орода.
   Чужой след. Причем появившийся только что, недавно. Его не было,  когда
я входил в ворота.
   Продолжая идти прежним шагом, повернул, сколько мог, голову назад.
   Из-за песчаного холма поднялись две фигуры.  Характерный  силуэт  одной
подсказал, что это длиннорукий староста. Его спутник на две  головы  выше,
узкоплечий.
   Что эти двое хотят?
   Я уже шел вдоль стены  дома,  вступил  в  тень  -  созвездие  Лепестка,
готовое вот-вот опрокинуться за  горизонт,  светило  так  ярко,  что  даже
давало тень. Повернулся к двоим, следующим (или следящим)  за  мной.  Двое
посовещались в самом начале улицы, побежали налево,  скрылись  за  стеной,
обращенной к пескам. Видимо, их мысль была перехватить меня, когда  обойду
дом с другого бока. Я как раз туда и собирался, их догадка была неприятна.
   Пошагал, остановился. Зачем встречаться с ними именно ночью, именно  на
краю города возле пустыни?
   Окна первого этажа все темные, пустые, без рам.  Подпрыгнул,  ухватился
за подоконник. Нежилая на первый взгляд комната. Второе окно как  раз  над
тем углом, где двое должны бы меня ожидать. Выглянул.
   Оба подо мной. В руке старосты толстая короткая палка.
   Некоторое время  они  прислушивались  -  нет  ли  моих  шагов.  Высокий
переступил и заглянул за угол.
   - Наверное, пошел к морю.
   - Бежим!
   И в ту же минуту рядом раздался знакомый, чуть дребезжащий голос:
   - А мой дед помнил, что его дед говорил, что все помнит.
   В темном углу комнаты с низкого ложа приподнялась фигура. Опять это был
старик, которого я подвел в столовой.
   Что помнил дед его деда? Впечатление было, будто пожилой маляр пусть  с
опозданием пытается ответить на мои вопросы тогда за  газетой.  И  тут  же
почувствовал - многовато, пожалуй, для  одного  дня.  Спросил  у  старика,
можно ли здесь переночевать. Лег, где стоял.
   Проснулся через восемь часов.  В  комнате  светло,  но  оказалось,  это
большая здешняя луна. За  окном  пустые  улицы,  тихо.  Опять  улегся,  но
подремать не пришлось. Старика мучила бессонница.  С  кряхтением  вставал,
делал несколько шагов по комнате, подбирал с полу  едва  видимую  соринку,
относил на подоконник и возвращался к своему ложу лишь затем, чтобы  через
минуту-две снова подняться. Крошки, соринки копились  в  маленькую  кучку.
Понятно было, что бросит в одну из труб.
   Так мы с  хозяином  проволынили  до  настоящего  восхода.  Вставая,  он
сказал:
   - Стихи.
   - Какие стихи?
   Промолчал и только часа через два, когда сходили на  море,  искупались,
позавтракали в столовой, пояснил:
   - Дед моего деда помнил.
   - Дед вашего деда помнил стихи? Какие?
   Но старик, не удостоив меня ответом, удалялся.
   Я же еще раз в очередь и снова съел  положенную  порцию.  Вкусная  была
каша. Даже с некоторой симпатией вспомнил призыв на стенах "БУКУ БУКУНА".
   Где-то на заднем дворе сознания  все  же  маячила  мысль  проникнуть  в
охраняемое звуком  подземелье.  Но  опять  почувствовал  тоску,  томление,
которые перешли в необоримое желание куда-то спешить, что-то делать. Пошел
от столовой наобум скорым шагом, побежал. Одна улица, вторая. Меня ведет в
ту часть города, которой не  знаю.  По  сторонам  полуразрушенные  нежилые
дома.
   Дальше! Дальше!
   Город кончился. Передо мной длинный песчаный вал - бархан, подступивший
к крайним домам так, что его языки уже вползли в окна первых этажей. И  по
всему гребню несколько тысяч человек - женщины,  мужчины,  дети.  Взрослые
лопатами, а маленькие совками  или  просто  горстями  перебрасывают  песок
обратно в пустыню.
   Из большой кучи выхватил лопату, поднялся на вал. Поплевал  на  ладони,
взялся. Вот этого мне и надо было. Стоя в ряду,  сделал  десяток  бросков,
решил, что лопата мала, выбрал побольше, начал махать.  А  тот  слабенький
ветерок, коварства которого я вчера не оценил, дует себе и дует.  Песчинки
скрипят на зубах, скапливаются вокруг углов рта,  у  крыльев  носа.  Жарко
стало, весь в поту, но не сбавляю усилий. Заметил, что  уже  опустился  на
гребне поглубже соседей. Поменялся местами  с  женщиной,  отправив  ее  во
впадину. Никакого общего руководства - бригадира или прораба. Все трудятся
сами по себе, усердно, молча.
