ак звали бородача, задрал  кверху  свой  черный  веник  и
вкусно захохотал.
   - А вы часто бываете на Земле? - спросил я.
   - Два-три месяца в  году,  иначе  нельзя,  -  ответил  он.  -  Иначе  -
сенсорная депривация. У старика с этого-то все и началось - с чувственного
голода. Нам, работающим в Системе, нельзя быть фанатиками.
   Я представил себе Юджина Морриса, как он тут условными  вечерами  сидит
за пианино и играет Бетховена, и никто, кроме  двух-трех  сотрудников,  не
слышит его в этом насквозь промерзшем мире, и никто о  нем  не  думает  на
далекой Земле.
   Мне что-то стало не по себе и захотелось выйти наверх. Немного походить
пешком по Тритону. Когда еще попадешь в этот уголок Системы...
   Джон Баркли вышел наверх вместе со мной, как раз ему нужно было снимать
показания с приборов. И вот я иду по белой пустыне, защитив  светофильтром
глаза  от  нестерпимого  ее  сияния.  На  диск  Нептуна  наползает   тень,
надвигается короткая, пятичасовая ночь,  и  на  душе  у  меня  беспокойно.
Оттого ли, что мир этот  очень  уж  бесприютен?  Или  оттого,  что  опасно
заболел  Моррис?  Тот  Моррис,  чье  имя  с  детства  связывалось  в  моем
представлении  с  загадкой  "незаконной"  планеты  и  отзывалось  странной
внутренней тревогой.
   А может, потому беспокойно, что вообще после гибели Чернышева я потерял
покой...
   Что случилось с Федором? Что  могло  случиться  с  таким  первоклассным
пилотом, с таким превосходным  кораблем?  Все  шло  хорошо  в  Комплексной
экспедиции, они проделали огромную работу на Марсе и в астероидном  поясе,
меняли оборудование на станциях галилеевских спутников и ставили новое  на
других в окрестностях  Юпитера,  они  открыли  двух  спутников-троянцев  у
Сатурна, исследовали Фебу, доставили грузы для наших, американских и  всех
прочих станций на Титане - и  оттуда  Чернышев  стартовал  в  зону  Урана.
Экспедиции надлежало заняться малоисследованными спутниками этой  планеты,
поставить там  две  станции.  Ежесуточные  радиограммы  были  деловитые  и
спокойные - Федор сообщал координаты, курс, характеристики Пространства. И
вдруг - последняя: "Прощай, Марта..."
   Метеоритный пробой? Взрыв реактора? Что-то еще из  тех  случаев,  каких
бывает один на тысячу?
   Никто не знает, как гибнут космонавты...
   Баркли в своем оранжевом  скафандре  возился  у  колонки  гравитометра.
Вокруг было полно аппаратуры, и все приборы, и  контейнеры  с  горючим,  и
баллоны с кислородом, и два вездехода -  все  было  пестро  раскрашено,  и
всюду красовалась эмблема станции - юноша с рыбьим  хвостом.  Я  вспомнил,
что этот парень, Тритон, был у древних греков морским божеством,  сыночком
Посейдона и Персефоны... нет, нет,  Персефона  была  женой  Плутона,  бога
подземелья. А Посейдон был женат на...  на  ком?..  Я  ведь  интересовался
мифологией, а вот же - вылетело из головы... Ах да, на  Амфитрите  был  он
женат. У них, стало быть,  и  родился  получеловек-полурыба.  Тритон  этот
самый.
   Я  прошелся  по  территории  станции,  поглядел  на   массивную   трубу
телескопа, потом на темное небо, на звезды. Некоторое время  стоял  задрав
голову, но так и не смог отыскать Плутон.  Отсюда  он  должен  быть  виден
невооруженным глазом, - так где  же  он?  Я  припомнил  лист  штурманского
календаря  на  текущее  полугодие  и  представил  себе  положение  Плутона
относительно точки, в которой находился Нептун со своим семейством. Ну да,
сейчас не очень-то разглядишь. Далеко отсюда летит  в  данную  минуту  бог
подземелья. Тут-то и ударило мне  в  голову:  умру,  если  не  побываю  на
Плутоне!
