расплывшимся телом и закатив  глаза  так,
что видны были  только  белки.  Это  выглядело  несколько  жутковато,  но  я
старался не обращать внимания. За последнее  время  я  научился  мириться  с
неизбежным. Те, кто этого не умеет, как правило, лишаются всего, что  у  них
есть. К сожалению, я понял это слишком поздно.
   Потом я лежал, прислушиваясь к резко стучащему сердцу  и  слушая  вполуха
бездумный щебет обвивших меня женщин.
   - Оставлю заведение на мужа и  поеду,  -  говорила  хозяйка.  -  Все  уже
уехали.  Кеш  уехала,  Тина  уехала,  Шил  Тес  Борха   ушла   с   Митой   к
чистильщикам...
   - Я слышала, Принцепс заявил, что в сухой период потребление  тока  будет
ограничено...
   - Если это необходимо для восстановления... Брызни-ка на меня пахучкой...
   Пот высыхал, неприятно стягивая кожу. Я встал, поднял свалившееся на  пол
покрывало, вытерся и начал одеваться.
   На улице уже сгущался туман. Я почувствовал, как  быстро  моя  рубашка  и
шорты пропитываются влагой, и пожалел, что не взял накидку. Уходя из дому, я
собирался вернуться еще засветло, но, как всегда, ничего из этого не  вышло.
Впрочем, меня это уже не удивляло. Когда ты плохо представляешь себе,  зачем
и куда идешь, не стоит даже загадывать, где ты окажешься через час.
   В гостинице было шумно. Оклахома Эл веселился вовсю. Озерный зал Оклахома
уже успел загадить, и, поскольку роботы не могли  убирать  при  посторонних,
ему пришлось переместиться в  свою  собственную  спальню.  Мне  не  хотелось
видеть Оклахому, я до сих пор чувствовал себя потерянным  среди  веселящихся
людей. Однако дверь к нему оказалась распахнутой настежь, и незаметно пройти
мимо не удалось.
   - Гляди-ка! - завопил Оклахома,  сталкивая  с  себя  восседающую  на  нем
девчонку. - Рулевой! Давай к нам! Посмотри, какие  малышки!  И  ни  одна  не
замужем. Ты, кстати, не хочешь стать мужем?
   Я остановился на пороге. Кроме Оклахомы, лежавшего, как царь  Соломон,  в
окружении четырех разноцветных девушек, в постели  еще  находился  обрюзгший
дядька с опухшими от постоянного втирания айи ушами. Когда я  вошел,  дядька
созерцал свой похожий на карандаш член. Композицию, напомнившую  мне  доброе
старое время, завершал маленький мальчик, сидевший возле кровати на  залитом
скрушем ковре. Мальчик с идиотским видом ковырял у  себя  в  носу,  держа  в
свободной руке большое музыкальное яйцо.
   - Привет, - сказал я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела  настоящей.  -
Все в порядке?
   - У меня? - удивился Оклахома. - У меня всегда все в порядке. Не то что у
некоторых.
   Механически продолжая улыбаться, я глядел на Оклахому, думая о  том,  что
через несколько дней он улетит отсюда навсегда. Оклахома  пил  скруш,  а  не
втирал айю, и я знал, что он абсолютно трезв. Раньше  в  такой  ситуации  я,
наверное, заставил бы его пожалеть о своих словах. Но сейчас меня  мало  что
задевало.
   Одна из девчонок развела колени и принялась ласкать себя.
   - Завидую тебе, - сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.
   Едва переставляя ноги, я дотащился до своего кабинета, откуда можно  было
попасть в настоящую гостиницу, спрятанную техниками в  четвертом  измерении.
Мертвящий свет радужно переливающихся стен резал мне глаза,  пока  я  устало
шагал по внутренним коридорам к трем небольшим комнаткам левого рукава,  где
вот уже шестьдесят две ночи  находилось  мое  скрытое  от  посторонних  глаз
убежище.  Именно  там  я  часами   бессмысленно   раскладывал   незатейливые
компьютерные пасьянсы или погружался с помощью дриммера в пугающие  насилием
видения, прежде чем забыться характерным для депрессии обморочно коротким  и
не приносящим отдыха сном.
