гический абсурд, - сказал Несси.
   Кавендиш с живостью обернулся к нему.
   - Где же вы здесь видите логическую ошибку?
   - В утверждении, что воображение -  самый  тонкий  продукт  психической
деятельности. Таковым, несомненно, является мышление, и именно абстрактное
мышление.
   - Да. Охотно соглашаюсь с вами. Лично я разделяю это мнение, потому что
я философ, то есть моя профессия -  абстрактное  мышление,  основанное  на
безупречной логике. Но что подсказывает нам действительность? Или, вернее,
практика? Философы стареют и забываются. Самых гениальных  ученых  что  ни
день  опровергают.  Только  люди  искусства  остаются  вечно  молодыми   и
сильными. Больше того, Гомер или Шекспир сейчас производят  гораздо  более
мощное впечатление, чем в те времена, когда они создавали свои шедевры.  А
что такое искусство? Прежде  всего  воображение.  И  воображение  это  тем
богаче, чем моложе и сильнее породившие его чувства и порывы.
   Несси,  молчал,  пораженный.  Эта  логика  была  столь  безупречной   и
несокрушимой, что он не видел никакой возможности ее опровергнуть.
   - И что же вы в конечном итоге хотите доказать? - сдержанно спросил он.
   - Ничего хорошего. Ничего ободряющего.  По  всему  видно,  что  природа
заботится прежде всего  о  том,  что  молодо,  что  растет  и  крепнет.  К
окрепшему и сильному она безразлична. И полна ненависти ко всему, что  уже
прошло через зенит своего развития, приказывая ему состариться и  умереть.
Единственный способ сохранить себя - это оставаться молодым. Что относится
не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству. Следовательно, вы
как  личности,  как  индивидуумы   вполне   можете   относиться   ко   мне
снисходительно.
   - Так мы и делаем, сэр, - сказал Несси.
   Кавендиш окинул его быстрым взглядом. Нет, молодой  человек  не  шутил.
Философ добродушно усмехнулся.
   - Все дело в том, что молодость отнюдь не чисто биологическое  понятие.
Я хочу сказать, что она не находится в  прямой  зависимости  от  состояния
внутренних органов, даже от их совокупности. Я не  виталист,  конечно,  но
думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не  зря
же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.
   - Сейчас даже мы, молодые,  стараемся  этого  не  делать!  -  засмеялся
Кирилл. - Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.
   Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым
любопытством уткнул хрящеватый нос в папку с меню.
   - Один мой ученый друг рекомендовал  мне  попробовать  ваше  знаменитое
жиго из барашка. Говорит, что-то особенное.
   - Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин  Кавендиш,  -  осторожно
заметил Кирилл.
   Но барашек если и разочаровал  философа,  то  лишь  размером.  Кавендиш
очистил тарелку до  последней  крошки  гарнира,  сопроводив  еду  изрядным
количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его  задержать
молодых людей до  самого  закрытия  ресторана.  Кавендиш  один  выпил  две
бутылки - не торопясь,  не  насилуя  себя,  мягкими  чмокающими  глотками,
которые производили на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но Несси
с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем живее, остроумней и
желчней становилась его мысль. И в то же время - ясней и логичней. Неужели
разум этого старого человека сильнее, чем у него, Несси? Он не путается  в
сложных нитях рассуждения  -  все  тот  же  тихий  голос,  внимательный  и
сосредоточенный взгляд. Лишь сигара, которой он чуть не поджег свои редкие
желтые усы, свидетельствовала о том, что делается у него внутри.
   Теперь уже Кавендиш не рассуждал, он расспрашивал.  На  первый  взгляд,
вопросы эти задавались как бы невзначай,  мимоходом,  но  Кирилл,  заранее
подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное  течение.  Все  они
сводились к  одному  -  каковы  наиболее  характерные  черты  современного
болгарина. Кирилл  прекрасно  знал,  каковы,  но  предпочитал  не  слишком
откровенничать. Конечно, Кавендиш - прогрессивный ученый,  друг  Болгарии,
но  кто  знает,  как  он  потом  изобразит  свое  пребывание  здесь?   Так
продолжалось, пока философ не заявил:
   - Видите ли, господин Захариев, ложь подтверждает  истину  больше,  чем
себя самое. Если хотите, чтоб я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.
   - Так я и сделаю! - засмеялся Кирилл.
   Тогда Кавендиш перенес  свое  внимание  на  Несси.  Глаза  его  сейчас,
казалось,  косили  еще  больше,  но  взгляд  от  этого  стал   еще   более
пристальным. Хлынул целый водопад  вопросов.  Какие  науки  ему  нравятся?
Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в год?  Как
относится к телевидению? Никак? А к балету? К жиго из барашка? К  футболу?
Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?