   Я и раньше об этом думал, но как-то смутно. Виденная в детстве  картина
гибели "Севастополя" неизменно проплывала в памяти где-то  рядом  с  этими
мыслями, придавая им отвлеченный характер. Не раз мы говорили о Плутоне  с
Володей Заостровцевым. Помню, как он  удивил  меня,  сказав  однажды,  что
намерен там непременно побывать - "слетать туда", как он выразился. Что ж,
теперь, когда Володя ушел из Космофлота, выбыл, как говорится, из игры,  -
да, теперь надо мне... Не знаю сам, почему  "надо"...  Впервые  свои,  так
сказать, отношения с  "незаконной"  планетой  я  сформулировал  с  жесткой
определенностью. Умру, если не побываю! Конечно, я понимал при  этом,  что
излишне осложняю себе жизнь, потому что вряд ли когда-нибудь моя решимость
претворится в действительность.
   Морриса провожала не только американская станция, но и персонал  других
станций, расположенных на Тритоне,  -  французской  "Галлии",  норвежского
"Амундсена", английского "Лорда Кельвина" и японской "Хасэкура".  Старика,
когда  он  с  помощью  Лютикова  вышел  из   вездехода,   окружила   толпа
разноцветных скафандров. Ему жали руку, говорили теплые слова - он же  был
отрешенно невозмутим и равнодушен, и это тоже была космическая болезнь.
   В десантной лодке мы не перемолвились с Моррисом и словом. Был момент -
Моррис, вжатый в кресло перегрузкой, закрыл немигающие свои глаза, и  меня
пронизал испуг при мысли, что он умер. Но Лютиков сделал  мне  знак,  и  я
понял, что  все  в  порядке,  просто  на  старика  подействовала  инъекция
успокоительного препарата. Пристыковав лодку к кораблю, я  помог  Лютикову
отвести Морриса в лазарет. Мы уложили старика на  койку,  Лютиков  тут  же
пристегнул  к  его  запястьям  контрольные  датчики  и  включил  установку
микроклимата. А я отправился  в  рубку,  коротко  ответил  на  недовольный
вопрос командира: "Почему так долго?" - и стал  готовить  исходные  данные
для старта.
   Спустя сорок минут, выйдя в расчетную, точку орбиты,  мы  стартовали  и
начали разгоняться.  Позади  осталась  белая  пустыня  Тритона,  привычная
чернота  Пространства  залила  экраны  внешнего  обзора.  Как  всегда  при
убегании из зоны планет-гигантов, разгон был долгим. Но вот и  ему  пришел
конец, как приходит всему на свете. Двигатели были остановлены,  наступила
невесомость. Я сдал вахту и вышел, вернее, выплыл из рубки.
   В кают-компании у открытого  холодильника  стоял  Лютиков,  раздираемый
сомнениями: выпить ли баночку томатного соку или удовлетвориться  стаканом
витакола. У него всегда так. И как всегда,  он  принял  мудрое  решение  -
выпил и того, и другого, да еще приготовил  себе  здоровенный  сандвич.  Я
тоже подкрепил свои силы, и мы немного поговорили о Моррисе.
   - Горячо надеюсь, - сказал наш  жизнерадостный  доктор,  -  что  старик
дотянет  до  Земли.  Ну,  а  там...  Статистика  показывает,   что   число
выздоравливающих после  космической  болезни  колеблется  между  тридцатью
пятью и сорока процентами. Все зависит от самого человека - найдет ли он в
себе силы приспособиться и жить дальше.
   - Похоже, что у старика сил  совсем  немного,  -  сказал  я.  -  Ты  не
возражаешь, если я его навещу?