   Рекордер у входа коротко пискнул,  привлекая  внимание.  Несколько  часов
назад меня вызывал Давантари, чтобы сообщить, что ночью прибудет  заказанный
мной грузовик. Я посмотрел на таймер. В  запасе  оставалось  совсем  немного
времени, однако я не собирался спешить.
   Прежде всего я достал и установил на столе, прислонив к  экрану  дисплея,
объемки ребят, скопированные мной из их личных дел. Перед каждой  обемкой  я
поставил по маленькому титановому стаканчику из стандартного комплекта и еще
один стаканчик поставил себе. После  этого  я  вынул  из  стенного  шкафчика
присланную с Земли бутылку  водки  и  заказал  в  синтезаторе  ржаной  хлеб.
Конечно, синтезатор мог изготовить и водку, но я видел особый смысл  в  том,
чтобы эта бутылка пришла ко мне через космос. Наполнив стаканчики до  краев,
я накрыл те, что стояли у объемок, кусками  хлеба.  Этот  ритуал  придумали,
вероятно, на заре цивилизации. Однако те,  кто  в  далеком  прошлом  впервые
собирался  разговаривать  с  мертвыми,  нашли  удивительно  верное  решение.
Неразбавленная водка и черный ржаной  хлеб.  Только  их  пропускает  горький
комок в горле, душащий тебя в подобных случаях.
   Я понимал, что вряд ли кто-нибудь из  погибших  друзей  окажется  сегодня
здесь,  рядом  со  мной.  Скорее  всего  их  биоплазма  уже  растворилась  в
информационном поле далекого Канопуса. Но я все равно действовал так,  будто
все они плавали над головой.
   В черном зеркале монитора я хорошо  видел  себя  в  мокрой,  прилипшей  к
плечам рубашке, с отблеском света на все еще влажной коже лба. Точно так  же
я усаживался когда-то  в  передней  подвеске,  глядя  на  свое  отражение  в
выключаемом перед взлетом экране внешнего обзора. Вздрогнули,  непроизвольно
примериваясь к клавишам отсутствующего пульта, пальцы,  зябко  пробежала  по
затылку морозная предстартовая дрожь, и я снова услышал невнятное бормотание
пробуждающихся двигателей. Все вернулось, звездное небо распахнулось  передо
мной, и я опять почувствовал  себя  капитаном  "Трезубца".  Ссутулившись,  я
сидел перед объемками своих погибших товарищей, отчетливо понимая, что  вряд
ли смогу заговорить с ними вслух. Возможно, это случится, когда я выпью,  но
пока что я еще был трезв.
   - Ну что, - тихо сказал я, - вот мы и встретились.
   Я поднял стаканчик  и,  помешкав,  выпил  его  залпом.  Водка  непривычно
обожгла мне горло. Последний раз я пил несколько месяцев назад,  еще  в  той
своей жизни.
   Взгляд мой задержался на Хартахае, стоявшем  посередине,  и  я  вспомнил,
как, собравшись в кают-компании, мы обсуждали подробности  операции.  Тогда,
начиная преследование, мы твердо знали, что обречены. "Горностай" числился в
реестре, и я хорошо представлял его  боевую  мощь.  Три  палубы  "Горностая"
перекрывали нас на сорок мегатонн, а от оставшихся в  живых  на  Леде  стало
известно про его дополнительный свертыватель. Никто не посмел  бы  упрекнуть
меня, если б я отказался от задания. Бессмысленно умирать лишь потому, что в
этом  секторе  не  оказалось  тяжелых  патрульных  судов.  Но  Хартахай   не
согласился со мной.
   - Я могу рассчитать, - волнуясь, говорил он,  время  от  времени  помогая
себе рубящим движением руки. -  Мы  сядем  на  хвост,  настроимся,  а  потом
подскочим и выйдем так близко, что помнем его  волной.  Если  нас  при  этом
расплющит, он все  равно  уже  не  сможет  нырнуть  и  зависнет  до  подхода
крейсеров. А если мы уцелеем, то пойдем на абордаж.