   Часа через два  такой  работы  бархан  заметно  понизился.  Люди  стали
уходить - одиночками, группами. Затем оставшиеся все разом, без  какого-то
сигнала, пошли вниз. Словно косяк сельди, целой сотней тысяч  составляющих
его особей, единодушно совершающий крутой поворот. В  течение  секунды  на
всем бархане никого.
   Кроме меня!
   Потому что  еще  не  удовлетворил  своей  страсти  перекидывать  песок.
Немного спустился, чтобы оглядеть вал со стороны, принялся ровнять.
   А потом сразу все надоело. Сошел  вниз,  кинул  лопату  в  общую  кучу.
Мокрый, усталый, побрел через весь город к морю. После купанья ободрился.
   Поскольку из иакатов ничего толкового о социальном строе города извлечь
не удавалось, решил сходить в музей - может быть,  там  что-нибудь.  Кроме
того, хотел узнать, кто и как готовит так понравившуюся  мне  основную  и,
видимо, единственную пищу горожан - букун. Иду по главному проспекту,  как
раз окна столовой. Заглянул - вроде бы кухня, поскольку  посетителей  нет,
только официантки толпятся. Однако ни плиты, ни котлов, ни  повара.  Возле
подоконника из полу торчит изогнутая труба. Женщина с подносом, на котором
пустые миски, отворачивает кран. Подставлена  миска,  вторая,  третья.  Из
подвала, что ли, закачивается каша?.. Прогулялся вдоль одной  стены  дома,
другой, зашел во двор.
   Подвала-то нет. Ни окон на уровне мостовой, ни какого-нибудь хода вниз.
   Еще одна столовая, опять смотрю в окна. В  большом  зале  за  столиками
скребут ложками посетители, а в  маленькой  комнатке  такая  же  изогнутая
труба с краном. И опять без подвального помещения, хоть на улице, хоть  со
двора.
   Может быть, под землей варят кашу из тех растений, что  сбрасываются  в
трубы-люки на улице? Но кто?.. Единственный ход вниз, который мне попался,
- железный коридор в пустыне, где  страшный  звук.  Если  бы  туда  сверху
каким-то образом проникали, следы были  бы  на  песке.  Даже  не  следы  -
дорога. А сама пища, между прочим, не простая, а, так сказать,  внушающая.
Вчера после столовой захотелось красить вывеску, потом на площадь  погнало
"митинговать", а сегодня на песок. Причем  другие  около  трех  часов  там
трудились, а я, целых две миски букуна умявший, гораздо больше.
   Одним словом, кругом загадки.
   Выхожу со двора. По освещенной солнцем стороне  улицы  мимо  подворотни
проходит человек. Соображаю, что в течение получаса вижу его  третий  раз.
На море, когда я из воды выходил, он как раз  разделся,  но,  увидев  меня
одевающимся, поспешно взялся за свои брюки. Потом неподалеку стоял,  когда
я через окно в "кухню" заглядывал. И вот теперь опять.
   Чем-то он мне знаком.  Но  не  из  тех  двоих,  которые  прошлой  ночью
выслеживали.
   Направился к музею.
   На перекрестке кто-то меня сзади тихонечко за рукав:
   - Извините.
   Обернулся. Теперь узнаю - тот мужчина, которого я  вчера  напугал  тем,
что сорвал яблоко с дерева.
   - Вы живы? - Это он спрашивает. - Здравствуйте.
   Пожал плечами. Сам же видит, что жив.
   - Возле вас что-то происходит. Около других ничего, а возле вас  -  да.
Можно мне с вами? - Протянул руку. - Змтт.
   - Сергей. - Пожал его руку. - Я в музей собрался.
   - Замечательно.
   Идем. Он молчит, я молчу.
   Остановился.
   - А может быть, не в музей? Лучше еще раз выкупаемся?
   - С удовольствием.
   Но пошли все-таки в музей.
   В вестибюле правого флигеля народу немного. Порядок,  как  в  столовой.
Одна группа, получив свое, выходит (здесь  из  противоположного  флигеля),
дверь открывается для следующей. Пока  ждали,  осматривал  помещение.  Зал
небольшой, невысокий, но свидетельствующий о вкусе  и  такте  архитектора.
Три стены облицованы светло-желтыми изразцами, украшены  светильниками  из
желтого металла. Паркетный пол, на потолке ненавязчивый орнамент.  Приятно
было, в общем, здесь быть. Только два обстоятельства портили ощущение уюта
и соразмерности. Четвертая стена, та, за которой нас  ожидала  экспозиция,
грубо, небрежно сложена из  кирпича.  И  в  углу  напротив  входа  простая
железная решетка  огораживает  квадратный  люк.  Заглянул  -  вниз  уходят
покрытые пылью ступени.
   Шагнуть через решетку, посмотреть, что там?
