его сестра, двоюродная, шиш.
   - С Голованем мы только что имели серьезный разговор, - сказал  мэр.  -
Привели наши аргументы. Вы  не  слушайте  его  уличные  выкрики.  Ему  тут
приготовлен хороший прием, и можно ожидать, что  он...  ну,  смягчит  свою
позицию.
   - Не думаю, что Головань отступит, - сказал я, - но ладно...  Денег  на
достройку нет, хотя, я уверен, будь у правительства политическая воля, они
бы нашлись. И вы полагаете, что, если крейсер  продать,  Приморск  получит
крупную сумму?
   - Мы  реалисты,  Сергей  Дмитриевич,  -  строго  сказал  Родриго.  -  И
прекрасно понимаем, куда пойдут деньги. Но кое-что  нам  обломится  -  это
оговорено во всех подготовленных бумагах. Уж, во всяком случае, хватит  на
покрытие бетоном Ахтырского спуска к центральному рынку.
   Он стал  излагать  впечатляющие  выгоды,  которые  ожидают  Приморск  в
результате  бетонирования  спуска,  -  это  был,  наверное,  его  пунктик.
Недбайлов поднялся, встав как бы третьей  фигурой  на  портрете  Маркса  и
Ленина, и, надвинув на густые брови фуражку, направился к двери. Я сказал,
перебив Родриго Михайловича:
   - Простите. У меня вопрос к начальнику милиции.
   Тот остановился вполоборота:
   - Ну?
   - Известно ли вам, что готовится заговор? Что мятежники  хотят  вывести
крейсер на рейд и в полночь выпалить из пушки по мэрии?
   Тут они оба распахнули свои пасти и  принялись  хохотать.  Сквозь  смех
выкрикивали:
   - Да он потонет, как только оторвется от стенки... Выпалит,  шиш!  Чем?
Гнилыми помидорами?.. Где снаряды возьмут?
   - Снаряды? - Я был смущен тем, что сморозил глупость. Однако моя быстро
работающая фантазия подсказала, что где-то есть склад, забитый снарядами.
   - Уморил ты меня, корреспондент, шиш.  -  Хулио  Иванович  вытер  глаза
тыльной стороной ладони и вышел из кабинета.
   - Сергей Григорьевич, - обратился ко мне мэр.
   - Дмитрий Сергеевич, - сердито поправил я.
   - Извиняюсь. - Мэр протянул  мне  сигареты,  я  мотнул  головой,  и  он
закурил сам. - Скажите, пожалуйста, - он был страшно  вежлив,  недаром  же
его  в  городе  запросто  называли  "наш  Ибаньес".  -   Кто   эти   самые
"заговорщики"?
   - Адмирал Комаровский и его курсанты.
   - Комаровский... - Родриго задумчиво фыркнул носом. Конечно, мы  знаем,
каких взглядов он придерживается, но - вывести училище...
   - По моим сведениям, которым вы все равно не верите, курсанты  морского
училища готовятся разоружить местный полк и произвести в городе аресты  по
списку. Он у них уже составлен. Выстрел с крейсера послужит сигналом.
   - И кто же в этом списке значится?
   - Откуда мне знать? Сами подумайте... Местные демократы, коммерсанты...
Может, даже вы состоите в списке, Родриго Ибаньесович.
   - Ценю  ваш  юмор,  -  без  улыбки  заметил  мэр  и  ткнул  сигарету  в
пепельницу.
   - Извините, что лезу не в свое дело, но  на  вашем  месте  я  бы  отдал
полковнику Недбайлову необходимые распоряжения.
   -  Это  действительно  не  ваше  дело,   Дмитрий   Никифорович,   -   с
непререкаемостью руководителя изрек Родриго и  встал,  давая  понять,  что
прием окончен.
   С походной сумкой через плечо я шагал в редакцию  "Приморского  слова".
Мне не нравился разговор с "нашим Ибаньесом", не  нравился  несимметричный
полковник милиции Недбайлов, вообще не нравилось все, что происходило тут,
и страшило то, что еще произойдет.
   Я почти достиг угла, за которым была редакция, когда увидел: в  угловой
гастроном прошмыгнула Настя. Вот так-так! Устремившись  вслед  за  ней,  я
сразу попал в беспокойную шумную толпу - выстраивалась очередь за  чем-то,
суповым набором, что ли. Я озирался, поднявшись на цыпочки. Вон  мелькнула
рыжая грива. Я  стал  проталкиваться,  преодолевая  упругое  сопротивление
толпы и не отвечая на обидные замечания.
   В  рыбном  отделе,  над  которым  висел  плакат  "Навстречу   100-летию
Октября!" с изображением счастливой семьи за хорошо сервированным  столом,
я едва не настиг Настю. Но тут мне преградил дорогу толстощекий человек  в
зеленой шляпе. Я оттолкнул его, но он ухватил меня за  локоть,  и  пока  я
вырывался и препирался с ним, Настя исчезла окончательно.
   - Какого черта вы в меня вцепились? -  гаркнул  я  на  толстощекого.  Я
узнал его: в толпе у дверей мэрии он  вытирал  свои  полуботинки  о  брюки
соседа. - Убирайтесь!
   - Прошу прощения, - заворковал тот с приветливой  улыбкой.  -  Вы  ведь
корреспондент "Большой газеты"? У меня огромная к вам просьба...
   Я рысью несся по  гастроному,  все  еще  высматривая  рыжую  гриву,  но
толстощекий не отставал от меня.
   - В вашей  газете  две  недели  назад  промелькнула  заметка...  э-э...
информация насчет нашего представителя Аэрофлота в Гвинее-Бисау.
   - Ну и что?
   - Его арестовали по подозрению в шпионаже...
   Нет, нигде не было Насти. У пустого прилавка  "Кофе"  я  остановился  и
перевел дух. Тут же толстощекий гражданин приблизился ко мне  и  попытался
достать мою ногу своим копытом.
   - Держитесь от меня подальше! - сказал я зло. - Я не  чистильщик  ваших
сапог.
   - Извиняюсь! - Зеленая шляпа выразила смущение. - Понимаете, Огарок мой
сын, и я убежден, что мальчика просто подставили...
   - Что за Огарок?
   -  У  нас  такая  фамилия.  Витюша  с  отличием  окончил  МГИМО,  он  с
португальским  языком,  и  его  направили  в  Гвинею-Бисау  представителем
Аэрофлота...
   - Слушайте, что вам от меня надо?
   - Понимаете, обвинение Витюши в  шпионаже  в  пользу  Гвинеи  абсолютно
смехотворно.  Просто  он  очень  общительный.  У  нас,  Огарков,  у   всех
общительный характер. Там, в Бисау, в ресторане, ну, выпивали с тамошними,
мальчик, видно, разговорился, а кто-то из его коллег донес. Витюшу тут  же
выдворили из страны. А какие у него могли быть секреты? Да и просто смешно
подумать, что Гвинея-Бисау ведет против нас разведывательную работу.
   - Совсем не смешно. - Я слегка отпихнул его: мерзавец  снова  осторожно
подбирался  к  моим  брюкам.  -   Бисау   ведет   колоссальную   подрывную
деятельность против России.
   - Не может быть, - пробормотал он несколько растерянно. -  Я  бы  хотел
через вашу газету дать опровержение... Я готов заплатить вам...
   - Какое опровержение? - Я  был  очень,  очень  раздражен.  -  Мы  дадим
отклики трудящихся, требующих самого сурового наказания для вашего Огарка.


