделается одной из самыа значительных рек Европы.
   Быстрота течения, уже очень укротившегося, едва достигала  одного  лье  в
час. Барки всевозможных размеров,  среди  которых  было  несколько"  тяжелых
судов, нагруженных до предела, спускались по течению,  иногда  помогая  себе
широкими парусами, раздуваемыми северозападным ветром. Погода  обещала  быть
прекрасной, без дождя.
   Оказавшись посреди потока, Илиа Бруш принялся действовать веслом, ускоряя
бег суденышка. Несколько часов спустя проснувшийся господин Иегер нашел  его
за этим занятием, и  рыболов  предавался  ему  до  вечера,  кроме  короткого
перерыва для завтрака, во время  которого  спуск  по  реке  не  прекращался.
Пассажир не сделал никакого замечания и если удивлялся такой поспешности, то
делал это про себя.
   Мало слов было сказано во время этого дня. Илиа Бруш  энергично  греб.  А
господин Иегер наблюдал за судами, бороздившими Дунай,  с  таким  вниманием,
которое, конечно, удивило бы его хозяина, если бы  тот  был  менее  поглощен
своим занятием; иногда же Иегер пробегал взглядом по  обоим  берегам  Дуная.
Эти берега значительно понизились. Река  даже  частью  расширилась  за  счет
окрестностей. Левый берег, наполовину  затопленный,  уже  нельзя  было  ясно
различать; по  правому  же  берегу,  искусственно  поднятому  для  прокладки
железной дороги, бежали поезда, пыхтели паровозы, смешивая свой дым с  дымом
пароходов, колеса которых били по воде с большим шумом.
   У  Оффингена,  перед  которым  прошли  после  полудня,  железная   дорога
уклонилась к югу, решительно уйдя от реки, и правый берег, в  свою  очередь,
превратился в  обширные  болота,  которым  не  видно  было  конца.  Ночевать
остановились в Диллингене.
   На следующий день, после такого же трудного перехода, как  и  предыдущий,
якорь бросили в пустынной местности, в нескольких километрах выше  Нейбурга,
и снова, когда наступил рассвет 15 августа, баржа уже была посреди потока.
   Как раз на вечер этого дня Илиа Бруш назначил прибытие в  Нейштадт.  Было
бы стыдно явиться туда с пустыми руками. Погода благоприятствовала,  переход
оказался значительно короче, чем предшествующие, и Илиа Бруш решил  заняться
рыбной ловлей.
   Утром он тщательно проверил свои снасти. Его  компаньон,  сидя  на  корме
баржи, с интересом следил за его приготовлениями, как и полагается истинному
любителю.
   Работая, Илиа Бруш не пренебрегал разговором.
   -  Сегодня,  как  видите,  господин  Иегер,  я   рассчитываю   удить,   и
приготовления к ловле немного затянулись. Рыбы недоверчивы по натуре,  и  не
может быть слишком много предосторожностей, чтобы их привлечь. Некоторые  из
них крайне хитры, и среди них линь. С ним надо  сражаться  хитростью  же,  и
губы у него такие жесткие, что он может оборвать лесу.
   - Не слишком  замечательная  рыба  линь,  как  мне.  кажется,  -  заметил
господин Иегер.
   - Нет, потому что он предпочитает болотистую воду, и она придает его мясу
неприятный вкус.
   - А щука?
   - Щука превосходна, - объявил Илиа Бруш, - но при условии, что она  весит
не менее пяти-шести фунтов, а в маленьких одни кости. Во всяком случае, щуку
нельзя поместить в разряд хитрых, умных рыб.
   - В  самом  деле,  господин  Бруш?  Итак,  акулы  пресной  воды,  как  их
называют...
   - Так же глупы, как акулы соленой воды, господин Иегер. Настоящие  скоты,
на том же уровне, как акулы и угри! Их  ловля  может  доставить  выгоду,  но
славу - никогда... Как  заметил  один  тонкий  знаток,  это  рыбы,  "которые
ловятся", а не такие, "которых ловят".
   Господину  Иегеру  осталось  только   удивляться   такому   убедительному
рассуждению Илиа Бруша, а равно тщательному вниманию,  с  каким  он  готовил
свои снасти.