   Он был прав, и, как только мы осознали это, у нас появился долг.  Теперь,
когда наша возможная смерть перестала  казаться  бессмысленной,  мы  обязаны
были атаковать "Горностай".
   - Ведь все шло хорошо, - сказал я Хартахаю. -  Вы  победили  и  захватили
пиратов. Я наверняка знаю, что все было именно так - иначе вы не  смогли  бы
уложить меня в анабиоз. Но потом... - Я стиснул стаканчик, который продолжал
держать в руке, точно боялся его уронить. - Кто мне расскажет, что случилось
потом? Как вы могли погибнуть после победы?!
   Я глядел на ставшие мне за несколько лет родными лица, и сердце  клешнило
от отчаяния. Прибывшие корабли патруля обнаружили  беспорядочно  летающие  в
пространстве, раскиданные взрывом оплавленные обломки "Трезубца" и брошенный
неподалеку "Горностай", на борту которого, кроме меня, плававшего в глубокой
заморозке, не оказалось ни одного человека.
   - Плохо как, - пробормотал я. - Напрасно меня не было с вами.  Зачем  мне
теперь все это?
   "Прекрати, - сказал я себе. - Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в
чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал
не меньше, чем они, а может быть,  даже  и  больше.  Другое  дело,  что  ты,
наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может  быть,  с
"Трезубцем" ничего б  не  случилось.  Но  у  тебя  совсем  не  было  времени
размышлять. Ведь дверь закрывалась..." - Дверь закрывалась, -  сказал  я.  И
вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход. Будь
я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки  могут
отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел
вразнос. Они бы удрали, а мы вместе  с  "Трезубцем"  через  несколько  минут
превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный  замысел.  Но  я
успевал им помешать.
   Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие  вдруг  абсолютно
ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки,  и  всякий  раз
нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и  четкими,  концентрировало
энергию и волю, поднимая меня  над  зыбкой  неопределенностью  повседневного
бытия. Теперь же,  когда  счет  шел  даже  не  на  секунды,  а  на  какие-то
мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И
   связано это было, видимо, с тем, что  там,  на  пороге,  на  самом  конце
последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно  точно
ждала неминуемая смерть.
   В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я
помню,  что,  стиснув  изо  всех  сил  зубы,  ругался  последними   словами,
безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему  подошвы.  И
только клацающий топот ботинок  догоняющих  меня  ребят,  тех  самых  ребят,
которых я вот уже два года учил не щадить себя,  помог  мне  снова  овладеть
телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.
   Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем  как  вогнать
себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался  мертвенно-белый  свет
экранов, нервное мельтешение призрачных  на  их  фоне  фигур  в  черно-белой
униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и  ослепительная
вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее,  что  я  помню,  было
сложное сочетание боли, бессилия и осознания  непоправимости  происходящего,
возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.
   Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив
его на стол, я налил себе  снова  и,  отломив  кусок  хлеба,  стал  медленно
жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на  что  не
смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не  подвел
- во всяком случае, в той части,  которую  я  знал.  Наверное,  я  мог  этим
гордиться. Но вот все погибли - и  наша  победа  обернулась  поражением.  Со
временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать  об
этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь,  которой  я
жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было  бы  гораздо
лучше, если бы я тогда тоже погиб.
   Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал  черную
корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило,  забывала,  какие
блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил
ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который
по три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с
этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода  я  перестал  обижаться  и
молча ел то же, что и она.
   - И Марта ушла, - сказал  я,  обращаясь  к  выстроившемуся  у  компьютера
экипажу. - Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала,  я  погиб.  И
ведь контракт был...
   Горький комок в горле разросся, и я поспешно  сделал  большой  глоток  из
стаканчика. На какое-то мгновение мне  полегчало,  но  я  понимал,  что  это
ненадолго.
   - Конечно, я дурак, - продолжал я, не в силах остановиться. - Но ведь  не
может женщина, если любит, не узнать все до конца!
   - Мне сообщили, что все погибли, - сказала она тогда. - Я неделю  ревела,
как сумасшедшая. И потом я видела в новостях обломки твоего "Трезубца".  Как
ты мог заставить меня так страдать!