   Редакция "Приморского слова" занимала три комнаты  на  четвертом  этаже
дома, напичканного всевозможными конторами. В одной из комнат  я  разыскал
Валентина Сорочкина. Он и еще несколько сотрудников газеты сидели  кто  на
стуле, кто на столе, спорили, перебивая друг  друга.  Сорочкин  познакомил
меня с коллегами,  один  из  которых  показался  мне  похожим  на  старого
бульдога.
   - Дмитрий Сергеич, - не удержался и съязвил Сорочкин, - жалеет, что его
в детстве не назвали Лопе де Вега.
   Компания разразилась смехом.
   - Послушайте, Лопе де Вега, - сказал Сорочкин, раскачиваясь на стуле, -
внесите ясность. Мы тут спорили, какой был курс доллара до  "сентябрьского
вердикта". Ребята говорят  -  шестьдесят  семь  рублей,  а  я  помню,  что
семьдесят четыре.
   - Семьдесят два, - уточнил  я.  В  свое  время  "сентябрьский  вердикт"
Федерального собрания, упразднивший пост  президента  федерации  и  сильно
изменивший конституцию, привел к власти левую оппозицию. Были  остановлены
реформы и взят так называемый ННК - "новый национальный курс". Ожидали  от
него  скорого  улучшения  жизни.  Увы,  этого   не   произошло.   Менялись
правительства, формируемые парламентским большинством, и  каждое  обещало,
обещало... Вот уже и столетняя годовщина октябрьской революции  наступает,
а обещанного процветания все нет и нет.
   - Можете полюбоваться на первого секретаря КПРФ  Анциферова,  -  кивнул
Сорочкин на раскрытое окно. - Ровно в полпятого  он  после  сытного  обеда
выходит на балкон переваривать пищу.
   Я выглянул в окно. В доме напротив, на втором этаже, на балконе,  сидел
в соломенном кресле миниатюрный человечек с лысой остроконечной головкой.
   - Какой маленький, - сказал я. - Прямо недомерок.
   - Зато страшно деятельный, - добавил Сорочкин.
   На балконе появился полный человек в желтой, словно  надутой  куртке  и
зеленых спортивных штанах. Ветер шевелил его темные волосы. Он  стал  так,
что мы видели его спину и мощный загривок.
   - Сиракузов, - узнал его Сорочкин. - Специалист по штроблению  стен,  а
по совместительству председатель "Трудового Приморска".  У  него  батальон
крикливых старух, и сам он ужасно речист - орет в мегафон, науськивает  на
евреев и демократов.
   - Что такое штробление стен? - спросил я.
   - Черт его знает... Кажется, он получает указания у Анциферова. Судя по
всему, будет сегодня большой шум. -  Сорочкин  снял  трубку  тренькнувшего
телефона и некоторое время молча слушал. - А милиции  нигде  не  видно?  -
спросил он. - Ну, ясно. Кто из наших фотографов здесь?  Котелков?  Скажите
ему, пусть готовится, поедет со мной.
   Положив трубку, Валя обвел нас помрачневшим взглядом.
   - Кажется, началось, - констатировал он.  -  Двадцать  минут  назад  из
морского училища вышла колонна курсантов. Куда  идут  -  пока  неясно,  но
похоже, что по направлению к  Устьинским  казармам.  Поедете  со  мной?  -
спросил он меня.
   Я кивнул.


   Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не  больше.  Давно  высохла
(или ушла под землю) речка,  в  устье  которой  и  было  заложено  мрачное
кроваво-красное здание. А  оно  стоит,  приземистое,  словно  придавленное
воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход
в казарму.
   Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или
три взвода молодых солдат.
   - С утра до вечера  у  них  строевая  подготовка,  -  сказал  Сорочкин,
остановив  машину  напротив  казарм,  возле  решетки  -   тут   начиналось
ограждение морского порта. - Пока все спокойно, - добавил он, закуривая.
   -  Валя,  -  попросил  я,  -  пока  есть  время,  давайте  съездим   на
судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?
   - Недалеко. - Сорочкин подумал с полминуты,  потом  выбросил  окурок  в
окошко и решительно заявил: - Поехали.
   - Знаешь что? - сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой
черной бороде. - Подъедем со  стороны  Собачьего  переулка,  оттуда  лучше
крейсер снимать. Эффектнее.
   Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин
и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.
   - Ага, мукомолы  и  хлебопеки  идут,  -  прокомментировал  Сорочкин.  -
Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, - добавил он, помолчав немного, -
нормальным людям, имеющим  прилично  оплачиваемую  работу,  совершенно  не
нужно возвращаться в "развитой социализм".
   Несколько дюжих парней  возглавляли  шествие.  Один  из  них,  рыжеусый
толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

   Сидит козел на меже,
   Дивуется бороде...