   - Хочешь с ним поговорить? Бесполезно. Он просто не услышит.
   - Как это не  услышит?  Не  захочет  отвечать  -  это  понятно.  Но  не
услышать...
   - Да, не услышит. Самоуглубленность высшей степени.  Он  слышит  только
так называемые внутренние голоса. Такой беспорядочный, знаешь ли, хор.
   Все же я пошел в лазарет, что-то  как  бы  подталкивало  меня,  сам  не
понимаю, что это было. В лазарет я вплыл неудачно - ногами вперед. Пытаясь
перевернуться, я оказался под потолком, как  раз  над  койкой  Морриса,  и
мельком перехватил  его  взгляд,  направленный  на  меня,  -  все  тот  же
безучастный взгляд.  Оттолкнувшись  от  плафона,  я  опустился  и  сел  на
табурет, привинченный рядом с койкой.
   Белое лицо Морриса было обращено ко мне в профиль, и это  был  поистине
орлиный профиль с крючковатым  носом,  резко  изогнутой  черной  бровью  и
круглым немигающим глазом.
   - Доктор Моррис, - сказал  я,  глядя  на  него  со  смешанным  чувством
жалости и восхищения. - Моя фамилия Морозов, я второй пилот этого корабля.
   Было похоже, что он, и верно,  не  услышал  моих  слов.  Ни  кивка,  ни
шевеления бровью, ни малейшего отзвука.
   - Вы не хотите со мной говорить, - продолжал  я,  -  но  это  ничего...
надеюсь, что вы все-таки меня слышите...
   И  я  заговорил  о  том,  что  с  детства,  с  того  дня,  когда  погиб
"Севастополь", не дает мне покоя загадка Плутона, и о том, как высоко ценю
его, доктора Морриса, труды и накидываюсь на любую информацию о них.  И  о
том, что мой друг, бывший бортинженер Заостровцев,  рассказывал  мне,  как
нашел в дневниках своей матери, Надежды Илларионовны, интереснейшую запись
о докторе Моррисе и его наблюдениях...
   Круглый глаз моргнул. Я  отчетливо  видел,  как  дернулось  морщинистое
веко, раз, другой... Медленно,  страшно  медленно  Юджин  Моррис  повернул
голову немного набок и скосил на меня взгляд. Затем я услышал  его  голос,
очень глухой, очень тихий, но не разобрал слов.
   - Повторите, пожалуйста, - попросил я.
   - Надежда Заостровцева, - чуть громче, с усилием выговорил он. - Вы  ее
знали?
   - Мы были соседями в Москве, - сказал я. - Она погибла, когда мне  было
одиннадцать.
   Он произнес еще что-то, и мне пришлось чуть ли  не  коснуться  его  губ
ухом, чтобы расслышать:
   - Что писала... обо мне?
   Володя Заостровцев не раз пересказывал мне это место из записок матери,
я его хорошо помнил. Но сейчас подумал, что не нужно  старику  эту  запись
полностью  приводить,  там  начало  было  такое,  что  вряд  ли   бы   ему
понравилось.
   "Маленький человечек с птичьей головой показался мне слишком болтливым,
- так начиналась та запись. - Я подумала, что эта болтливость, суетливость
его слов и движений - от неуверенности, от того,  что  его  наблюдениям  и
выводам большинство планетологов не придает  серьезного  значения.  Однако
журнал наблюдений, который он вел аккуратнейшим образом и весьма подробно,
заставил меня призадуматься. Возможно, "Дерево" не оптический обман,  и  я
готова поверить Моррису, что он его  видел.  Хотя,  непонятно,  почему  не
получились  снимки.  Готова  поверить  потому,  что  его  мысли  о   некой
цикличности роста "Дерева" возникли не на пустом месте, а как бы  вытекают
из этих аккуратных записей, из  наблюдений,  которые  он  вел  много  лет.
