кая, сталинские репрессии.
   - Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что  поделаешь,
вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка,  что
нынешнее время - тоскливо  и  бездарно.  Расслабляющий  комфорт  жизни  на
Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть
до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар
по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание  в  огородах  в
провинции.
   - А что тебе, собственно, нужно?
   - Мне хотелось бы, - сказала Настя, дымя  сигаретой,  -  чтобы  мужчины
вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.
   - Ну, я-то не ношу галстуки,  -  пробормотал  я,  не  найдя  достойного
ответа на Настину филиппику.


   Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.
   - Ну что, выспалась? - спросил Сундушников, показав  в  улыбке  розовые
десны. - Познакомься с корреспондентом "Большой газеты".
   - А то мы незнакомы. - Настя милостиво мне кивнула: - Привет, Дима.
   - Привет, - ответил я сдавленным голосом. - Как ты здесь очутилась?
   - Так же, как и ты. - Она села за стол и приняла от Сундушникова  рюмку
коньяку. - Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.
   - А зачем?
   - Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.
   Выпив коньяк, она закурила и,  отвернувшись  от  меня,  тихо  о  чем-то
заговорила с Сундушниковым.
   - Молодой человек, - раздался тонкий голос Анциферова.  -  Вы  передали
факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.
   - Ступай, корреспондент, в свой номер, -  добавил  Недбайлов.  -  И  не
выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
   Это тебе - шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не  уйду.  То  есть
уйду недалеко.
   Я спустился  в  холл,  там  была  стойка  небольшого  бара,  я  заказал
длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут  сидеть,
пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы  могут  задержать  его  у
дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если  Сорочкина  не
пустят.  За  стойкой  бара  сидели  двое  парней  -  один  был   заросший,
нестриженный, наверное,  от  рождения,  второй  -  горбоносый,  с  мокрыми
губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
   С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором
этаже вдруг возник громкий спор - слов было не разобрать,  голоса  сердито
гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.
   Прошло минут двадцать. Раздались шаги  -  кто-то  быстро  спускался  по
лестнице. Я поднял голову и увидел Настю.  Отчетливо  и  как-то  вызывающе
стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый  и  горбоносый  соскочили  с
табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли  между
нами.
   - Мотай отсюда, кореш, - посоветовал  горбоносый,  приоткрывая  пиджак,
чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
   Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те  двое  ловко  и
крепко схватили меня под руки.
   - Я же сказал, не лезь, козел, - повысил голос горбоносый.
   - Настя! - позвал я.
   Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а  потом
сказала:
   - Отпустите его. - И когда я к ней подошел, подняла на меня свои  серые
сердитые глаза. - Что тебе нужно?
   Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
   - Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда,  вам
рыцарем служить.
   Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу
из оперы "Фауст". Она не приняла иронии,  но  взгляд  ее  смягчился.  Черт
возьми, разве мы не были любовниками?
   - Хорошо, - сказала Настя. - Ты можешь меня проводить, рыцарь.
   Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев.  На  площади  было
ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми
башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор,
перекатывали по площади пивные банки.
   Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый  за  руль,  горбоносый  с  ним
рядом, мы с Настей - на заднее сиденье. Машина тронулась.
   Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в  детстве
казался мне красивым, зеленым. Деревья - акации, клены, каштаны - и теперь
стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения  красоты.
Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я
мчусь по нему незнамо  куда  с  женщиной,  которую  люблю  и  которая  мне
изменила.
   - Настя, - сказал я тихо. - Ни о чем не спрашиваю, только  одно  скажи,
очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
   Она курила, пуская дым в  приоткрытое  окошко,  и  молчала.  Ладно,  не
хочешь отвечать - не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
   - Братеев - мой бывший муж.
   Я ошалело моргал.
   - Так ты, - вытолкнул я из пересохшего горла, - ты что же...  хочешь  к
нему вернуться?
   - Еще не решила.