   - Никаких! - ответил Несси, не только не умевший лгать, но и  считавший
это ненужным.
   - Абсолютно никаких?
   - Абсолютно.
   - Не может быть. Вы их просто не помните.
   - Нет. Я и в самом деле не вижу снов.
   Кавендиш пристально посмотрел на него.
   - Это плохо, - сказал он. - Вы  недопустимым  образом  подавляете  ваше
подсознание.
   -  Если  говорить  искренне,  сэр,  я  не  считаю  подсознание  научным
понятием.
   - Правильно. И все же это не значит, что его  не  существует.  Назовите
его хоть засознанием, если вам так больше  нравится,  но  в  любом  случае
сознание должно иметь какую-то камеру  или  кладовку,  где  можно  держать
ненужные или поломанные вещи.
   - Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое  сознание,  как  мне
кажется, не производит ненужных вещей.
   Кавендиш задумался.
   - Теоретически это допустимо, - сказал  он  наконец,  -  хотя  и  самая
точная машина порой производит брак. Все же припомните,  вы  действительно
никогда не видели снов?
   - Только раз, - неохотно ответил Несси. - Правда, я не уверен, что  это
был сон.
   Кавендиш настаивал, и Несси был  вынужден  рассказать  ему  про  китов.
Философ слушал с большим интересом, потом достал  шагреневый  блокнотик  и
опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он взволнован.
   - Да, прекрасный сон, - сказал  он  наконец.  -  Очень  хороший,  очень
обнадеживающий сон.
   - Вы умеете разгадывать сны? - попытался пошутить Кирилл.
   - Не пробовал... Но этот кажется мне предельно ясным.
   И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова.
   - Вы интеллигентные юноши! - сказал он резко. - И сами должны понять, в
чем тут дело. Особенно вы, господин Захариев. Всегда легче понять  других,
чем самого себя.
   Кавендиш попытался заказать третью бутылку, но,  к  счастью,  было  уже
поздно. Философ и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где
находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил приятелей, и те с
облегчением удалились.
   Ночь была теплой и тихой. В желтом свете  фонарей  тускло  поблескивали
пыльные спины машин, уравненных усталостью и ночью.  Все  одинаковые,  они
словно бы мстили незнакомому городу за безразличие, отравляя  его  тяжелым
металлическим дыханием. Молодые люди, не замечая их, прошли мимо,  занятые
своими мыслями.
   - Ну как он тебе? - спросил наконец Кирилл.
   - Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.
   - Невоспитанный? Почему?
   - Ты же видел, как бесцеремонно он записывал.
   Кирилл виновато умолк.
   - И вообще, неужели тебе не ясно - он приехал сюда ради меня!
   - Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он  о
нас.
   - Мне нечего от него скрывать! - сухо ответил Несси. - Ни от  него,  ни
от себя.
   Расстались  они  у  автобусной  остановки  возле  университета.   Несси
отправился домой.  Странное  чувство  оставил  в  нем  этот  день,  полный
необычных событий, которые  его  мысль,  едва  коснувшись,  отбрасывала  с
отвращением -  чувством,  пожалуй,  столь  же  неведомым  ему,  как  стыд,
пронзивший  его  сегодня.  Мир,  представлявшийся  ему  таким  покорным  и
подвластным разуму, вдруг оказался сложным и уродливо хаотичным. Впервые в
жизни Несси почувствовал, что  за  всем,  что  он  видит,  что  так  легко
постигает мыслью, кроется нечто невероятно глубокое и темное  -  глубже  и
темнее самых мрачных и бездонных вод.



5

   Он плыл по ним  с  удивительной  легкостью,  без  всяких  усилий.  Вода
неуловимо скользила по  его  гладкой  спине,  прохладная,  блестящая,  еле
ощутимая. Вокруг не было ничего, кроме сумерек,  темневших  и  сгущавшихся
где-то вдали. И все же слабые его глаза напряженно смотрели вперед, он был
начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо -
от пустого желудка до кончиков  тонких  желтых  пальцев.  Он  весь  был  -
плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.
   И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую  взглядом.  Она  медленно
плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая,  спокойная,  наверное,  не  очень
голодная. Потом лениво разинула рот, и  он  на  мгновение  увидел  белесую
пасть, бледные розовые жабры. Верно, сглотнула  что-то  невидимое.  Ощутив
что всем своим напряженным существом, он  быстро  нырнул  вниз,  вжался  в
холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее - теперь  он
был так же невидим, как вода, которая по-прежнему  ласково  струилась  над
ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот.  Потом
он исчез, оставив за собой лишь  слабые  толчки  волы,  волнуемой  мерными
ударами рыбьего хвоста.