   Но как раз прозвучал звонок. Отворилась дверь в кирпичной стене,  вышла
женщина-экскурсовод. Холодно оглядела нас, пригласила входить.
   В  первом  небольшом  зальчике  напротив  единственного  окна   поясной
живописный портрет мужчины.
   И больше ничего.
   На полотне я узнал того мужчину, которому в сквере  водружен  памятник.
Тот же выпуклый лоб, такой же  длинный  нос.  Понятно  было,  что  человек
надменный, самодовольный.
   Табунком мы приблизились к портрету, экскурсовод откашлялась.
   - Долгие годы еще при жизни самого попечителя в среде  людей  искусства
господствовало мнение о неуловимости, невоплотимости его образа в живописи
и скульптуре. Первым на творческий подвиг отважился, как вам известно...
   Тут она произнесла имя, состоящее из множества согласных.
   -  Перед  вами  подлинник  знаменитой  картины  "Рассвет".  Вы   видите
попечителя  в  то  мгновенье,  когда  он  вглядывается  в   даль.   Не   в
географическом, конечно, смысле...
   Так  как  нечем  больше  было  заняться,  я  рассматривал  портрет.   С
ремесленной точки зрения здорово. Но и только. Стоял мужчина на фоне поля,
покрытого зелеными всходами. Одет в  общую  для  всех  горожан  коричневую
куртку.
   - ...Кажется, что это не портрет конкретного человека, а скорее символ,
отражающий ту любовь, которую иакатское общество...
   На неоконченной фразе экскурсовод прервала себя:
   - Пройдемте в следующий зал.
   Прошли.
   Тот же портрет. Абсолютно. Мазок в мазок, точка  в  точку.  Не  скажешь
даже, которая вещь - копия, какая - оригинал. На миг мне  показалось,  что
пока   мы   протискивались   в   двери,   администрация   музея   каким-то
чудодейственным способом ту первую работу сумела перекинуть сюда.
   А десятка два посетителей, включая Змтта, уставились  на  полотно  так,
будто впервые увидели. И без запинки продолжала экскурсовод:
   - ...питает к своему лидеру. Но если мы вглядимся,  нас  не  смогут  не
поразить именно личностное начало, характер, который  ощущаешь  как  нечто
физически реальное.
   Сумасшедшие они тут все, что ли?
   Еще зал, еще - везде знакомое изображение и ничего кроме.
   Там мы дошагали до узенького коридорчика с кирпичными стенами, миновали
по нему ту часть здания, где окна были заложены кирпичом. Опять  маленькие
залы  с  неизменным  попечителем,  опять:  "...господствовало   мнение   о
невоплотимости... ...скорее символ,  отражающий..."  Однако  членов  нашей
небольшой группы, за исключением меня, все это ничуть  не  озадачивало.  С
той же торопливостью они шагали от двери к очередному портрету, тесно, как
и в  первом  зале,  смыкались  в  полукруг  возле  полотна  и  внимательно
выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя  взгляд  с  напыщенной
физиономии попечителя на экскурсовода и обратно.
   А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое,  даже  привлекательное,
хоть и угрюмое.
   Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала:
   - Признательна за внимание.
   Отворила дверь.
   Вышли сразу на улицу.
   Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий  ритуал,  мы,
этот ритуал поддерживая,  отсмотрели.  Значит,  искусство  здесь  -  и  не
искусство вовсе, а так... Без содержания. Пустой обычай.
   Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в  том,
что  в  некое  время   иакатским   обществом   руководил   человек   столь
авторитетный, что целиком заполнил собой музей.
   - Интересная экспозиция, - сказал я.
   - Конечно. - Змтт  преданно  смотрел  мне  в  глаза.  -  Особенно...  -
Замолчал.
   - Что - "особенно"?
   Он заметно напрягся, раздумывая.
   - Особенно все.
   - Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите?
   - Очень однообразны. Смотреть не на что.
   Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка.
Мелькнула мысль.
   Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился.
   - А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли.
   - Охотно. Вполне могли не понять.
   Позже я  заметил,  что  Змтту  было  свойственно  соглашаться  с  любым
последним  высказыванием  собеседника  -  даже,   когда   оно   решительно
противоречило предпоследнему. И всегда он был готов  делать  то,  что  ему
предлагают или о чем просят.
   Вернулись к правому  флигелю.  Очередная  группа  только  что  ушла  на
осмотр, в вестибюле никого.
   Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг.  Без  него  я,  пожалуй,
сразу спустился бы в подвал.
   Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и
все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся  на  узорчатую
ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась.
   - Ладно. Пойдем.
   Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг  почувствовал  досаду.
Часа два истратил на музей, хотя и  двух  минут  хватило  бы,  потому  что
ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся.  Как  могут,
например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в  залах?
Может быть, у них не разум, что-то другое?..  Надо  все  обдумать,  а  вот
прицепился чудак и не отстает.