   Кто-то  из  сидевших  впереди  пофыркал  носом,  словно  услышал  нечто
смешное. А  меня  захлестнуло  отчаяние.  Вычитанные  из  книг  вероломные
женщины - их лиц я не различал, но у всех были  рыжие  гривы  -  хороводом
кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и  выйти...
бежать от своей беды, от рухнувшей любви... от самого себя...
   - Он груб, - бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую,  -
потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев - настоящий мужчина.
   - Ага... - Я мигом  вспомнил,  что,  собственно,  происходит.  -  И  ты
считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?
   - Может быть, и так. - Она помолчала немного. - Во всяком  случае,  это
дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство...
   - Твой друг Сундушников, - вставил я, - украл бюст Инессы Арманд.
   - Никакой он мне не друг, - отрезала Настя.
   А ее горбоносый телохранитель обернулся и рыкнул угрожающе:
   - Ты! Закрой свою форточку, понял?
   В машине воцарилось молчание. Только нестриженый за  рулем  пофыркивал,
словно черт нашептывал ему анекдоты.
   Спустя полчаса машина выскочила из длинной аллеи  тополей  на  пустырь,
миновала несколько строений  барачного  типа  и  подъехала  к  схваченному
бетонными плитами морскому берегу. Тут был длинный старый пирс  на  черных
толстых сваях.
   - Приехали, - сообщил нестриженый.
   Я вышел из машины вслед за Настей. Горбоносый тоже выскочил  и  крикнул
мне:
   - Ты! Тебе дальше нельзя. Давай обратно в машину!
   Я быстро шел по пирсу, на полшага отставая от  Насти.  Когда-то  здесь,
наверное, был причал яхт-клуба, но сваи давно подгнили, доски расшатались.
Они стонали под нашими шагами, словно от боли.
   В конце пирса темнели два  силуэта,  к  ним-то  и  направлялась  Настя.
Горбоносый, непрерывно матерясь, хватал меня за руку,  пытаясь  задержать,
но я  всякий  раз  вырывался.  Я  не  знал,  что  буду  делать  здесь,  на
продуваемом  холодным  ветром,  стонущем  и  ухающем  пирсе,  в  следующую
секунду. Я просто шел, почти бежал за Настей.  Мы  достигли  конца  пирса,
когда в одной из двух фигур  я  узнал  толстомордого  человека  в  зеленой
шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе,  просил  за  сына...
как его... Окурок... Нет, Огарок!
   - Привет, Огарок! - воскликнул я. - Ну как, ты вычистил свои башмаки  о
штаны человечества?
   Огарок хлопал на меня глазами.
   - Зачем ты его привела? - спросил он. - Сама же просила  не  подпускать
его...
   - Все готово? - оборвала Настя Огарка.
   - Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в  шлюпку.  По  отвесной
деревянной лестнице, прибитой к одной из свай,  Настя  полезла  в  шлюпку,
качающуюся у пирса.
   - Колька, отдашь  фалинь,  когда  я  крикну,  -  сказал  Огарок  своему
помощнику,  парню  в  кепке  козырьком  назад,  и   шагнул   к   лестнице,
намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.
   И тут...
   Герои Стивенсона,  Луи  Жаколио,  капитана  Мариетта  возопили  в  моем
возбужденном мозгу: "Не трусь! Вперед! На абордаж!"
   Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв,  повалился  навзничь
на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала  и
с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя
завизжала и упала  на  какие-то  корзины.  Хорошо  еще,  что  я  угодил  в
шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой  дикий  прыжок.
Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся  от  сваи.  Все
это произошло в несколько  секунд  -  шлюпка  послушно  отошла  от  пирса,
качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла,  вставленные
в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как  темные
фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я
крикнул им:
   - Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
   Настя, сидя на  корме,  сняла  свою  джинсовую  курточку  и  озабоченно
счищала с нее что-то желтое.