   - Оказывается, я был виноват, - сказал я, обращаясь к ребятам и чувствуя,
как на глазах, помимо моей воли, выступают слезы. - Я заставил ее страдать!
   Я вдруг понял, что меня  несет  так  же,  как  клоуна  в  забегаловке,  и
остановился.
   - Извините ребята, - пробормотал я, вдавливая пальцы  в  уголки  глаз.  -
Кажется, мне пора. Грузовик сядет через час. Не обижайтесь, ладно?
   Прежде чем взлететь, мне  пришлось  дойти  до  парка,  расположенного  на
берегу протекающей через город реки Ясоко. Конечно, получать грузы у  выхода
из  четырехмерного  коридора,  который  открывался  на  маленьком  безлюдном
островке в восьми тысячах километров отсюда, было безопаснее. Но  я  боялся,
что  гравигенераторы  могут  слишком  жестко  прижать  сердце,  и   попросил
констабуларий сажать грузовики в лес рядом с городом.
   Туман все так же заполнял пустынные в это время улицы, и  я  без  всякого
риска мог подняться вверх прямо от дома. Однако тяжелая практика  Пограничья
научила меня не нарушать инструкции без особой нужды, и я потратил не меньше
десяти минут, прежде  чем  смог  спрятаться  в  надежной  темноте  парка.  В
результате от  всего  этого  вышла  польза,  поскольку  по  дороге  я  почти
протрезвел, хотя, выходя, боялся, что в теплом влажном воздухе  поплыву  еще
сильнее. Поднявшись, я обнаружил, что над деревьями дует  заметный  ветерок,
рассеивающий туман, и даже видны луны. В  результате  я  смог  добраться  до
установленного места, ни разу не зацепившись за высоко торчащие метелки.
   Самым сложным в этих ночных полетах для  меня  была  посадка.  В  темноте
садиться в джунгли оказалось гораздо труднее, чем даже  на  скалы.  В  горах
опасен только момент соприкосновения с поверхностью, поскольку  скалы  редко
бывают надежны, особенно когда ты не видишь, как они выглядят.  Конечно,  на
поиск площадки уходит обычно много времени, да и летящие  в  пропасть  камни
создают ненужный шум. Зато спуск при этом  проходит  гладко  и  относительно
быстро, чего не скажешь о спуске в густом лесу.
   Садясь в джунгли, ты сразу проваливаешься, как в  болото,  в  бесконечное
месиво лезущих в рот листьев и царапающих кожу  ветвей.  Пробираться  сквозь
десятки  метров  этого  остро  пахнущего  лабиринта  приходится  в  страшном
напряжении, поскольку  надо  постоянно  менять  скорость  и  направление,  и
никакие инфракрасные очки здесь не помогают. Не знаю, как у кого, а  у  меня
обычно после такого спуска долго дрожат и ноги, и руки.
   В итоге, когда я сел и настроил маяк, грузовик был уже на подходе.  Я  не
успел даже осмотреться, как он, свистнув по-птичьи, скользнул  над  головой,
сделал разворот и, с треском ломая ветки и обрывая лианы, свалился в  грязь.
Сегодня заказ мой был невелик, и я решил, что перетащу его на  антиграве  за
один раз. Происходящее здесь продолжало  удивлять  и  тревожить  меня,  и  я
попросил  прислать  материалы  по  сходным  процессам  в  других  культурах.
Подсвечивая себе фонариком, я списал на рекордер все, что Давантари посчитал
нужным загрузить по моей просьбе в память грузовика. После этого я захлопнул
створки, проводил грузовик взглядом и, прицепив  антнграв  под  грязное  дно
выглядевшего как чемодан контейнера, потащился домой.
   В гостиницу я вернулся уже под утро, однако, кинув в утилизатор одежду  и
приняв душ, вдруг понял, что совсем не хочу спать. Глаза жгло, рот был полон
кислой слюны, и под черепом перекатывалась гулкая пустота, но  я  знал,  что
ложиться сейчас бессмысленно.  После  катастрофы  такое  случалось  со  мной
постоянно. Днем я бывало засыпал в самых неподходящих  местах,  не  в  силах
бороться  со  склеивающимися  веками,  а  ночью  ворочался   на   скомканных
простынях, безнадежно пытаясь понять, как теперь надо жить.