   Прежде всего, он взял удилище  одновременно  легкое  и  гибкое,  которое,
будучи согнуто до того, что чуть не ломалось, снова становилось прямым,  как
прежде. Это удилище состояло из двух колен; первое имело в основании диаметр
в четыре сантиметра и уменьшалось до сантиметра в том месте,  где  начинался
кончик из тонкого упругого дерева. Сделанное из орешника, оно  имело  больше
четырех метров длины, что позволяло рыболову, не покидая берега, ловить  рыб
глубокой воды, таких, как лещ и красноперка.
   Илиа Бруш, показывая господину Иегеру крючки, которые  он  привязал  один
над другим к леске из флорентийской жилки, сказал:
   - Вы видите, господин Иегер,  это  крючки  номер  одиннадцатый,  с  очень
тонким  стержнем.  Для  плотвы  самая  лучшая  приманка  поджаренные  зерна,
проколотые с одной  стороны  и  очень  размягченные...  Ну!  Все  готово,  и
остается только попытать счастье.
   В то время как господин Иегер прислонился к кровле каюты, рыболов сел  на
скамейку с подсачкох под рукой,  потом  забросил  удочку  после  методичного
покачивания,  которому  нельзя  было   отказать   в   грациозности.   Крючки
погрузились в желтоватую воду, и грузило придало им вертикальное  положение,
что является наиболее желательным, по мнению всех профессионалов.  Над  ними
плавал поплавок из лебединого пера, который не смачивается  водой  и  потому
превосходен.

   Понятно, что глубокое молчание воцарилось в лодке с  этого  момента.  Шум
голосов отпугивает рыбу, да, впрочем,  у  серьезного  рыболова  есть  другое
занятие, помимо болтовни. Он должен внимательно следить за всеми  движениями
поплавка и не упустить момент, когда следует подсекать добычу.
   В это утро Илиа Бруш мог быть довольным. Он не только поймал два  десятка
плотвы, но и дюжину карпов и несколько подлещиков.  Если  господин  Иегер  в
действительности был страстным любителем, каким он старался  себя  показать,
ему оставалось лишь восхищаться быстротой и точностью, с которой его  хозяин
подсекал так, как это требовалось для данного  сорта  рыбы.  Как  только  он
замечал,  что  рыба  взяла,  он  остерегался  тотчас  выводить   добычу   на
поверхность воды, он давал ей походить  в  глубине  и  устать  от  напрасных
усилий освободиться и показывал  непоколебимое  хладнокровие  -  необходимое
качество рыболова, достойного этого звания.
   Ужение закончилось около одиннадцати часов. В хорошее время года рыба,  в
самом деле, перестает клевать, когда солнце,  поднимаясь  до  высшей  точки,
заставляет блестеть  поверхность  воды.  Добыча,  впрочем,  была  достаточно
обильна.  Илиа  Бруш  даже   опасался,   что   ее   слишком   много,   из-за
незначительности городка Нейштадта, где  баржа  остановилась  в  пять  часов
вечера.
   Он ошибся. Человек двадцать пять или тридцать сторожили его  появление  и
приветствовали аплодисментами, как только причалило судно. Ему  не  пришлось
много хлопотать, и в несколько мгновений рыба была продана за двадцать  семь
флоринов, которые Илиа Бруш немедленно вручил господину  Иегеру  в  качестве
первого дивиденда.
   Этот  последний,  сознавая,  что  не  имеет  никаких  прав  на  публичное
восхищение, скромно укрывался в каюте, где к нему присоединился  Илиа  Бруш,
отделавшись от своих восторженных почитателей. Нужно было, в самом деле,  не
терять времени для сна,  так  как  ночь  предстояла  очень  короткая.  Желая
добраться пораньше до Ратисбона,  до  которого  считалось  около  семидесяти
километров,  Илиа  Бруш  решил  отправиться  в  час  утра,  что  давало  ему
возможность поудить днем, несмотря на продолжительность перегона.
   Тридцать фунтов рыбы  поймал  Илиа  Бруш  до  полудня,  так  что  зеваки,
толпившиеся  на  набережной  Ратисбона,  прождали  не  напрасно.   Энтузиазм
публики, видимо, увеличивался. Любителями  был  устроен  на  свежем  воздухе
аукцион, и тридцать фунтов рыбы принесли  не  менее  сорока  одного  флорина
лауреату "Дунайской лиги".