   - В чем это ты измазалась? - спросил я невинно, продолжая  наваливаться
на весла.
   - Дурак! - зло взглянула она на меня. - Попрыгун чертов!
   - А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
   - Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
   - А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй,
ведь он так ее любит.
   - Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
   - Что наша жизнь? Хурма! -  пропел  я.  -  Пускай  Огарок  пла-а-чет...
Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
   - Что-то ты  очень  веселый.  -  Настя  смотрела  на  меня  по-прежнему
сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
   С волны на волну, с волны на волну - шлюпка шла резво под ударами  моих
весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка.  Дынная  корка  луны  вынырнула
из-за туч, снова  заволоклась,  опять  вынырнула.  Луне  определенно  было
интересно посмотреть, чем кончится наше ночное  приключение.  Левее,  там,
где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
   - Если нас увидят и догонят на катере, - быстро проговорила Настя, - ты
должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
   - Так-так-так. - Я покивал. - А потом мы зайдем за волнолом, он  скроет
нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?
   - Да.
   Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень  жаль.  Наверное,  тех,
кто наблюдал за  морем,  не  интересовал  заброшенный,  полусгнивший  пирс
бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам,  какую  хурму  мы
везем.
   Я оглянулся. До черной черты брекватера,  сиречь  волнолома,  было  еще
довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В  конце  концов,
мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы  я,  знаете  ли,  участвовал  в
них).
   - Послушай, Настя, - сказал я, переведя дыхание. - Мы хоть и не брат  и
сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?
   - Ну, верно.
   - Так скажи  мне  как  другу:  зачем  ты  ввязалась  в  эту  гнусь?  Ты
действительно хочешь полной реставрации советского режима?
   Настя надела измазанную раздавленной хурмой  курточку  и  зябко  повела
плечами.
   - Почему не отвечаешь? Мы же  все  в  "Большой  газете"  придерживаемся
либеральных взглядов. Да  и  ты  в  своих  телеобозрениях  проезжалась  по
правоверным коммунистам.
   - Дима, хватит трепаться, - резко оборвала она. -  Греби  быстрее.  Мне
холодно.
   - Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели
ты хочешь гибели...
   - Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к  власти
- они тоже трепачи, - а решительные  люди,  настоящие  мужчины,  способные
навести в стране порядок.
   - Порядок страха? Нового Гулага?
   - Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая  власть  заставит
работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у
них наворованное богатство...
   - И будет новая гражданская война...
   - Не будет!
   - Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.
   - Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!
   - А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое  время  мы  молчали.  Я
греб все медленнее, потом бросил весла:
   - Я устал.
   Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А  в  моем  мозгу,  во
всех его извилинах шла напряженная  работа:  что  мне  делать?  Ясно  было
только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.
   - Дима, - сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее  в  лучшие
минуты наших отношений. - Милый, я вовсе не хочу  с  тобой  ссориться.  Ты
доказал, что способен на решительные поступки - это  мне  по  душе.  Но  я
прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.
   - Ладно, - кивнул я.
   - Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас  -  греби.
Пожалуйста!
   - Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь  умеешь  грести.  А  я
отдохну минут пятнадцать - двадцать.
   Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо
глаз.
   - Ну хорошо. - Она поднялась. - Давай поменяемся. Но только на четверть
часа.
   Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к  другу,  и,
прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня  поцеловала.  Прямо
как в "Тамани", мелькнула мысль.
   Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали  в  тревожном
молчании.
   Ну, все! Надо действовать.
   Я привстал, обернувшись к груженой корме,  схватил  одну  из  корзин  с
хурмой и выбросил за борт.
   - Что ты делаешь? - крикнула Настя. - Сейчас же прекрати!
   За первой корзиной последовала вторая.  Настя  обложила  меня  матом  -
такое я слышал от нее впервые. Я  работал  быстро  -  третья  и  четвертая
корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел...