   Стараясь справиться с охватившей меня нервной дрожью, я сел к компьютеру,
сбросил в него снятую с грузовика информацию и начал просматривать  то,  что
мне прислал Давантари. Пакет  оказался  достаточно  большим,  но  совершенно
неупорядоченным.  Кроме  трех  с  лишним  десятков  монографий,  посвященных
революциям и тоталитарным режимам Земли, Меркевепуну  и  Шакшарта-Д,  в  нем
содержалось около двухсот  мегабайтов  документов,  в  основном  программных
заявлений ведущих политических сил и постановлений правительств, относящихся
к экономике их стран или планет. Работать без внутреннего систематизатора  с
таким пакетом было крайне сложно, и я с тоской подумал о том, что  прочитать
всю эту груду материалов мне не удастся, видимо, никогда.
   Я  сидел  у  компьютера,  бессмысленно  проглядывая  файлы,   механически
раскрывая и тут же убирая текст, когда что-то засевшее  в  уголке  сознания,
словно соринка в глазу, заставило меня остановиться.
   У меня сложилось впечатление, что я только что просмотрел  что-то  важное
или по крайней мере необычное. Колеблясь, я  еще  раз  прислушался  к  себе,
устало потер виски и попросил компьютер дать реверс. Сначала мне показалось,
что я ошибся. Два последних файла были абсолютно не интересны. Один  из  них
представлял собой земной документ середины двадцатого века  о  необходимости
добровольных пожертвований для  фронта,  а  второй  -  монографию  какого-то
веганина, посвященную самоуничтожению из религиозных соображений  одного  из
народов Шакшарта-Д. Зато третий файл оказался как раз тем, что я искал.
   Слегка ошарашенный, я смотрел на экран, удивленно разглядывая  длинный  и
бессмысленный ряд компьютерных символов, и думал о том, что, наверное,  стал
уже засыпать, раз не обратил на это внимание сразу. Файл назывался  по  пяти
первым значкам ряда J7b]4 и помещался в списке по алфавиту.
   Однако полная его абсурдность  свидетельствовала  о  том,  что  Давантари
скорее всего не имел к нему никакого отношения.  Что  это  был  за  текст  и
вообще была ли эта запись осмысленным текстом, оставалось только гадать.
   "Завтра, - сказал я себе, - завтра ты  все  узнаешь.  А  сейчас  пойди  и
попробуй уснуть. Для тебя это гораздо важнее, чем любой файл, и даже важнее,
чем судьба местной цивилизации. Ты у себя один, другого такого нет".
   "Завтра, - продолжал думать я уже в постели. - Новый  день,  новый  круг.
Бесконечные  круги  отчаяния,  от  которого  никак  не  избавиться.   А   ты
образовался, дурачок! Непонятный файл - может быть, хоть  он  отвлечет  тебя
немного? Нет, не отвлечет. Ничего тебе не  поможет.  Ни  вся  эта  морока  с
умными книгами, ни девки, ни купленная тобой гостиница. Ты порченый,  гнилой
изнутри, с рваным сердцем. Ты зря выжил, толку от тебя уже не будет.  Хорошо
хоть, что ты догадался оставить ойкумену. По крайней мере ты теперь  в  этой
твоей гостинице не мешаешь жить другим. А то один твой вид вызывает  рвотный
рефлекс. У Оклахомы, например. Забейся в дыру и сиди. Это теперь твой удел -
сидеть в дыре. Ты только досиди достойно, немного вроде осталось..."
   Мысли спутались, и я наконец провалился в темную пучину сна, который, как
всегда, должен был окончиться кошмаром. Однако просыпаться  было  еще  хуже,
чем видеть сны. Даже акулы, прижавшие меня к рифу, были  приятнее  ожидающей
меня действительности. И только когда я понял, что давно уже разговариваю  с
Мартой, отчаянно пытаясь доказать, что она всегда была ко мне несправедлива,
я сел, стараясь открыть слезящиеся от рези глаза.
   Не одеваясь, я добрел до кресла напротив  кровати  и  рухнул  в  него,  с
омерзением