   Нестройный хор подхватил:

   Гей, борода!

   Рыжеусый повел дальше:

   А чья ж это борода,
   Вся медом улита,
   Белым шелком увита?

   И опять хор:

   Гей, борода!

   Я спросил:
   - Будет драка, Валя?
   - Если курсанты полезут в этот... цейхгауз... ну, в арсенал за оружием,
то, наверное, будет, - ответил Сорочкин. - А вот милиции что-то не видно.
   Я рассказал  о  своем  разговоре  с  "нашим  Ибаньесом"  и  полковником
Недбайловым - как они осмеяли "заговор".
   - Этот Недбайлов, - внес ясность Сорочкин, - работает под  грубоватого,
но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.
   Мы свернули в  тенистый  переулок,  почему-то  прозванный  Собачьим,  и
вскоре въехали в порт,  на  территорию  судостроительного  завода.  К  нам
неспешно направился пожилой  мрачнолицый  охранник  со  старым  ружьем  на
ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.
   - Из газеты? - просипел охранник. - Давай, давай  напиши,  как  его  от
стенки ташшат.
   - Ты о чем? - насторожился Сорочкин, но в следующий миг,  не  дожидаясь
ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.
   Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха - и замерли.
   Громадный корпус недостроенного крейсера, словно  веснушками,  покрытый
рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории -  да
не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к
носу  и  корме,  медленно  отодвигался  от  заводской  -  так   называемой
достроечной - стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий
морской  офицер  в  мегафон  отдавал  команды.  Несколько  матросов   (или
курсантов?) возились на крыльях мостика.  А  по  стенке  беспокойно  бегал
взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете - он грозил офицеру  кулаком
и орал, срывая голос:
   - Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить  будут,
когда корабль потонет!
   Котелков щелкал затвором - такие снимки!
   А я думал  себе:  "Братеев,  опять  Братеев!  То  он  Настю  в  постель
затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает". Мне захотелось убить этого
наглого офицера.
   - А где тут телефон, служивый? - спросил Сорочкин у охранника.
   Головань назначил митинг  на  шесть  часов.  Он  без  митингов  не  мог
обходиться:  геополитика,  бушевавшая   в   его   государственном   мозгу,
непременно требовала выхода. Тем более - в своем избирательном округе. Тут
еще  было  дело  большой  важности  -  крейсер  "Дмитрий  Пожарский".  Уже
несколько лет Головань в парламенте и  правительстве  затевал  скандальные
дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку
о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался  и  к  населению  с
предложением "пустить шапку по кругу". Население,  однако,  не  торопилось
отваливать деньги на крейсер: другие  заботы  жизни  -  о  хлебе  насущном
прежде всего - сдерживали патриотической порыв.
   Ровно в шесть машина с Голованем въехала на  площадь,  сохранившую  при
всех постсоветских режимах  имя  Ленина.  В  сопровождении  телохранителей
Головань поднялся на трибуну.  Из  других  машин  взошли  на  трибуну  наш
Ибаньес и прочие отцы города.
   Народ собирался, не сказать,  чтобы  уж  очень  активно.  Расположились
вокруг трибуны профессиональные  зеваки,  не  пропускавшие  ни  солнечного
затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом,  ни  стихийной  собачьей
случки. Заявился на площадь взвод старух во главе  с  мастером  штробления
стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: "Мы  кузнецы,
и дух наш молод!  Куем  мы  счастия  ключи!  Вздымайся  выше,  наш  тяжкий
молот..." Подтягивались мукомолы - но не  все,  большая  часть  оставалась
близ Устьинских казарм, в трех  кварталах  от  площади  Ленина  -  на  тот
случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.
   Была тут и известная в городе Хана Пугач -  маленькая,  толстенькая,  с
плаксивым   выражением   некогда   миловидного   лица.   Всхлипывая,   она
рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе  эту  историю
знали.
   - У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему
не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление.  Какое
постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они  говорят,  получите
деньги обратно. Зачем обратно, вот  же  вам  живая  виза...  Они  говорят:
постановление...
   - Да, да, - кивали окружающие. - Как раз вышло постановление, и вас  не
пустили... такое безобразие...
   - Я к нему! - Хана Пугач указала  пальчиком  на  Голованя,  надувавшего
щеки на трибуне. - Слушай, помоги, что же это  такое?  А  он  знаете,  что
ответил?  Правильное,   говорит,   постановление.   Нельзя,   чтоб   народ
разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.
   Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:
   - Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со
мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши
наказы.   Двери   моего   московского   кабинета   всегда   открыты    для
земляков-приморцев...
   Затем Головань оседлал любимого мустанга - геополитику. Мелькали страны
- Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов
России "бедный брат Вениамин, кровиночка...".
   - Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от  общей
жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот... нельзя  жалеть  деньги
на поддержание боеготовности...
   Мы подъехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из  машины
и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:
   - Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?
   - За хурму поговорим потом. А сейчас - за крейсер. Вы хорошо знаете,  я
всегда отстаивал достройку крейсера.  Я  и  сейчас  придерживаюсь  этой...
этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с
реальным положением. Государственный кошелек казны - пустой. Так не  лучше
ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить  его  тут  гнить  без
всякой надежды...
   Я толкнул Сорочкина в плечо:
   - Слышите, Валя? Головань изменил позицию.
   - Главный редактор  мне  сказал  по  телефону,  что  к  Голованю  вошел
какой-то человек с чемоданчиком в руке...
   Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним,  но  нас  обоих
опередил Шуршалов, которого мы привезли  из  порта.  Он  лез,  расталкивая
людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им,
как флагом, заорал дурным голосом:
   - Эй, начальство! Пока вы тут шлепаете языком, крейсер увели!
   - Как увели? Кто увел? - перегнулись через перила отцы города.
   - Товарищ! - крикнул Головань. -  За  безответственное  распространение
слухов вы будете привлечены...
   - Да заткнись ты, трепач! - Шуршалов нервно дернул ногой. - Два буксира
тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!


   Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе.  Отцы  города  и
Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам - видимо, мчаться в
порт, - но тут раздался оглушительный выкрик:
   - "Комары" окружают Устьинские казармы!
   Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились  и  другие
горожане. Один из  них  тащил  плакат  "Свободу  Сундушникову!".  Старушки
Сиракузова развернули полотнище "Трудовой Приморск" и с песней "Мы  в  бой
поедем на машинах и пулемет с собой возьмем..." двинулись следом.
   Отправились и мы  Сорочкиным.  Машину  он  припарковал  на  полукруглой
площади напротив гостиницы "Приморская". На плацу перед казармами сошлись,
что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках  и  курсанты  в  синих
фланелевках  и  синих  воротниках.  На  подножке  джипа  стоял  коренастый
контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую  голову,  и  кричал
отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:
   - Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг!  В  наших
общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не  мешайте  нам!
Разойдись!
   В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали:
   - Долой! Уведи своих "комаров"! Не нужна нам советская власть!
   - Мы будем вынуждены применить оружие! - грозил Комаровский.
   - А мы не позволим его взять!
   Тут в спор вмешался тощий и длинный подполковник  -  командир  местного
полка. Стоя у парадного входа в казармы, он крикнул в мегафон:
   - Внимание! Я звонил в округ и получил приказ:  к  арсеналу  никого  не
подпускать!
   - Диего Карлос! - воззвал к нему Комаровский.  -  Как  же  так?  А  наш
уговор? А патриотический долг?
   - Я получил приказ, - повторил командир полка.
   Из джипа высунулся маленький человечек в  черной  шляпе  на  макушке  и
выкрикнул тонким голосом:
   - Мы тебя научим, Диего Карлос, чьи приказы исполнять!
   - Это