   Вот они - два снаряда. Два братика  для  Братеева.  Аккуратненькие,  не
очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки.  Хрен
ты выпалишь из нее, Братеев!
   Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил  его  в
воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко  второму
снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.
   - Сволочь! - раздался Настин крик. - Я не позволю тебе...
   Я попытался подняться, но она навалилась  на  меня,  не  давая  встать.
Несколько секунд мы боролись, шлюпка  кренилась  вправо-влево,  зачерпывая
бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она,
разъяренная,  как  волчица,  снова   кинулась   в   бой.   Шлюпка   опасно
накренилась...


   Я проснулся в поту.
   Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!
   Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.
   Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я  пошел  в
ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного  полегчало.  Все
же интересно было бы досмотреть сон до конца -  перевернулась  бы  шлюпка?
А-а, к чертям собачьим!
   Я подошел  к  окну.  На  площади  ветер  выгнул,  как  парус,  огромное
полотнище "100-летию Октября - достойную встречу!". У киосков  по-прежнему
толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей  на  площади
было, кажется, не меньше, чем людей, и они  тоже  были  озабочены  кормом.
Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил  вокруг  сизой  голубки,
делая круг за кругом.
   Настя! -  подумал  я.  Надо  же  присниться  такой  чуши,  будто  Настя
участница заговора... опаснейшего путча... Вернусь  в  Москву  -  расскажу
ей... Хотя - зачем? Она, чего доброго, обидится,  рассердится...  Не  буду
рассказывать.
   А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем. Ох,  так
и вижу его высоко выбритый  затылок...  они  поднимались  по  лестнице,  и
Братеев,  впустив  Настю  в  свою  квартиру,  кинул  на  меня  насмешливый
взгляд...
   Впрочем, это был только сон. Бывают же такие сны -  хоть  роман  с  них
пиши.
   Стук в дверь - ну вот и Сорочкин, в джинсовом костюме-варенке.  Лицо  у
него улыбчивое, желтые брови домиком.
   - Вы готовы, Дмитрий Сергеич?
   - Сейчас. - Я натянул водолазку, надел кожаную куртку. - А  где,  Валя,
ваш бронежилет? - спросил я как бы между прочим.
   - Бронежилет? - Сорочкин посмотрел удивленно. - У меня нет бронежилета,
да и зачем он мне?
   - Это я так... в шутку... Вдруг в вашем Приморске  случится  что-нибудь
этакое.
   - Вы интересно шутите, Лопе де Вега, - сказал Сорочкин.
   Теперь удивился я:
   -  Откуда  вы  знаете,  что  я  хотел  носить  это  имя?  Разве  я  вам
рассказывал?
   - Н-не помню. -  Сорочкин  замялся,  смущенно  улыбнулся.  -  Может,  и
рассказали... Между прочим, не думайте, что раз мы провинциалы, значит, не
в курсе столичных дел.
   - А-а, понимаю, - сказал я, пристально глядя на его юное  лицо.  -  Три
парки. Они сидят у палисадника и беспрерывно вяжут.
   - Что еще за парки?
   - Ну, по-гречески мойры. Они прядут судьбы людей и все обо всех  знают.
Вы узнали от них.
   Сорочкин ухмыльнулся:
   - Вы имеете в виду трех старух, которые вечно сидят и  вяжут  на  улице
Гоголя? Да они только и знают, что  вспоминать  старые  латиноамериканские
сериалы. Над ними посмеивается весь город.
   - И напрасно посмеивается. Ладно, поехали.
   Я потянул за ремень свою сумку,  висевшую  на  спинке  стула.  И  вдруг
остолбенел:  поперек  сумки  зияли  три  дыры.  Она  была  словно  прошита
автоматной очередью.
   Отяжелевшей рукой я  медленно  поднял  сумку  и  показал  ее  Валентину
Сорочкину. Он удивленно заморгал...
   Мы уставились друг на друга, и  между  нами,  как  прозрачный  занавес,
опустилось молчание.