   Он и не мечтал о подобном успехе,  и  ему  пришла  в  голову  мысль,  что
господин Иегер, пожалуй, заключил превосходную сделку. В ожидании, пока  это
дело выяснится, он готов был вручить сорок один флорин законному  владельцу,
но Илиа Брушу оказалось невозможно выполнить свой долг.  Господин  Иегер,  в
самом деле, скромно оставил баржу, предупредив компаньона, что его  не  надо
ждать ужинать и что он вернется поздно вечером.
   Илиа Бруш нашел вполне естественным, что господин  Иегер  хочет  посетить
город, который был в продолжение  полустолетия  местопребыванием  имперского
сейма. Может быть, он испытал бы меньше удовлетворения и  больше  удивления,
если бы мог видеть, каким занятиям предавался тогда пассажир, и если  бы  он
узнал его подлинное имя.
   "Господин Иегер, Вена, Лейпцигерштрасс„, номер  43"  -  послушно  написал
Илиа Бруш под диктовку незнакомца. Но этот последний очутился бы  в  большом
затруднении, если бы рыболов оказался более любопытным и если бы, предприняв
со своей стороны расследование, неприятность которого только что испытал  на
себе,  он,  по  примеру  нескромного  жандарма,  попросил  господина  Иегера
предъявить документы.
   Илиа Бруш пренебрег предосторожностью, законность  которой  ему,  однако,
продемонстрировали, и это пренебрежение должно было повлечь для него ужасные
последствия.
   Какое имя немецкий жандарм увидел на паспорте, показанном ему  господином
Иегером, никто не знал; но,  если  это  было  действительно  имя  настоящего
владельца паспорта, жандарм прочитал имя Карла Драгоша.
   Страстный любитель рыбной ловли и  начальник  дунайской  полиции  были  в
действительности одним и тем же человеком. Решившись попасть во что бы то ни
стало в лодку Илиа Бруша и предвидя возможность непобедимого  сопротивления,
Карл Драгош заранее принял меры. Вмешательство жандарма было подготовлено, и
сцену разыграли, как в театре.
   Этот случай показал, что Карл Драгош  действовал  наверняка,  потому  что
Илиа Бруш  рассматривал  теперь  как  счастливый  случай  возможность  иметь
могущественного покровителя среди опасностей, которые перед ним . открылись.
   Успех был такой полный, что Драгош даже смутился. Почему,  прежде  всего,
Илиа Бруш так сильно взволновался после  приказа  жандарма?  Почему  он  так
боялся быть вовлеченным в приключение подобного рода, что из-за этого страха
даже пожертвовал  любовью  к  одиночеству,  причем  самая  сила  этой  любви
представлялась чрезмерной? Честный человек, черт возьми, не боится до  такой
степени появления перед полицейским комиссаром. Самое худшее, что  могло  из
этого выйти, - задержка на несколько часов, и когда  не  спешишь...  Правда,
Илиа Бруш спешил, над чем тоже стоило пораздумать.
   Недоверчивый, как всякий хороший полицейский, Карл Драгош  размышлял.  Но
он  был  достаточно  наделен  здравым  смыслом,  чтобы  придавать   значение
случайным обстоятельствам. Он просто регистрировал эти  мелкие  замечания  в
своей памяти и прилагал все силы своего ума  к  разрешению  более  серьезной
задачи, которую возложил на себя.
   Проект, который Карл Драгош приводил в исполнение,  напросившись  к  Илиа
Брушу в качестве пассажира, не зародился  целиком  в  его  мозгу.  Настоящим
творцом его был Михаил Михайлович,  который,  впрочем,  об  этом  совсем  не
подозревал. Когда этот веселый серб от нечего  делать  намекал  в  "Свидании
рыболовов", что лауреат "Дунайской лиги" может оказаться  либо  преследуемым
преступником, либо преследующим полицейским, Карл Драгош  обратил  серьезное
внимание на это предположение, брошенное наудачу. Конечно, он не принял  его
буквально. Он-то прекрасно  знал,  что  между  рыболовом  и  сыщиком  Карлом
Драгошем нет ничего общего. Следуя далее  по