Почему все-таки не получаются снимки? Слабое пятнышко  на  последних  фото
трудно  счесть  за  аргумент.  Мне  понравилась  фанатическая  преданность
Морриса своей идее. Но какая же это идея? В  чем  ее  суть?  Допустим,  на
Плутоне действительно растут какие-то деревья-гиганты, - а дальше что?"
   Я помнил хорошо эту запись и вот  -  пересказал  ее  Моррису,  опустив,
разумеется, начало. Он слушал - теперь-то я  знал,  что  он  слышит,  -  с
неподвижным лицом, только слегка вздрагивали веки. На светло-зеленом  фоне
стены его лицо казалось гипсовой маской. За моей  спиной  что-то  тихонько
щелкало в  аппарате,  записывающем  показания  датчиков,  которые  Лютиков
пристегнул к запястьям Морриса.
   - Цикличность, да, да, - услышал  я  его  голос,  угасающий  до  полной
невнятности. - В журнале есть... каждые пятнадцать... я  предупреждал  ее,
нельзя... подождать, пока разрушится...
   - Доктор Моррис, - сказал я медленно, наклонясь к  нему,  -  я  вас  не
понимаю. Кого предупреждали и о чем? Что должно разрушиться?
   - "Дерево", - прошептал он, чуть  шевельнув  серыми  губами.  -  Каждые
пятнадцать... они начинают новый цикл...
   - Кто - они?
   - Те, кто там... у них два цикла... скоро совпадут, и я хотел...
   Он умолк. У меня вдруг пересохло в горле, сердце стучало, как молот.
   - Вы... доктор Моррис, вы хотите сказать, что Плутон... обитаем?
   Юджин Моррис молчал. Он больше не слушал, не слышал меня. Какие  голоса
звучали в его "птичьей" голове?  Какие  бежали  картины  перед  немигающим
взором?
   Я сидел у его изголовья с полчаса  в  полной  тишине.  Но  не  дождался
больше ни слова.



3. ЛУННЫЙ ДОКТОР

   Из дневника Марты Роосаар


   11 апреля

   Селеногорск взбудоражен. Впечатление - будто все посходили с ума. Утром
столкнулась в коридоре с Костей Веригиным и  подумала,  что,  может  быть,
пригодится моя медицина. У него были красные, воспаленные глаза и  вообще,
будь это на Земле, я сказала бы - вид лунатика.
   Я предложила ему выпить рябинового экстракту,  но  Костя  отмахнулся  и
побежал в радиорубку.
   Сегодня  начинается  полноземлие.  Не  знаю,  с  чем  сравнить   эффект
огромной, ослепительно-яркой Земли  на  бездонном  лунном  небе.  Давно  я
заметила, что с наступлением полноземлия наши ребята взвинчиваются.  Да  и
мне становится как-то не по себе, даром что я уже около четырех лет живу в
этой  пещере,  выдолбленной  во   внешнем   склоне   кратера   Эратосфена:
беспричинное возбуждение сменяется беспричинной же грустью,  и  все  время
хочется пить. Воздействие сильного света, идущего от Земли?  Да,  конечно,
но - не только. Есть  несколько  исследований  о  влиянии  полноземлия  на
психику обитателей Луны. А у меня - свои наблюдения,  кое-какие  идеи.  Но
никак не могу заставить себя взяться за эту тему по-настоящему.
   Вообще же работы у меня не много. В Селеногорске никто не болеет,  если
не считать Шандора Саллаи, у которого иногда побаливает новая  печень.  Но
так и должно быть,  пока  печень  "осваивается".  Да  и  Шандор  все  реже
прилетает  в  свою  лунную  обсерваторию.  Моя  практика  почти  полностью
исчерпывается врачеванием ушибов  и  вывихов.  Наши  селенологи,  особенно
Володя Перегудов, не любят тратить  время  на  передвижение:  предпочитают
прыжки. Завели скверное обыкновение таскать на  спине,  поверх  скафандра,
мешок с какой-то полужидкостью  и  баллончик  с  газом.  Открывают  краны,
струйка этой дряни в струе газа сразу твердеет и превращается  в  веревку.