   Повернулся к Змтту.
   - Вы куда сейчас?
   - Я?.. С вами.
   - Но, понимаете... Даже не знаю, как сказать... Бывают  моменты,  когда
человеку нужно побыть одному. Согласны?
   - Я?.. Да, согласен. - Он заметно опечалился. - Но не насовсем, а?.. Мы
еще встретимся. Я вас здесь подожду.
   - Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю,  когда  меня  сюда
занесет?
   - Ничего. Время у меня есть.
   В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет,  раз  ему  вовсе  нечего
делать.
   Задумался. Как известно, в одной только нашей  Галактике  насчитывается
миллиарды и  миллиарды  миров,  в  которых  живут  опять-таки  миллионы  и
миллиарды разумных существ. К этому твердо  установленному  факту  в  свое
время  разные  люди  отнеслись  по-разному.  Я,  признаться,   был   после
опубликования "Первого Документа" Галактической  Лиги  растерян  и  как-то
смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о  том,  чтобы
обнаружились "братья по разуму". Но не в таком подавляющем количестве. Как
хорошо было бы, думал я  тогда,  как  уютно,  если  бы  где-то  поблизости
две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или  в  крайнем  случае  сто.  И
вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность  глянула  нам  прямо  в
глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых,
удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности,  так  как
все, что бы ты ни  делал,  ни  думал,  совершенно  незаметно  пропадает  в
безграничной громаде того, что  мыслится  и  происходит  в  сонмах  других
миров.  В  тех  других,  с  которыми,  со   всеми   поголовно,   даже   не
познакомишься.  Ведь  если   нашему   земному   человеку   показывать   по
дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя  на
каждый лишь по  одной  минуте,  он,  даже,  допустим,  без  сна  и  отдыха
смотрящий  на  экран,  не  успеет  увидеть  и  ничтожной  доли  их  общего
количества, поскольку в нашем  земном  столетии  всего  лишь  чуть  больше
пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и  никогда  не  перейти  через
стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это
был кризис. Да и  для  многих  -  помните  прокатившийся  по  Земле  вздох
разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания.  Но  потом  стала
утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем  значим  и  я.  Что  не
только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но  и
я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная,
какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь,
таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная
Законом  Всемирной  Симпатии.  Что,  наконец,   понятие   добра,   вернее,
возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной,
но только интуитивной убежденности в том,  что,  делая  хорошо  чему-то  и
кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще.
   Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы  знаем  точно,  видели,
слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить  о
последнем. Нас  не  удручает  невозможность  лично  встретиться  со  всеми
обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу  мы  не  знаем  каждого
дерева, в степи - каждую травинку. Довольствуемся генерализацией - там, за
горизонтом трава примерно такая же.
   В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня.
Земля  находится  на  окраине  Галактики,  и  это  открывает   для   нашей
космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к  последней  звездочке
последнего звездного облака и  высадился  там  на  малой  планетке,  чтобы
установить АПС, аппаратуру поиска  и  связи.  Пока  единственный  человек,
единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки
смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край,  с  которого,
кажется, можешь свалиться.  Полностью  беззвездное  небо,  темную  бездну,
отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра.
   А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел  чернильное  облако,
серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать  его  сегодняшние
вялые  обитатели.  Конкретность.  Такое,  от  чего   не   отвяжешься.   Не
попробовать узнать больше - предательство.
   Так я сидел,  слыша  грозную  музыку  звезд  и  одновременно  негромкие
разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал,
видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки
и  чугунный  памятник  Попечителю  -  по   круглому   постаменту   рельеф,
изображающий различные моменты его государственной деятельности.
   Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках.
   Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки  нуден.  Однако  на
ней он был не просто одеждой,  чем-то  другим.  Пакетом,  что  ли...  нет,
изящной упаковкой того  нежного,  прелестного,  манящего,  что  в  ней  (в
упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих,  но  в
чем-то  иное.  Да  и  вообще  она  отличалась  от   тех   представительниц
прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых,  но
малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой
талией  и  стройными  ногами.  И  притом  какая-то  сдержанная  свобода  в
движеньях - легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие  густые
волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно  лицо.  Бывает,
знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном  токе
поколений не было  катастроф  и  драматических  перерывов,  где  пьянство,
картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения
детских  лиц,  и  от  прабабушек  к  правнучкам   передавались   спокойное
достоинство и женственность. От макушки до  кончиков  туфель  все  было  и
красиво и мило в той,  что  села  напротив  и  чуть  в  стороне  от  меня.
Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами,  невольно  подтягиваешься,
хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на  нее  глазами  человека,
проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться,  и
не мог.
   Она,  к  счастью,  не  замечала  моего  упорного  взгляда.  Вынула   из
карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик,  начала  что-то  писать,
на