   Но он все лежал не шевелясь в мягкой тине. Зрение у него  было  гораздо
слабее остальных чувств. Вот и сейчас он словно бы кожей  ощутил,  как  из
черных глубин  выплывают  змеи.  И  только  потом  увидел  их  они  плыли,
сплетаясь,  неторопливыми  волнообразными  движениями,  гигантские   змеи,
каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел  их  желтые  злые
глаза, но знал, что змеи его не замечают, так плотно  он  слился  с  дном.
Змей он боялся  меньше,  чем  рыбы,  даже  иногда,  в  приступе  отчаянной
смелости, плыл рядом, не упуская их,  впрочем,  из  виду.  Змеи  тоже  его
видели, но никогда не нападали - знали, что он  плавает  быстрее  и  может
внезапно и резко менять направление.
   Он снова поплыл  вперед,  предусмотрительно  держась  над  самым  дном,
подальше от полупрозрачной бледности,  простиравшейся  наверху.  Наверное,
сам того не замечая, он все-таки поел, потому  что  почувствовал  приятное
насыщение и удовлетворенность. И тут на него напала другая рыба, непохожая
на первую. Очень острая морда, полная зубов пасть. Рыба чуть не проглотила
его, но он успел увернуться, и та промчалась  мимо,  больно  царапнув  его
острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение  -  еще
стремительней, еще яростней. Алчная и ловкая, с хорошим зрением, она могла
разглядеть его даже на дне. Он уже  чувствовал  ее  разинутую  пасть  и  с
отчаянной быстротой ринулся вверх, поближе к свету, к спасительной границе
с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам,  под  ним  была
грубая земная твердь. И вдруг все кончилось.
   На этот раз он не сомневался - это был сон.  Несси  лежал  на  спине  и
смотрел на румянец неба, прохладный, прозрачный, почти  осязаемый,  словно
вода, и, как вода, казалось,  готовый  хлынуть  в  их  тесный  гостиничный
номер. Только что пережитый страх все еще струился в его крови,  отчетливо
бился  в  висках.  Никогда   еще   не   было   у   него   такого   живого,
такого-беспокойного пульса. Казалось,  сердце  вообще  больше  никогда  не
вернется  к  своему  невозмутимо-размеренному  ритму.  Несси  взглянул  на
соседнюю кровать. Кирилл спал, повернувшись  к  нему  спиной,  спокойно  и
ровно дышал. Наверное, и сны у него тоже такие - спокойные. Уж его-то вряд
ли преследуют в темных глубинах призрачные рыбы.
   Часа через два Несси и Кирилл завтракали на верхней террасе  ресторана.
Они были одни, мраморный мозаичный пол все  еще  струил  ночную  прохладу.
Молодые люди заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока  подадут
завтрак, поглядывали на море, еле вздымавшееся над желтой полоской  пляжа.
День обещал быть жарким, безветренным, на твердой эмали неба не видно было
ни единого облачка. Внезапно Несси прервал молчание.
   - Теперь я знаю, что такое страх.
   - Что же? - вскинул на него глаза Кирилл.
   - Как бы тебе сказать? - хмуро проговорил Несси. - Знаю только, что это
нечто позорное и отвратительное.
   - Да, ты прав, - ответил Кирилл. - Пожалуй, страх - главное, что в  нас
есть. Восемьдесят пять процентов нашего тела  составляет  вода.  Девяносто
процентов человеческой души - страх. Тотальный страх перед всем, что стоит
на нашем пути, - от лифта до начальства.
   Несси подавленно молчал.
   - И что же такое, по-твоему, страх? Инстинкт или чувство? - спросил  он
наконец.
   - Как тебе сказать. Во всяком случае, разум  обычно  его  поощряет.  Не
говоря уж о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным.
   - Хочешь сказать, что человек трусливей животного?
   - Конечно! - Кирилл даже удивился. -  Станет,  на  дороге  какая-нибудь
корова, и плевать ей на твою ревущую машину.
   - Тогда почему я не знаю страха?
   - Ты же сказал, что знаешь?
   - То было во сне.
   И Несси пришлось рассказать Кириллу о своем странном сновидении.  Он  и
не ожидал, что произведет на приятеля такое  сильное  впечатление.  Кирилл
слушал не шевелясь, затаив дыхание. Когда Несси наконец умолк,  за  столом
воцарилось долгое молчание.
   - Ну, что скажешь? - не выдержал Несси.
   - Может, тебе покажется странным, но, думаю, ты увидел кусочек картины,
сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке  мозга,
словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились  какие-то  пласты,  и  она
вклинилась в механизм сна. Я бы  даже  не  сказал,  что  это  сон.  Фрейд,
вероятно, в чем-то прав: сновидения - штука далеко не случайная. Просто мы
их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон  образно  очень
точен - никакой деформации.
   - Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких  громадных
животных.
   Кирилл снисходительно усмехнулся.