Прыгают в пропасть, а струйка-веревка тянется, как нить у  паука.  А  если
что не сработало - прыгуна приносят ко мне на ремонт.
   Ушибы, вывихи, растяжения... Иногда  думаю:  не  растрачиваю  ли  жизнь
бесцельно, сидя здесь, в  Селеногорске?  Но  что  делать,  если  жизнь  не
удалась? На Землю меня, во всяком случае, не тянет.
   Только вот беда:  слишком  много  свободного  времени,  девать  некуда.
Потому, наверно, и завела дневник.
   За завтраком сегодня только и слышно  было:  "тау-частицы,  тау-поток".
Кажется, один Алеша Морозов  сохранял  спокойствие.  Он  улыбнулся  мне  и
сказал:
   - С наступающим. Марта.
   Я вспомнила, что завтра - День космонавтики...
   В столовую вошел Виктор Чернецкий. Глаза воспалены, волосы  не  чесаны.
Видно, прямо с вахты у большого инкрата. Все так и накинулись на него:
   - Ну, что, Витя? Как Стрелец?
   - Стрелец полыхает, - сказал Виктор и, сморщившись, потер глаза.
   Я попросила Алешу вразумительно рассказать, что, собственно, произошло.
Он стал объяснять, но то ли потому, что говорил он с набитым ртом,  то  ли
потому, что я плохо в этих делах разбираюсь, но я не все  поняла.  Задолго
до пика Активной Материи обнаружен мощный поток  тау-частиц.  Он  идет  со
стороны Стрельца, и можно поэтому  предположить,  что  выброс  исходит  из
центра Галактики. Но есть еще одно обстоятельство:  как  раз  в  созвездии
Стрельца теперь проходит Плутон,  он  страшно  медленно  плывет  по  своей
огромной орбите, и, судя по углу рассеяния тау-потока, его источник  может
находиться именно на Плутоне.
   - Не понимаю, -  сказала  я.  -  Всегда  считалось,  что  тау-излучение
рождается звездной активностью, - при чем же здесь Плутон?
   Тут Алеша сел на своего любимого конька - я  имею  в  виду  "Плутоновые
дневники"  Юджина  Морриса.  Я  знаю,  что  Алеша   был   последним,   кто
разговаривал с этим планетологом, которого  при  жизни  не  признавали,  а
после смерти (точнее, после издания его "Дневников") вдруг  объявили  чуть
ли не пророком. И будто бы вот  -  сбывается  его  пророчество.  Будто  на
Плутоне действительно существует "Дерево", или даже "деревья",  у  которых
пятнадцатилетний цикл развития (или роста?).  Каждые  пятнадцать  лет  они
разрушаются, а потом начинают расти опять. Через каждые три цикла (то есть
45 лет) разрушение сопровождается сильным выбросом энергии, и вот -  точно
в предсказанный Моррисом срок этот выброс и происходит.
   - Значит, полыхает вовсе не Стрелец, а Плутон? - спросила я.
   - Да, Плутон. Но не все с этим согласны.
   - Еще бы! Мне, например, трудно представить себе деревья, разрушающиеся
с выбросом энергии.
   - Не только тебе, - усмехнулся Алеша и подлил кофе в мою чашку. -  Даже
старый Шандор недоумевает. А мы полетим и посмотрим.
   Я промолчала.
   - Тут будет большой спор, - продолжал Алеша. -  Завтра  прибывает  тьма
космогонистов - Ларин, Крафт, Буров с Храмцовой.
   Вот как, прилетает Инна! Давно я ее не видела.