   - Не они были огромны, - сказал он. - Ты - мал.
   Это было так просто и так убедительно, что Несси буквально разинул рот.
   - А  тебе  никогда  не  снилось  ничего  подобного?  -  спросил  он.  -
Праисторического, я имею в виду.
   - Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А  ведь  это
еще  более  странно.  В  своей  бесконечной  эволюции  человек   вряд   ли
когда-нибудь был птицей.
   - Тогда?..
   - Не знаю. Но, может, какое-нибудь  крохотное  земноводное,  скажем,  в
когтях у птицы... Если птица его выронила...
   - Да, понимаю, - кивнул Несси.
   - Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон  еще  раз?  -  неожиданно
спросил Кирилл. - Я хочу сказать, этот страшный сон.  Или  что-нибудь  еще
более страшное?
   - Да, конечно! - невольно вырвалось у Несси.
   Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился  Кавендиш.  В
мохнатом розовом халате, который отнюдь его  не  украсил.  Худые  ключицы,
жирная, отвисшая, как у  старухи,  грудь,  только  животик  вздымался  над
плавками, белый и гладкий, как фарфоровая  чайная  чашка,  даже,  пожалуй,
белее. Разумеется, маститому ученому и в голову  не  приходило,  насколько
комично он выглядит. Он горделиво вышел на середину террасы и объявил:
   - Иду купаться! Говорят, утреннее купанье полезней всего!
   И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено
в прозрачно-зеленую воду,  философ  всматривался  вдаль  пустыми  глазами.
Плавки у него были, конечно  же,  совершенно  сухими,  но  мягкий  животик
беспокойно напрягся.
   - Очень уж холодная вода! - виновато сказал он. - Здесь всегда так?
   И,  повернувшись,  понес  свою  плоскую  спину  к  ближайшему  зонтику.
Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть,  распространявшаяся
от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться.  Философ  был
явно не  в  духе.  Некоторое  время  они  лежали  молча,  со  всех  сторон
окруженные  голыми  телами.  Совсем  близко  возвышались  пышные,   словно
подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и  мрачно
сказал:
   - Не знаю почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.
   - Даже женское?
   - Особенно женское. Извините,  молодые  господа,  но  это  не  пляж,  а
братская сексуальная могила.
   Первые  дни  прошли  спокойно.  Вероятно,  чтобы  не  подвергать   себя
сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к  морю.  Лишь
иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись,
как  старая,  замученная  дворняга.  Похоже,  женское  племя  окончательно
отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел  таким  грустным  и  чуждым
всему окружающему. Не  обращая  никакого  внимания  на  разлегшихся  рядом
немок-парикмахерш  с  тяжелыми,  оплетенными  синими   венами   ногами   и
расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым  ногтем  отмечая  в
книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча  что-то.  Однажды
он выругался так громко, что у  парикмахерш  вывалилось  из  рук  вязанье.
Иногда он спорил со своими молодыми спутниками -  главным  образом  понося
человечество за тупую беззаботность  и  близорукость,  за  чудовищную  его
жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать  даже  горы,  словно
сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.
   - Сожрет и не поперхнется, - с ненавистью бормотал он. -  До  последней
косточки. Нет на свете животного более прожорливого,  чем  человек.  Разве
что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках.
   - Но вы-то едите очень мало, - примирительно заметил Кирилл.
   - Потому что кормят  в  ресторане  отвратительно.  А  вообще-то  я  ем,
вернее, просто жру, как скотина.
   Помолчал немного и добавил:
   -  Знаете,  как  я  представляю  себе  современного  человека?  Хлипкая
фигурка, тонкие ножки и между ними - громадный мягкий живот.
   Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них.
   - Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот,  все  это  весьма
грустно.
   Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее
настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке.  Но  тогда  он
впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную  анкету.  Ходил
ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если  не  о  боге,  то
хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:
   - Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего
свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о  мании
величия.
   - Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?
   -  А  зачем  она  нужна,  первопричина,  господин  философ?  Достаточно
первоосновы.
   - Не будем  ловить  друг  друга  на  слове,  господин  младший  научный
сотрудник.
   - Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим
сознанием.
   - Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не  найдется  места  для
такого сознания?
   - Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный,
как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он  ни  в  коем  случае  не
может быть первопричиной, лишь продуктом.
   Что-то хищное появилось во взгляде философа.
   - А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?
   - Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением.
   - И в конечном итоге просто бы  лопнул,  превратившись  в  какую-нибудь
новую звезду.
   - Почему?
   - От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное,
в мгновение ока передумал  бы  всевозможные  мысли.  Познал  бы  себя,  за
ничтожный отрезок времени просчитал  бы  все  варианты  существования.  И,
самоисчерпавшись, стал бы работать  вхолостую,  пока  в  конце  к