   - Четырнадцатого мы стартуем, - сказал Алеша и  посмотрел  на  меня.  -
Слышишь, Марта?
   - Слышу.
   - Четырнадцатого, - повторил он. - Это через два дня.
   Я почувствовала, что сейчас он опять начнет трудный для меня и ненужный
разговор. Не допив кофе, я поднялась и ушла, сославшись на срочное дело.
   У меня и вправду было срочное дело, и Алеша даже  представить  себе  не
смог бы, насколько близко оно его касалось.  Началось  с  того,  что  рано
утром, перед завтраком,  ко  мне  пришел  Прошин.  Петр  Иванович  Прошин,
командир Второй Плутоновой.
   Я уже писала в дневнике: Луна последние недели живет  подготовкой  этой
экспедиции. Будь моя воля, я бы решительно ее запретила. Разве не  погибла
Первая, разве не сгорел "Севастополь" на глазах у всей Земли? Я,  конечно,
читала в "Дневниках" Морриса, что он  предупреждал  Надежду  Заостровцеву:
мол, в данный период высадка на Плутон опасна. "Мне кажется,  -  так  было
написано в "Дневниках", - что десант может быть  предпринят  только  после
разрушения "Дерева". В те годы Моррис еще не  был  уверен.  Но  в  записях
последних лет уже вполне определенно сказано: _только_  после  разрушения,
_только_ в самом начале нового цикла. К началу нового цикла и подготовлена
теперь Вторая экспедиция на Плутон.
   Я бы запретила ее,  запретила!  Мало  у  нас  дел  на  других  планетах
Системы? Зачем нужен этот проклятый Плутон? Сколько можно посылать людей в
смертельно опасные полеты?..
   Что-то я опять распустилась. Полноземлие, наверное, действует.
   Итак, пришел ко мне Прошин. Он старше Феди. У него  жесткий,  властный,
холодный взгляд. Алеша с восторгом говорил  об  его  пилотских  и  волевых
качествах. Нисколько не  сомневаюсь.  Но  я  смотрела  на  замкнутое  лицо
Прошина и невольно думала: вернешься ли ты обратно?..
   Прошин спросил, знаю ли я математику. Странный  вопрос.  Знаю  столько,
сколько мне нужно. "Умеете ли вы, - продолжал он,  -  выбирать  лучшее  из
равных?" Я сказала - нет, не могу, потому что такой выбор вне  логики.  Он
усмехнулся: "В том-то и дело. Вы должны мне помочь".
   Оказывается, двое из его экипажа - с дублерами. Бортинженер и  штурман.
Право выбора принадлежит командиру, и насчет инженера он уже решил, а  вот
штурмана пока не выбрал.
   "Понимаете, оба хороши, или точнее, оба никуда не годятся, но лучше  не
найдешь" - так он формулирует.  Не  может  выбрать:  Алексей  Морозов  или
Кирилл Мухин? Тот самый Мухин, который учился вместе с Алешей, шел за  ним
по алфавиту и старался быть впереди во всем остальном. Пока  оба  уверены,
что идут в экспедицию. Алеша, во всяком случае, уверен, я  не  замечала  у
него ни тени сомнения.
   Я испугалась. Да, испугалась. И стала отказываться. "Петр Иванович, мне
это трудно, потому что Алексей - старый друг, а Мухина я не знаю, и если я
решу, что должен лететь Морозов, то скажут..."  -  "Ничего  не  скажут,  -
прервал он меня. - Вы главный лунный врач, и вы имеете право решить,  а  я
имею право поручить вам выбор". Затем он сунул мне в руки  их  медицинские
карточки, дал мне сроку два дня и ушел. Я убедилась, что волевые  качества
у Прошина действительно высоки. Но легче от этого мне не стало.
   Я осталась одна, и подумала, что за эти годы  уж  очень  оторвалась  от
жизни, замкнулась в своем горе, а жизнь идет